— Я бы приехал к вам, — сказал м-р Хоббс вежливо.
Таким образом, они, по-видимому, условились, что если бы он получил от графа настоятельное приглашение приехать и провести несколько месяцев в Доринкурском замке, то отложил бы в сторону свои республиканские предрассудки и немедля собрался бы в путь.
Наконец, все приготовления были сделаны; наступил день, когда багаж был отвезен на пароход, и к воротам дома подъехал экипаж. Тогда на мальчика напало странное чувство одиночества. Перед тем мать его оставалась несколько времени запершись у себя в комнате; когда она сошла, глаза ее были влажны и губы дрожали от сдерживаемого волнения. Кедрик подошел к ней; и, когда она наклонилась к нему, он обнял ее, и они стали целовать друг друга. Он знал, что им обоим жаль чего-то, хотя вряд ли знал, чего именно; впрочем, ему пришла одна мысль, которую он и поспешил высказать.
— Мы любили этот домик, Милочка, не правда ли? — сказал он. — Ведь мы и всегда будем любить его, — а?
— Да, да, — ответила она тихо. — Да, мой дорогой.
Затем они сели в экипаж, где Кедрик поместился рядом с нею, и, когда она оглянулась назад из окна, он посмотрел на нее и, схватив ее руку, стал ее гладить.
Почти незаметно очутились они на пароходе, среди величайшего шума и суматохи; то и дело подъезжали экипажи и высаживали пассажиров; последние волновались из-за багажа, который еще не прибыл и мог опоздать на пароход; большие чемоданы и ящики громоздились один на другой и переносились с места на место; матросы развертывали канаты и торопливо сновали в разные стороны; офицеры отдавали приказания; дамы и мужчины, дети и няньки приходили на палубу; одни смеялись и были веселы, другие печально молчали, некоторые плакали и подносили к глазам платки. Кедрик с любопытством смотрел повсюду; он глядел на клубки канатов, на забранные паруса, на высокие-превысокие мачты, почти касавшиеся синего неба, и уже начал составлять планы, как он будет разговаривать с матросами и слушать их рассказы про пиратов.
Как раз в самую последнюю минуту, когда он стоял на верхней палубе, облокотившись на перила и наблюдая за окончательными приготовлениями и суетливою работой матросов, внимание его возбудило движение в одной из недалеко от него стоявших групп людей. Какой-то мальчик, с чем-то красным в руке, торопливо прокладывал себе дорогу сквозь эту группу и направлялся к нему. То был Дик. Он подошел к Кедрику, едва переводя дух.
— Я всю дорогу бежал, — сказал он. — Пришел посмотреть, как ты поедешь. Дела идут первый сорт. Вот это я купил тебе на вчерашнюю выручку. Ты можешь носить его, когда будешь в франтовской компании. Я потерял обертку, пока пробирался вон сквозь эту толпу. Они все не хотели пропустить меня. Это платок.
Он проговорил все это залпом. Раздался звонок, и мальчик бросился бежать, прежде чем Кедрик успел что-нибудь сказать ему.
— Прощай! — крикнул Дик запыхавшимся голосом. — Носи его, когда попадешь к франтам!
И скрылся из вида.
Несколько секунд спустя можно было видеть, как он стремительно проталкивался через толпу на нижней палубе и едва успел ступить на берег, как мостки были подняты. Он стоял на набережной и махал своей фуражкой.
Кедрик посмотрел на платок. Он был из ярко-красной шелковой ткани, украшенной пурпуровыми подковами и конскими головами.
Наступила последняя торжественная минута. Все заколыхалось, заволновалось; раздались последние звуки приветствий со стороны людей, оставшихся на берегу, и такой же громкий ответ с парохода.
— Прощайте! Прощайте! Прощайте, старые друзья! — казалось, каждый кричал: — Не забывайте нас. Пишите, когда приедете в Ливерпуль. Прощай! Прощайте!
Маленький лорд Фонтлерой нагнулся вперед и махал своим красным платком.
— Прощай, Дик! — крикнул он изо всей силы. — Благодарю тебя! Прощай, Дик!
Пароход дал ход, и люди снова приободрились. На берегу все еще продолжалось волнение. Но Дик не видел ничего, кроме оживленного детского личика и его развевавшихся ветром светлых волос, еще долго видневшихся при ярком солнечном свете. В ушах его раздавался лишь детский голос: — «Прощай, Дик!» пока маленький лорд Фонтлерой медленно отплывал от своей родины в неведомую ему страну своих предков.
IV
Только теперь, во время этого путешествия, мать Кедрика решилась сообщить ему, что они будут жить в разных домах. Когда он услыхал эту грустную новость, горе его было так велико, что м-р Хавишам не мог не одобрить мудрое распоряжение старого графа, чтобы мать жила по близости от сына и часто видалась с ним, так как очевидно было, что иначе мальчик не перенес бы этой разлуки. Но мать настолько мягко и любовно повела дело и сумела убедить сына в том, что они, в сущности, совсем не так далеко будут жить друг от друга, что ребенок, наконец, успокоился.
— Дом, где я буду жить, Кедди, совсем не далеко от замка, — повторяла она каждый раз, когда у них заходила об этом речь, — очень не далеко от твоего дома, и ты всегда можешь прибегать ко мне повидаться. И будет же тебе что рассказать мне! и как мы с тобой будем счастливы! Место это прекрасно. Твой папа часто говорил мне о нем. Он очень любил его, и ты его полюбишь.
— Оно понравилось бы мне еще больше, если бы ты была там, — сказал маленький граф, тяжело вздыхая.
Он мог лишь с недоумением относиться к такому положению вещей, которое заставляло Милочку жить в одном доме, а его — в другом.
Дело в том, что м-сс Эрроль считала лучшим не говорить ему, почему должно было быть так, а не иначе.
— Я предпочитаю не говорить ему об этом, — сказала она м-ру Хавишаму. — Он бы не понял как следует, а между тем это было бы для него тяжелым ударом; и я уверена, что его чувства к графу будут естественнее и дружественнее, если он не узнает, что его дедушка так восстановлен против меня. Он никогда не видал ни ненависти, ни жестокосердия, и ему было бы слишком тяжело сознание, что кто-нибудь может меня ненавидеть. Он сам так сильно любит, и я так дорога ему! Для него лучше будет ничего не говорить ему, пока он не вырастет, да лучше это будет и для графа. Это явилось бы лишь преградой между ними, несмотря на детский возраст Кедди.
Таким образом Кедрику стало известно лишь то, что существует какая-то таинственная причина такого порядка вещей, которую ему еще не понять, но которая объяснится со временем, когда он будет старше. Он был удивлен; но, в конце- концов, эта причина перестала его заботить. После многих разговоров с матерью, где она старалась всячески утешить его, рисуя перед ним светлую сторону картины, темная сторона ее начала постепенно сглаживаться. По временам, однако, м-ру Хавишаму доводилось видеть его сидящим в одной из привычных своих поз и устремившим задумчивый взор на море. При этом нередко можно было подслушать вырывавшийся у него тяжелый вздох.
— Не нравится мне это, — сказал он раз м-ру Хавишаму, беседуя с ним, как всегда, в очень почтительном тоне. — Вы не знаете, как сильно мне это не нравится; но на свете много бывает неприятностей, и приходится переносить их. Мэри так говорит, и я слыхал это же и от м-ра Хоббса. И Милочка хочет, чтобы мне нравилось жить с дедушкой, потому что, вы знаете, у него все дети умерли, а это очень грустно. Жалко бывает человека, у которого все дети умерли, и один был убит.
Всем знакомившимся с маленьким лордом особенно нравился, между прочим, тот серьезный вид, с каким он вступал иногда в разговор. Эта серьезность, при выражении полной невинности на его детском лице, с проскальзывавшими порою в его речи замечаниями, свойственными только взрослым людям, придавали ему необыкновенную привлекательность. Это было такое милое, цветущее создание, что когда он сидел, обняв колени своими пухлыми ручонками, и с великою важностью вел какой-нибудь разговор, то слушатели его не могли налюбоваться им. Мало-помалу и м-р Хавишам стал находить большое удовольствие и развлечение в его обществе.
— Итак ты намерен попытаться полюбить графа? — сказал он.
— Да, — отвечал маленький лорд. — Он мне родня, а родных, конечно, нужно любить; кроме того, он был ко мне очень добр. Когда кто-нибудь так много для вас делает и хочет, чтобы у вас было все, чего вы ни пожелаете, понятно, что вы его полюбите, если он и не родня вам; а когда он вам родня и все это делает, то как же не любить его!
— Думаешь ли ты, — спросил м-р Хавишам, — что он будет любить тебя?
— Думаю, что будет, — сказал Кедрик, — потому что ведь и я ему родственник, да еще сын его сына, так как же вы думаете — конечно, он должен теперь полюбить меня, а то он не стал бы для меня делать все, что мне хочется и не послал бы вас за мною!
— О! — заметил адвокат. — Так ли это?
— Да, это так, — сказал Кедрик. — А разве вы не так же думаете? Конечно, дедушка полюбит своего внучка.
Не успели еще захворавшие морской болезнью пассажиры оправиться и выйти на палубу отдохнуть, как уже всякий, казалось, знал романтическую историю юного лорда Фонтлероя. Все с участием относились к мальчику, то бегавшему взад и вперед по пароходу, то гулявшему с матерью или с высоким, худым адвокатом, то вступавшему в беседу с матросами. Все любили его; всюду он приобретал себе друзей. Он очень охотно дружился. Когда мужчины, прохаживаясь по палубе, заставляли и его ходить с собою, он шагал рядом с ними бравой, уверенной походкой и с веселым оживлением отвечал на их шутки. Если с ним заговаривали дамы, то вокруг него всегда раздавался смех; стоило ему начать игру с детьми, и игра принимала характер самой громкой, оживлённой веселости. У него завелись самые сердечные друзья и между матросами; он слушал их чудесные рассказы о пиратах, о кораблекрушениях, о пустынных островах; научился сплеснивать канаты, оснащивать игрушечные корабли и приобрёл большие познания насчет марселей и грот-рифов. Разговор его принимал порою совсем матросскую окраску; однажды он заставил разразиться взрывом хохота группу дам и кавалеров, сидевших на палубе закутанными в шарфы и теплые пальто, тем, что своим неподражаемо милым, невинным тоном произнес: