Лицо Кедрика покраснело до корня волос; то была краска облегчения и удовольствия. Он глубоко засунул руки в карманы и прямо смотрел в глаза своего благородного деда.
— В самом деле? — сказал он. — Тогда для меня все равно, граф ли я или нет. Я думал… видите ли, я думал, что тот, кто должен сделаться графом, должен быть и вашим внучком, и… и что я им не могу быть. Вот отчего я чувствовал себя так странно.
Граф положил ему на плечо руку и притянул его к себе.
— Они ничего не возьмут у тебя такого, что я могу удержать за тобою, — сказал он тяжело дыша. — Я даже не верю, чтоб они могли отнять у тебя хоть что-нибудь. Тебе назначалось это место — и ты можешь занимать его по-прежнему. Но что бы ни случилось, у тебя будет все, что я могу дать тебе — все!
Почти не похоже было, чтобы он говорил это ребенку — столько решительности было в его лице и голосе; скорее это походило на обещание самому себе — как оно, вероятно, и было.
До сих пор он не сознавал, насколько сильна была его привязанность к мальчику, и насколько он был для него предметом гордости. Никогда еще так ясно не видел он всех внутренних и внешних достоинств своего внука. Его упрямой, настойчивой натуре казалось невозможным — более чем невозможным — отдать то, чему всецело предано было его сердце. И он решился не уступать этого сокровища без самой отчаянной борьбы.
Через несколько дней после свидания с м-ром Хавишамом, женщина, претендовавшая на титул леди Фонтлерой, явилась в замок вместе со своим сыном. Ее не приняли. Граф велел сказать ей через лакея, что не желает ее видеть, что ее делом займется адвокат. Этот ответ передан был ей Томом, который впоследствии, находясь в людской, свободно выражал о ней свое мнение.
— Кажется, я довольно пожил в хороших домах, — говорил он, — чтобы сейчас же увидеть, кто леди, а кто нет, и уж если это была леди, то значит я не судья женской братии. Вон та барыня, что живет в том доме, — прибавил он с гордостью, — американка она, нет ли, а уж сейчас видно, что настоящего сорта — с полглаза всякий порядочный человек скажет. Я сейчас же сказал это Генри, как только мы в первый раз туда приехали
Женщина удалилась. Простонародное, хотя и красивое, лицо ее имело при этом полуиспуганный, полусвирепый вид. М-р Хавишам, во время своих свиданий с нею, заметил, что при всей страстности ее характера и грубых, нахальных манерах, она была совсем не настолько ловка и смела, как представлялась; иногда она казалась почти подавленною тем положением, в которое себя поставила. По-видимому, она не ожидала встретить такое противодействие.
— Очевидно, — говорил адвокат м-сс Эрроль, — эта особа из низших сфер жизни. Ее невежество и отсутствие воспитания видны во всем; она совершенно не привыкла держаться с людьми, подобными нам, мало-мальски в условиях равенства. Она не знает, что ей делать. Посещение замка вполне усмирило ее. Она была взбешена, но вместе с тем и испугана. Граф не хотел ее принимать, но я посоветовал ему отправиться со мною в гостиницу, где она стоит. Увидав его входящим в комнату, она побледнела, хотя тотчас же пришла в ярость, грозила и требовала в одно и то же время.
Дело в том, что, войдя в комнату своею гордою поступью, граф остановился и, с высоты своего аристократического величия, устремил на женщину неподвижный взгляд из-под своих нависших бровей, не удостаивая ее ни единым словом. Он лишь пристально смотрел на нее, как на какую-то отвратительную диковину. Он дал ей полную волю наговориться, пока она не устала, сам не произнося ни слова, а потом сказал:
— Вы называете себя женой моего старшего сына. Если это верно, и вы представите неотразимые тому доказательства, то закон на вашей стороне В таком случае сын ваш лорд Фонтлерой. Дело будет рассмотрено самым тщательным образом, в этом можете быть уверены. Если ваши требования будут доказаны, вы получите свое. Но, пока жив, я не желаю видеть ни вас, ни вашего ребенка. К сожалению, и после моей смерти вам останется еще довольно времени для занятия этого места. Вы как раз того сорта особа, на какой мог, по моему предположению, остановиться выбор моего сына Бевиса.
Затем он повернулся к ней спиною и так же гордо вышел из комнаты, как и вступил в нее.
Несколько дней спустя, м-сс Эрроль, писавшей в своем маленьком кабинете, доложили о приезде посетителя. Служанка, пришедшая с этим докладом, казалась несколько взволнованной; глаза ее были широко раскрыты от удивления, и, как девушка молодая и неопытная, она смотрела на свою госпожу с тревожным сочувствием.
— Сам граф, сударыня! — проговорила она дрожащим, испуганным голосом.
Когда м-сс Эрроль вошла в гостиную, на разостланной перед камином тигровой шкуре стоял высокий, величественного вида, старик. У него было красивое, сурово смотревшее лицо, с орлиным профилем, длинными белыми усами и упрямым взором.
— Вы м-сс Эрроль? — сказал он.
— М-сс Эрроль, — отвечала она.
— Я граф Доринкур.
Несколько секунд он, почти бессознательно, молчал, смотря на ее поднятые на него глаза. Эти глаза были так похожи на большие, светившиеся любовью и детской искренностью глаза, так часто смотревшие на него за последние несколько месяцев, что вид их вызвал в нем какое-то совершенно особое чувство.
— Мальчик очень похож на вас, — сказал он отрывисто.
— Мне это часто говорили, — отвечала она, — но я с удовольствием замечала в нем большое сходство и с отцом.
Леди Лорридэйль оказалась права, рассказывая брату о приятном звуке ее голоса, о простоте и достоинстве ее манер. Она нимало не казалась смущенною его внезапным посещением.
— Да, — сказал граф, — он похож также и на моего сына. — Он поднял руку к большим седым усам и начал яростно крутить их. — Знаете ли вы, — произнес он, — зачем я сюда я вился?
— Я видела м-ра Хавишама, — начала м-сс Эрроль, — и он сообщил мне о предъявленных требованиях.
— Я приехал сказать вам, — прервал ее граф, — что эти требования будут рассмотрены и против них заявлен спор, если он только возможен. Я приехал сказать вам, что на защиту мальчика будет призвана вся сила закона. Его права…
Тихий голос м-сс Эрроль перебил речь графа в свою очередь.
— Он не должен иметь ничего не принадлежащего ему по праву, если даже закон и может дать ему это, — сказала она.
— К несчастью, закон этого не может, — возразил граф. — Если бы он мог, то непременно дал бы. Эта гнусная женщина и ее ребенок…
— Может быть, она так же заботится о нем, как я о Кедрике, — сказала м-сс Эрроль. — И если она была женою вашего старшего сына, то ее сын лорд Фонтлерой, а мой нет.
М-сс Эрроль так же мало боялась графа, как и Кедрик, и смотрела на него так же, как смотрел бы и Кедрик, и ему, бывшему всю жизнь свою тираном, втайне это нравилось. Люди так редко осмеливались расходиться с ним во взглядах, что для него это противоречие казалось теперь интересною новостью.
— Вы, полагаю, предпочли бы, — сказал он, слегка нахмуриваясь, — чтоб он не был графом Доринкуром.
Ее красивое лицо покрылось румянцем.
— Конечно, мой лорд, — отвечала она, — носить титул графа Доринкура очень лестно — я это знаю; но я всего больше забочусь о том, чтобы сын мой был тем, чем был его отец— мужественным, честным и справедливым при всяких условиях.
— В резкую противоположность тому, чем был его дед — так? — сказал с сардонической улыбкой граф.
— Я не имела удовольствия знать его деда, — возразила м-сс Эрроль, — но я знаю, что мой сын считает, — она на мгновение остановилась, спокойно глядя ему в лицо, а затем прибавила: — я знаю, что Кедрик любит вас.
— Стал ли бы он меня любить, — сказал граф сухо, — если бы вы сказали ему, почему я не принимаю вас в замке?
— Нет, — отвечала м-сс Эрроль, — не думаю. Поэтому-то я и не хотела, чтоб он знал об этом.
— Да, — сказал граф резким тоном, — немного найдется женщин, которые бы ему этого не сказали.
Он вдруг начал ходить взад и вперед по комнате, еще усиленнее прежнего теребя свои большие усы.
— Да, он меня любит, — произнес он, — и я люблю его. Не могу сказать, чтобы я что-нибудь любил до сих пор. Я люблю его. Он понравился мне с первого раза. Я стар и устал жить. Он дал моей жизни содержание и цель. Я горжусь им. Мне приятна была мысль, что он со временем займет место главы семьи.
Он вернулся и стал перед м-сс Эрроль.
— Я несчастный, — сказал он. — Несчастный!
Он и действительно смотрел несчастным. Даже гордость не в силах была придать твердости его голосу и его рукам. Был момент, когда казалось, будто в его глубоких, сердито глядевших глазах сверкнули слезы.
— Может быть, я и пришел к вам, потому что я несчастный, — сказал он, глядя на нее сверкающими глазами. — Я всегда ненавидел вас: я ревновал к вам. Это жалкое, постыдное дело изменило меня. Увидав эту отвратительную женщину, называющую себя женою моего сына Бевиса, я действительно почувствовал, что для меня будет облегчением взглянуть на вас. Я был упрямый старый глупец и, полагаю, дурно поступала с вами. Вы похожи на мальчика, а мальчик первый предмет в моей жизни. Я несчастный, и пришел к вам только потому, что вы похожи на мальчика, а он заботится о вас, я же забочусь о нем. Относитесь ко мне настолько хорошо, насколько вы это можете, ради мальчика.
Он проговорил это своим резким, почти грубым голосом, но повременам он казался настолько убитым, что глубоко трогал м-сс Эрроль. Она встала и несколько выдвинула вперед кресло.
— Мне бы хотелось, чтобы вы сели, — сказала она мягким, симпатичным тоном. — Вам пришлось так много тревожиться и волноваться, что вы, наверное, сильно устали, а вам необходимо сохранить все свои силы.
Такое приятное и мягкое обращение было для него столь же ново, как и противоречие. Ему снова пришел на память «мальчик», и он исполнил ее просьбу. По всей вероятности, испытанное им горькое разочарование послужило для него хорошей дисциплиной. Не случись с ним этого несчастья, он, может быть, продолжал бы ее ненавидеть, в настоящую же минуту она вызывала в нем несколько отрадное, умиряющее чувство. Ему показалось бы приятным почти все, что могло составить противоположность леди Фонтлерой; а у этой женщины было такое приятное лицо, такой симпатичный голос и столько достоинства в речи и движениях! Очень скоро, благодаря незаметным чарам этих влияний, его душевное настроение несколько просветлело, и он продолжал беседу.