– Все евреи, – прошептала медсестра.
Нико взял фонарь и осветил им юные лица, не выражающие никаких чувств и устало хлопающие глазами. Нико и не заикался о том, что надеется увидеть своих младших сестёр Элизабет и Анну. Узнал бы он их сейчас?
Луч фонаря упал на надпись на стене, и, подойдя ближе, Нико увидел, что надписи были везде. Прячущиеся здесь дети на разных языках писали свои имена, а над ними послания: «Я жива», «Я выжил» или «Скажите родителям, что я уехал в…» – с указанием городов или стран, где родные смогут их отыскать.
У Нико сдавило в груди. Он повернулся к медсестре.
– Как мне добраться до Аушвица?
Шанс представился три дня спустя, после поспешного отъезда нацистов, оккупировавших Закопане. На следующий день Нико понял почему. По городу ехали советские солдаты в коричневых кожаных шинелях с воротниками из овчины. Польские семьи радостно встречали их с крылец домов. Когда солдаты остановились, чтобы запастись едой и пополнить запасы, Нико воспользовался этой возможностью.
Нико, одетый в форму Красного Креста, помогал грузить в автомобили медицинское оборудование и сообщал всем, кто мог его понять, что говорит на немецком и может оказаться полезным, если они задержат нацистских офицеров.
Один советский капитан согласился. То, что Нико вручил ему украденную из мини-отеля бутылку дорогой водки, только поспособствовало делу.
– Можешь поехать с медиками, – сказал капитан, разглядывая бутылку. – Отправляемся на рассвете.
Так всё и случилось: в субботу, 27 января 1945 года, этот батальон, направлявшийся в Освенцим, в полутора километрах от города обнаружил комплекс лагерей, и автомобиль Нико подъехал как раз в тот момент, когда советские солдаты винтовками снесли замки на воротах в Аушвиц. Это была противоположная часть лагеря от того места, где Себастьян только что получил пулю от Удо Графа. Но Нико никак не мог этого знать. В свою очередь он наблюдал за тем, как изумлённые выжившие в полосатой форме выходят за ворота, радостно встречая своих освободителей или топчась на замёрзшей земле, не понимая, что им делать с внезапно свалившейся на них свободой.
Зайдя так далеко, Нико уже не мог себя сдерживать. Он выпрыгнул из машины и забежал за ворота, вглядываясь в истощённые лица в поисках родных. Не он. Не она. Не он. Где же они? Солдаты продвигались вперёд с оружием наготове, ожидая сопротивления. Но в потрясении быстро опустили свои винтовки.
В то, что увидели они, что увидел Нико, невозможно было поверить. Посреди дымящихся руин лагеря в снегу, не шевелясь, сидели оголодавшие заключённые и глядели на солдат так, будто их только что подняли из могил. Сотни тел, разбросанные по замёрзшей земле, незахороненные и гниющие. За разрушенным крематорием виднелась гора пепла, который некогда был людьми. Повсюду стоял зловонный запах смерти.
Нико почувствовал, как дрожат ноги. Воздуха не хватало. До этого момента он, как и стоящие рядом солдаты, считал места вроде Аушвица трудовыми лагерями. Безусловно, речь шла о тяжёлом труде. Но не о таком. Не о месте убийств. Нико искренне надеялся, что родные живы и ждут освобождения. Но ложь Волка сбила с толку даже маленького лжеца. Правда открыла ему глаза.
Я – самая суровая из добродетелей.
Нико шёл по тому, что осталось от лазарета, протискиваясь через толпу дрожащих людей, боящихся выйти на улицу. Здесь не было ни лекарств. Ни таблеток. Ни сывороток. Перед отъездом нацисты вынесли из лазарета всё до последней таблетки аспирина. Повсюду – на дряхлых койках и на грязном полу – стонали тощие до костей пациенты.
– Кто-нибудь здесь говорит по-гречески? – повторил Нико.
В углу он услышал кряхтенье. Вытянул шею и увидел тянущего руку пожилого мужчину. Нико поспешил к нему. И, лишь оказавшись в нескольких сантиметрах, разглядел знакомые брыли, нос и рот.
– Деда? – прошептал Нико.
– Кто это? Кто там?
У Нико пересохло горло. Неужели это действительно был его энергичный, весёлый дед с грудью колесом? Его тело уменьшилось в несколько раз. Шею можно было обхватить одной ладонью Нико. Волосы обриты под седую щетину, ресницы тоже тронула седина.
– Поможете мне? – прохрипел старик. – Я ослеп. Но у меня есть внук…
– Да, это…
– Его зовут Себастьян. Он всё, что у меня осталось.
Нико нервно сглотнул. Всё, что у меня осталось? Что это значит? В кармане пальто у Нико лежали новые документы, подделанные им для отца, матери, дедушки с бабушкой, сестёр, брата, дяди и тёти. Он сделал их, чтобы они всей семьёй смогли сбежать из этого места и вернуться домой. Вся ложь, произносимая Нико, служила одной только цели: вернуться в Салоники. В семейный дом. К солнечным субботним утрам, когда они ходили в синагогу, и вечерним прогулкам под звёздами по набережной до Белой башни. Всё, что у меня осталось? Почему он спросил лишь о Себастьяне?
– Сэр, – сказал Нико поставленным взрослым тоном, – где остальные ваши родственники?
Лазарь шумно втянул носом воздух. И отвернулся.
– Мертвы.
Нико прокручивал это слово у себя в голове, не до конца осознавая его значения.
– Мертвы? – прошептал он.
– Их всех убили. Эти ироды. Они всех их убили.
Старик начал плакать без слёз, его лицо скорчилось от боли, словно он хотел сказать что-то ещё, но за молчанием ничего не последовало. Женщина в углу завыла, когда до неё дотронулась медсестра. В другом конце помещения советские солдаты укладывали кричащих пациентов на носилки.
Хотела бы я вам сказать, что в тот момент Нико сбросил маску и рассказал всё любимому дедушке. Что после стольких страданий они наконец воссоединились. Но ничего не закрепляет ложь больше, чем вина. Поэтому тогда, в лазарете, уверившись в том, что отправил любимых людей на смерть – они всех их убили, – Нико Криспис утратил меня навсегда, как космонавт, у которого оборвался страховочный трос.
– Вам надо ехать в больницу, сэр, – сказал Нико, вставая.
– Не знаю, получится ли.
– Получится. Поверьте, и получится.
Старик попытался сморгнуть гной.
– Как вас зовут? – прошептал он.
Нико прокашлялся.
– Меня зовут Филип Горка. Я врач из Красного Креста. Оставайтесь здесь. Я приведу помощь.
Он отвернулся, вытер с глаз слёзы и пошёл прочь.
Так закончилась война для Нико.
Часть III
1946
Правда абсолютна. Мы часто слышим это выражение.
Какая ерунда.
Если бы я действительно была абсолютной, то не было бы разногласий относительно добра и зла, того, кто чего заслуживает или что же такое счастье.
Но есть такие истины, которые проживает каждый, и одна из них – утрата. Пустота в сердце, когда стоишь рядом с могилой. Ком в горле, когда смотришь на свой разрушенный дом. Утрата. Да уж. Утрата абсолютна. Каждый человек в своей жизни сталкивается с ней.
К 1946 году Салоники стали символом бесконечных утрат. Городом призраков. В нём осталось менее двух тысяч евреев. «Везунчиков», которые, как загнанные звери, прятались в близлежащих горах, и тех, кому повезло чуть меньше – те возвращались домой из лагерей, мёртвые, но почему-то живые, в поисках чего-то, но не знающие, чего именно, потерявшие всех, кого любили, и всё, что у них было.
Одним холодным февральским утром Себастьян Криспис, теперь уже совсем высокий, но тощий, стоял перед домом № 3 на улице Клейсурас и стучал в дверь. Он был в пальто, выданном Красным Крестом, брюках и рубашке от службы гуманитарной помощи, и ботинках, которые ему подарил сочувствующий польский торговец обувью. Плечо всё ещё болело из-за пулевого ранения, полученного год назад.
На пороге появился небритый мужчина средних лет в домашней майке. Себастьян выпрямился.
– Добрый день, – сказал он на сефардском. – Меня зовут Себастьян Криспис, я сын Льва и Танны Криспис. Это мой дом.
– Ti? – ответил незнакомец.
– Это мой дом, – повторил Себастьян, в этот раз на греческом.
– Что ты такое говоришь? – спросил мужчина. – Он мой. Я купил его.
– У кого?
– У немца.
– Дом никогда не принадлежал этому немцу. Он его отнял.
– Ну, как бы он ни заполучил этот дом, он продал его мне. Я отдал деньги. Так что теперь дом мой.
Он склонил голову, изучая одежду Себастьяна.
– Сколько тебе лет? Выглядишь как подросток. Возвращайся к своей семье.
Себастьян почувствовал, как сжимаются его челюсти. Вернуться к семье? Он мучился от головной боли почти целый год, с тех пор как очнулся в краковской больнице с пулей чуть ниже плеча. Врачи не могли её вытащить, потому что пуля застряла слишком близко к аорте. Над раной образовалась киста – постоянное напоминание об ужасах, которые вытворял Удо Граф.
Вернуться к семье? Себастьян неделями лежал на больничной койке, а затем несколько месяцев провёл в лагере для переселенцев, где выжившие передавали друг другу газеты в надежде отыскать своих пропавших родственников. Он постоянно пытался разузнать что-нибудь о дедушке, но, когда прибывший из Аушвица грек сообщил, что Лазарь умер в лазарете, Себастьяну отказали в просьбе отправиться на поиски его тела. Даже здесь с евреями обращались как с заключёнными. Иногда их заставляли жить в одном помещении с пленными нацистами.
Вернуться к семье? Шли месяцы, неравнодушные евреи пытались наладить культурную часть жизни беженцев, приглашая школьных учителей и устраивая спортивные мероприятия. Себастьяна спросили, не хочет ли он принять участие в мюзикле. Мюзикле? Его окружали истощённые жертвы Волка, которых так тяготило пережитое, что каждый день становился для них испытанием. Некоторые из них, пережившие самые страшные голодные времена под гнётом нацистов, умирали от того, что сразу начинали есть слишком много. Этому было дано название «синдром возобновлённого питания» – отдельная форма уничтожения евреев.