Удо было уже за шестьдесят, но он держал себя в форме ежедневными утренними тренировками, которые никогда не пропускал – вставал до восхода солнца и два часа отжимался, подтягивался, делал упражнения с гантелями, выходил на пробежку. Он отказывался от фастфуда – даже несмотря на то, что его американская жена Памела заваливала им все шкафчики. Удо заботился о здоровье зубов. Держался подальше от солнца. Покрасил волосы в каштановый, чтобы не было видно седины. Поэтому, глядя в зеркало, он видел не стареющего мужчину, а солдата из прошлого, готового хоть сейчас вернуться к исполнению своих обязанностей, если призовут. Удо представлял себя бойцом, скрывающимся в зарослях до поры до времени.
Участвовать в марше в Иллинойсе было бы слишком рискованно для Удо. Крохотный городок. Много евреев. Наверняка кто-то из них был в Аушвице. Всегда существовала вероятность, что кто-то узнает Удо. Он слышал об одном скрывавшемся в Балтиморе нацисте, которого бывшая узница концлагеря увидела в супермаркете и начала кричать на идише: «Der Katsef! Der Katsef!» («Убийца! Убийца!»). Она устроила такую сцену, что полиция арестовала нациста, и, в конце концов, благодаря документам, полученным от того старого еврея из Вены, его прошлое было раскрыто. Нациста экстрадировали в Германию, где суд признал его виновным.
Удо не хотел разделить его судьбу. В своём дневнике он записывал ошибки, которые совершали другие офицеры СС, и продумывал, как их можно было бы избежать. Но когда марш из крохотного Скоки был перенесён в большой Чикаго, Удо изменил своё решение. Вот где он точно сможет слиться с толпой. Выдать себя за обычного зеваку. Поглядеть, созрела ли эта страна для возрождения нацизма. Удо сильно не хватало чувства принадлежности к людям, разделявшим его идеалы. Противиться такому искушению было трудно.
Он спланировал поездку в Чикаго, сославшись на то, что едет навестить родственников Памелы. Маленькая ложь – при текущем раскладе и в представлении Удо вполне оправданная. Сидя в самолёте, он представлял себе мощную сцену, пропитанную военным духом: сотни, если не тысячи, молодых крепких нацистов, чётко и дисциплинированно маршируют в ногу, демонстрируют силу высшей расы и несут важное послание миру.
То, что Удо увидел в день марша, вовсе не совпало с его фантазиями. Когда в воскресенье утром Удо прибыл на место, парк уже был заполнен сторонниками антинацистского движения, скандирующими лозунги, и молодыми чернокожими активистами, держащими в руках плакаты. В толпе ходили сотни полицейских в шлемах и с дубинками. Кучки длинноволосых подростков курили и ждали начала «шоу». По оценке Удо, в парке собралось по меньшей мере несколько тысяч людей, но нацистов среди них не было.
Наконец в парк въехали два фургона, белый и чёрный, и из них вышла группа мужчин – двадцать человек от силы. Они были одеты в нацистскую форму, но слабо соответствовали представлению Удо о подтянутых, дисциплинированных или даже организованных адептах нацизма. Пока мужчины пытались залезть на крышу фургонов, толпа кричала: «Нет нацистам!». Многие слова, произносимые нацистами, растворялись в общем шуме. Присутствующие бросались в них предметами. Полиция начала оттеснять протестующих. Кого-то арестовывали, на людей надевали наручники. Одни смеялись, другие курили, зеваки то вливались в толпу, то выбирались из творящегося хаоса.
Всё это вызывало отвращение у Удо. На призыв к действиям вовсе похоже не было. Он оказался в цирке. Десяток мужиков, порочащих форму его страны, кричали о чёрных, перебирающихся в белые районы, и почти не упоминали взгляды Волка и концепцию высшей расы. «Ну и болваны», – подумал Удо. Лидер марша прокричал: «Я считаю, что не было никакого холокоста!». В ответ на это протестующие заорали: «Вали отсюда, Мартин!»
Стоящий рядом с Удо мужчина наклонился к нему.
– Вы знали, что его отец еврей?
– Что? – спросил Удо.
– Вон тот мелкий на крыше фургона, их лидер. Его отец – еврей. И как его туда занесло?
Удо вспыхнул. Больше унижений он терпеть не собирался. Сын еврея? И носит нацистскую форму? Удо начал пробираться к фургонам через полицейских, погружённых в яростный спор с чернокожими подростками. Подойдя ближе, он поймал взгляд коротышки-притворщика. Удо даже задвигал губами, готовый завопить: «Спускайся! Позорник!»
Но так и не успел этого сделать. Всплеск его ярости был пресечён двумя словами, которых нацист не слышал вот уже несколько десятилетий, словами настолько неожиданными, что Удо невольно обернулся на источник звука.
– УДО ГРАФ!
В другой половине парка стоял высокий худой мужчина, на его лице было выражение, близкое к безумию. Удо узнал это лицо, ныне принадлежащее не подростку, а уже взрослому человеку. Тот самый брат. Себастьян. Но я же его застрелил! Почему он всё ещё жив?
– УДО ГРАФ!
Удо сунул руки в карманы и быстро зашагал в противоположном направлении. Зачем я сюда приехал? Какой безответственный поступок. Имя Удо звучало снова и снова, но он старался игнорировать это в общей какофонии протестующих и речей коротышки на крыше фургона, кричащего: «Хотите холокост? Мы вам его устроим!». Кровь стучала в висках. Думай. Думай. Он подошёл к полицейскому и наклонился к нему.
– Офицер, там какой-то мужчина кричит «Удо Граф». У него оружие. Сам видел.
Полицейский схватил напарника и побежал, а Удо продолжил передвигать ноги, торопясь, но не переходя на бег, опустив голову и повторяя: «Не смотри, не смотри» – прямо как тогда, тридцать три года назад, когда пытался уйти от советских солдат. В тот раз его пылкий нрав взял своё, и задиристый еврейский мальчишка чуть не отправил его на тот свет. Во второй раз Удо не ошибётся.
Он уходил дальше и дальше, вышел из парка, пересёк оживлённую улицу. Увидел подъезжающий автобус, махнул ему и запрыгнул в салон, протянул водителю долларовую купюру и быстро забился в заднюю часть автобуса, подальше от окон. Лишь усевшись, Удо заметил, что его рубашка, носки и трусы вымокли от пота.
Себастьян наклонился, чтобы восстановить дыхание. Горло саднило от криков. Он вертел головой во все стороны, осматривая улицы, но старика нигде не было. И всё же. Это был он. В этом Себастьян был уверен. Его предположения оправдались. Марш людей, стремящихся возродить фашизм, не мог не привлечь бывшего шуцхафтлагерфюрера. Он вылез из своего укрытия.
Мысли бешено проносились в голове. Больше тридцати лет ночных кошмаров, полуночных криков, мыслей об отмщении, и всё это учитывая, что Себастьяну даже не было известно, жив ли этот человек, способен ли он ответить за свои деяния. Оказалось, жив! Я его видел! Тот же выступающий подбородок. Тот же металлический взгляд, которым он сверлил Себастьяна с другого конца двора в Аушвице. Даже волосы сохранили тот же цвет.
Себастьян бежал за Удо через весь парк, но полиция схватила его, а протестующие перекрывали обзор. Внутри что-то рухнуло от мысли, что возможность, выпадающая всего раз в жизни, утекала сквозь пальцы.
А потом Себастьян перевёл взгляд на свои собственные пальцы. Как когтями, он мёртвой хваткой вцепился в предмет, который дарил ему успокоение, толику надежды на то, что справедливость, наконец, восторжествует.
В его руках был фотоаппарат.
И Себастьян сделал по меньшей мере двадцать снимков.
Себастьян едва мог сдержать эмоции. «Я нашёл его!» – были первые его слова, за которыми последовало подробное описание произошедшего. Охотник был доволен, но отвечал сдержанно, напоминая Себастьяну, что встретиться с дьяволом лицом к лицу и поймать его – это две разные вещи.
Как бы то ни было, сказал Охотник, сделанных Себастьяном фотографий вкупе с его свидетельскими показаниями – учитывая, что он лично почти два года подвергался пыткам Удо Графа, – должно быть достаточно для того, чтобы привлечь к делу власти Соединённых Штатов. Однако он напомнил Себастьяну, что, для того, чтобы США помогли отыскать бывшего нациста, им придётся признать, что они его укрывали.
– Действуй осторожно, – предостерёг Охотник. – Найди людей, которым сможешь доверять.
Себастьян повесил трубку и провёл пальцами по волосами, почесал затылок, потёр виски. Долгожданные доказательства были у него на руках, и теперь ему говорили «действовать осторожно»?
Себастьян выпил маленькую бутылочку водки из мини-бара отеля. Потом позвонил на ресепшен и заказал звонок в Калифорнию. Продиктовал цифры, записанные в адресной книге. Это был последний номер телефона, по которому он звонил теперь уже бывшей жене.
Голливуд, 1980
– Начинайте показ, пожалуйста.
Фильм подавался на проектор перевёрнутым, мощный свет проходил через линзы, и на экране появлялась картинка. Каким-то образом в ходе этого процесса изображение переворачивалось в нужное положение. В секунду демонстрировалось двадцать четыре кадра, каждый по три раза, и всё же фильм на экране проигрывался плавно, как будто актёры находились с тобой в одной комнате. Каждый нюанс просмотра фильма – в некотором роде обман. В отличие, впрочем, от усталого человека в аппаратной.
– Свет, – сказал Нико.
– Да, сэр, простите, – ответила киномеханик.
В комнате стемнело. Начался фильм. Третий раз за три недели Нико смотрел его в одиночестве. Ещё не вышедший фильм о немецком клоуне, жившем во Вторую мировую войну, которого постоянные пьянки приводят в лагерь для интернированных. Там он выступает для заключённых еврейских детей. Видя, как хорошо у него получается их смешить, нацисты используют клоуна, чтобы убедить детей сесть в поезда до лагерей смерти. Против своей воли он делает это снова и снова. В конце фильма он, испытывая вину за свою ложь, тоже едет в Аушвиц и берёт за руку ребёнка, с которым они вместе заходят в газовую камеру.
В основу фильма, средства на который выделил Нико, лёг выдуманный сюжет, но каждый раз на последней сцене Нико бросало в дрожь.