А может, он провёл здесь не один год.
– Ещё!
Себастьян сделал, что было велено. Почему-то работа, которую давали ему, отличалась особой жестокостью. Пока остальные изготавливали кирпичи или копали рвы, Себастьяну приходилось возить на тележке трупы или переносить тела тех, кто не пережил поездку на поезде.
– Ещё разок, и закончим, – сказал охранник.
Себастьян с силой ударил плетью. Мужчина приоткрыл глаза.
– Он жив, – сказал Себастьян.
– Чёрт его побери. Вставай, еврей. Давай!
Себастьян посмотрел на лицо мужчины. Его глаза были похожи на рыбьи – такие же стеклянные и безжизненные. Себастьян сомневался, что этот человек вообще может слышать приказы, не говоря уже о том, чтобы понимать их смысл. Осознаёт ли он, что этот момент решит, останется ли он в этом мире или через огонь отправится в мир иной?
– Я сказал, вставай, еврей!
Себастьян, хоть и приучил себя не сочувствовать, почувствовал, как внутри всё закипает. Давайте, мистер. Кто бы вы ни были, помните. Нельзя дать им победить. Вставайте же.
– Даю тебе пять секунд! – крикнул охранник.
Мужчина приподнял голову ровно настолько, чтобы встретиться глазами с Себастьяном. Он просипел, высоко, как будто скрипнула ржавая калитка. Это был звук, какого Себастьян никогда не слышал от человека. Одно мгновение они смотрели друг на друга. А потом веки мужчины сомкнулись.
– Нет, нет, – пробормотал Себастьян. Он хлестнул плетью, потом ещё и ещё, будто бы пытаясь через боль снова привести мужчину в сознание.
– Хватит, – сказал охранник. – Мы теряем время.
Он махнул двум другим заключённым, те подбежали, подняли мужчину и понесли в крематорий, не утруждая себя проверить, не дышит ли он. Унося тело, они даже не взглянули на высокого исхудалого темноволосого парня, сидевшего, ссутулившись, на коленях, уставившегося на свою плеть, невольно выступившего ангелом смерти.
Ему было шестнадцать.
В ту ночь в блоке, где спали Себастьян, его отец и дедушка, мальчик отказался участвовать в чтении молитв. Этот ритуал они завели по настоянию Лазаря – чтобы не забывать своё прошлое, свою веру, своего Бога. Лёжа на грязных койках в темноте, они тихо бормотали слова, а кто-нибудь из заключённых нарочно кашлял, чтобы охрана их не услышала. Закончив молиться, Лазарь, который теперь представлял собой тощую, костлявую версию некогда толстого мужчины, просил всех назвать одну вещь, за которую они были благодарны сегодня.
– Мне дали на одну ложку супа больше, – сказал один заключённый.
– Мой гниющий зуб наконец выпал, – сказал другой.
– Меня не били.
– Нога перестала кровоточить.
– Я проспал всю ночь.
– Охранника, который меня мучил, отправили в другой блок.
– Я видел птицу.
Себастьяну нечего было сказать. Он молча слушал, как отец с дедушкой тихо читали поминальный Кадиш по бабушке Еве, которая в первый же день показалась нацистам слишком старой, чтобы приносить какую-то пользу, и была убита в газовой камере. Они читали Кадиш по двойняшкам Анне и Элизабет, которых нацистские врачи забрали для экспериментов, подробности которых, к счастью, им были неизвестны. Они читали Кадиш по Биби и Тедросу, не пережившим эту первую зиму. И, наконец, читали Кадиш по Танне, умершей от тифа в пятый месяц пребывания здесь. Женщины в блоке пытались скрыть её быстро развивающийся недуг, присыпая её сеном, прежде чем отправиться работать. Но нацистский охранник обнаружил Танну, бьющуюся в ознобе на своей койке, и в тот же день её убили, не оставив от неё ничего, кроме сажи и чёрного дыма, валящих из трубы крематория.
Когда молитвы были прочитаны, Лазарь и Лев плотнее прижались к Себастьяну. Взрослые приняли защитную позу, как бы оберегая мальчика, – наверное, потому что он был одним из немногих оставшихся детей.
– Что такое, Себби?
– Не хочется молиться.
– Мы молимся, даже когда нам не хочется.
– Зачем?
– Чтобы всё это закончилось.
Себастьян помотал головой.
– Всё закончится, только когда мы умрём.
– Не говори так.
– Это правда.
Себастьян отвернулся.
– Мужчина сегодня. На минуту он очнулся. Я пытался его поднять. Но его всё равно сожгли.
Лазарь глянул на Льва. Что тут скажешь?
– Прочитай молитву за душу этого мужчины, – прошептал Лазарь.
Себастьян молчал.
– И помолись за брата, – добавил Лев.
– Зачем мне это делать?
– Потому что мы хотим, чтобы Господь за ним присмотрел.
– Так же, как он присмотрел за нами?
– Себ…
– Нико работал на нацистов, папа.
– Мы не знаем, что он делал.
– Он обманывал нас. Лгал!
– Он никогда не лжёт, – сказал Лазарь. – Наверняка с ним что-то сделали.
– Почему ты вечно его защищаешь?
– Себ, говори тише, – прошептал отец. Он коснулся плеча сына. – Ты должен простить брата. Ты же понимаешь.
– Нет. Если хочешь, я помолюсь. Но не за него. Я помолюсь за что-нибудь другое.
Лев вздохнул.
– Хорошо. Помолись о чём-нибудь хорошем.
Себастьян думал обо всех хороших вещах, о которых можно было бы помолиться, обо всём, чего он желал, но больше не мог иметь. Горячая еда. День сна. Возможность спокойно выйти за ворота этого гадюшника и шагать, не оглядываясь.
В конце концов, как это часто бывает с юношами, он молился о том, чего страстно желало его сердце.
Он в очередной раз помолился за Фанни.
Ночи в курятнике
Женщиной, обнаружившей Фанни у реки, оказалась венгерская швея по имени Гизелла, чей муж Сандор погиб в бою два года назад.
Венгрия условно принадлежала к коалиции Волка, так что можно было сказать, что Сандор сражался за нацистов. Однако Гизелла усвоила горькую правду войны: скорбь не принимает ничьей стороны. Сандор умер. Его тело отправили домой. В тридцать лет она осталась вдовой, спящей в пустой постели. Причина сражений не имела никакого значения.
Заметив прячущуюся у реки Фанни, женщина сразу поняла, что та еврейка, а значит, бежит от трагедии. Между ними было что-то общее.
Поэтому они вместе дождались ночи. Потом Гизелла тайком провела Фанни в свою деревушку на склоне холма. Она накормила девочку супом, который та съела в считанные секунды, и постелила ей в небольшом курятнике за домом. Женщина дала девочке несколько старых вещей, забрала у неё платье с жёлтой звездой и сожгла его в камине. Ей хотелось объяснить, что так будет лучше, поскольку многие её соседи-венгры в той же мере считают евреев угрозой, что и нацисты, и что если они узнают, что она прячет еврейскую девочку, их обеих убьют. Но ни женщина, ни девочка не понимали язык друг друга. Они обращались друг к другу жестикулируя, пытаясь донести мысль.
Гизелла похлопала по земле и на венгерском сказала: «Здесь. Сиди здесь. Вот здесь. В этом месте».
Фанни на греческом ответила: «Спасибо за еду».
Гизелла: «Снаружи небезопасно».
Фанни: «Я ехала на поезде. Я сбежала».
Гизелла: «Местные не любят евреев. Мне лично всё равно. Все мы дети Божьи».
Фанни: «Вы знаете, куда ехал поезд?»
Гизелла: «Здесь. Ты должна сидеть здесь. Поняла?»
Фанни: «Они убили моего отца».
Гизелла: «Суп? Тебе нравится суп?»
Фанни: «Я вас не понимаю. Простите».
Гизелла: «Я тебя не понимаю. Прости».
Гизелла вздохнула, а потом потянулась и взяла Фанни за руку. Поднесла её к своей груди.
– Гизелла, – тихо сказала она.
Фанни повторила жест.
– Фанни, – сказала она.
Для первой ночи этого было достаточно. Гизелла закрыла за собой деревянную дверь, и лежащая на большом стоге сена Фанни уснула без всяких сновидений.
В следующие месяцы Гизелла с Фанни наладили определённое расписание дня. Фанни вставала ещё до рассвета и заходила в дом, где они с Гизеллой завтракали овсяными лепёшками с джемом и обменивались парой новых слов на венгерском. Потом, пока Гизелла ходила по деревне и собирала вещи на стирку или перешивание, Фанни пряталась в курятнике. На закате она приходила к Гизелле, чтобы поужинать из того, что они могли наскрести: картошка, лук-порей или хлебный суп. Изредка Гизелла готовила клёцки из дрожжевой муки с совсем небольшим количеством творога. Фанни помогала ей раскатывать тесто.
По воскресеньям Гизелла ходила в католическую церковь и тихо произносила молитвы за жизнь девочки. Она брала с собой мешочек с красными чётками и сжимала их, обращаясь к Богу.
Постепенно отношения между ними развивались. Словарный запас увеличивался. Фанни и Гизелла смогли рассказать друг другу о своих семьях и обнаружили, что их связывают пережитые потери. Гизелла объяснила, что курятник когда-то был конюшней для лошади, которую пришлось продать после смерти мужа. Фанни рассказала, как её выбросили из поезда на ходу, как она катилась по колючей траве и как побежала, когда услышала выстрелы.
Гизелла покачала головой:
– Когда закончится война, тебе не придётся больше бегать. Но до тех пор нельзя никому верить, поняла? Ни соседям. Ни полиции. Никому.
– А когда закончится война? – спросила Фанни.
– Скоро.
– Гизелла…
– Да?
– Когда она закончится…
– Да?
– Как я всех отыщу?
По мере того как война продолжалась, припасов становилось все меньше. Стало меньше еды. Даже хлеб был дорогим. Гизелла стала брать больше работы. Почти всю ночь она шила, по утрам стирала в реке, а днём развозила одежду. Иногда по вечерам, когда Фанни пробиралась в дом, она заставала Гизеллу спящей за швейным столом. Теперь она выглядела старше, чем в тот день, когда они встретились в лесу.
– Позвольте помочь, – предложила Фанни. – Я чинила одежду матери.
– Хорошо, – ответила Гизелла.
После ужина они несколько часов провели за шитьём – Гизелла учила Фанни тонкостям пришивания пуговиц и подшивания платьев. Так продолжалось много недель. Однажды вечером Гизелла отложила изделие и положила ладонь на руку Фанни.