Нико ощутил дрожь в теле. Мышцы напряглись. На лбу выступили капли пота.
Он быстро встал.
– Сэр… – спросил режиссёр. – Я что-то не так сказал?
– Я подумаю над вашим предложением. До свидания.
Он стремительно направился к двери, оставив мужчину одного в офисе.
В ту ночь Нико не мог сомкнуть глаз. Он ходил по тёмным улицам района, а потом сидел на заднем сиденье своего автомобиля, пока не взошло солнце. Поехал в синагогу и в одиночестве молился два часа. Потом подошёл к крыльцу жилого дома, где находилась квартира Фанни, и ждал, пока та не выйдет на работу. Увидев Нико, она улыбнулась.
– Я должен кое-что сказать, – выпалил он.
– Как ты узнал, где я живу?
– Сядь.
Фанни села.
– Что такое?
– Мне нужно будет уехать.
– Когда?
– Скоро.
– Куда ты отправишься?
– Далеко.
– Зачем?
– Не могу сказать.
Фанни видела, как вздымается его грудь, а со лба течёт пот. И поняла, что у Нико случился приступ паники. Она и сама много раз испытывала подобное, когда сидела одна в машине или просыпалась среди ночи. Фанни взяла Нико за руки.
– Сделай глубокий вдох, потом ещё один, – скомандовала она.
Вы можете подумать, что Нико расстроили слова режиссёра. Но нет, он и так уже знал всё об Охотнике за нацистами. На самом деле, он много лет был крупнейшим спонсором этого человека, отправлял анонимные чеки, чтобы управление не закрывалось.
И мысль о том, что Охотник ищет пособников нацистов, тоже не тревожила Нико. Он знал всё о работе Охотника – кого тот уже нашёл и за кем гоняется.
Нет, Нико терзало то, что он осознал, когда режиссёр рассказал ему о марше в Греции, нечто тревожное и опасное, то, о чём нельзя было рассказать Фанни.
– Посмотри на меня, – прошептала она. – Всё будет нормально.
История Нико уже почти выплыла на поверхность, она вызывала слёзы, катившиеся по его щекам. Нико осторожно положил ладонь на шею Фанни, и, в третий раз за их жизнь и в первый по инициативе Нико, их губы мягко и нежно коснулись друг друга.
И вдруг прямо там, на ступеньках многоквартирного дома, под безоблачным калифорнийским небом Фанни высказала то, что держала в себе с того вечера, когда впервые увидела Нико на светофоре.
– Нико, это я, Фанни. Поговори со мной. Я знаю, что это ты.
Салоники, 15 марта. Потребуется маскировка. И пистолет.
Он отпил бренди из бутылки, закрыл её и поставил обратно на полку. Его отец стал алкоголиком на старости лет, и Удо не собирался идти по его стопам. В последнее время не позволял себе даже пропустить стаканчик. Лишь посмаковать вкус на языке, когда сильно того хотелось, а в последние дни хотелось чаще и чаще.
Удо плюхнулся на незастеленную кровать, глянул в окно на заснеженные вершины Северной Италии. В комнате был низкий потолок, с которого облупливалась краска. В углу висела паутина. Удо перетёр её в ладонях.
Он жил здесь вот уже три года, с тех пор, как вся жизнь, выстроенная им в Штатах, рухнула. Удо вызвали в офис Картера. Сенатор сообщил ему, что кто-то из управления того старого еврея в Вене распространяет фотографию Удо с нацистского марша в Чикаго вкупе с ещё одним снимком военных лет, на котором он запечатлён в форме СС. В офис сенатора уже позвонил один журналист, знавший Удо в лицо.
– Конечно, мы всё отрицали, – сказал Картер. – Заявили, что фотографии ничего не доказывают. Что личность не подтверждена. Всякое такое.
– Хорошо, – ответил Удо.
– Но, – Картер понизил голос, – тебе нельзя здесь оставаться.
– В каком смысле?
– В том смысле, что они близко подобрались. В том смысле, что ты можешь сорвать мне всю программу.
– Хочешь, чтобы я уехал из Вашингтона?
Картер покачал головой.
– Не из Вашингтона. Из страны.
– Что? Когда?
– До завтрашнего утра.
Вот так Удо Граф во второй раз в своей жизни оказался в бегах. Прихватив всего один чемодан с ценными вещами, которые успел собрать за ночь, он на рассвете вылетел в Нью-Йорк, а там пересел на рейс до Рима. Не забрал документы из офиса. Не попрощался с женой. Он стал призраком. Когда в офис Картера пришла полиция, сенатор рассказал, что неделей ранее уволил человека по имени Джордж Меклен по личным причинам. О его прошлом Картеру было известно лишь то, что Меклен эмигрировал из Бельгии и добросовестно трудился на своём посту. Где он находился теперь, сенатору было неизвестно.
Удо пришлось четыре месяца сидеть в хостеле в пригороде Рима, пока его итальянские знакомые делали ему новую личность. Та же подпольная организация, которая помогла ему сбежать после войны, по-прежнему имела итальянскую ячейку, хоть и не была уже такой могущественной, как прежде. В конце концов Удо продали итальянский паспорт, однако на это потребовалась огромная сумма, которую Удо выскреб из своего сейфа. Его «прикрытием» стала работа в тирольских Альпах на производстве фасованного мяса, где не требовалось знание итальянского. Он мёл полы и отслеживал посылки. Такая низкоквалифицированная работа терзала ему душу.
Каждый новый день, проведённый в ссылке, казался Удо потраченным напрасно. В Вашингтоне он к чему-то стремился. Имел деньги. Влияние. Благодаря всем грязным поручениям имел рычаг давления на Картера и планировал нажать на него, когда подвернётся подходящий момент.
А теперь он был лишён всего – и это стараниями старого еврея из Вены и Брата, как крысу, загнавшего Удо в канализационный люк. Что ж. Крыса тоже умеет охотиться. А в соответствующих обстоятельствах может и убить. Удо размышлял о том, как избавиться от этих двоих, с тех пор как его самолёт вылетел из Вашингтона.
Удо снова взглянул на дату в календаре. 15 марта. Он получил письмо с вырезкой из греческой газеты, где говорилось о церемонии по мёртвым евреям в Салониках и об ожидаемых почётных гостях. Имена Охотника за нацистами и Брата были обведены красным цветом, а на полях, очевидно, одним из его скрывающихся товарищей-нацистов, от руки было выведено два немецких слова.
Beende es.
«Покончи с ними».
Удо подошёл к полке и взял бутылку бренди. Салоники? Как хорошо. Этот город был свидетелем его прекрасной работы, а теперь станет местом его коронации. Убийство Охотника за нацистами облегчит судьбу тех, кто по-прежнему скрывается. И тогда можно будет вылезти из нор. Занять своё почётное место под солнцем.
Удо открутил крышку и сделал ещё один глоток. Потребуется маскировка. И пистолет. У него уже подготовлено и то, и другое.
Дорога каждого
Если слова – мерило того, насколько глубоко люди ценят что-либо, тогда вы, должно быть, очень мной дорожите. Только подумайте, сколько у человечества есть выражений с Правдой.
«Честное слово». Или «могу я быть с вами откровенен?». «Смотреть правде в лицо», «если честно», «по правде говоря», «правда в том, что…», «горькая правда», «прописная истина», «что правда, то правда…»
И ведь это только на одном языке. Есть ещё на французском: Je dis la verité («Я говорю вам правду»), или на испанском: la verdad amarga («горькая правда»). Немцы говорят sag mir die wahrheit («скажи мне правду»), хотя в годы войны эту фразу постигло забвение. На греческом правда – это Aletheia, что буквально означает «не забывать» – признание того факта, что мною часто пренебрегают.
Как бы то ни было, из всех многочисленных фраз, отсылающих ко мне, я более всего неравнодушна к выражению «правда, как она есть». Можно без труда представить, как эти слова звучат из уст короля. Как их произносит мать, расспрашивающая своего ребёнка. Как правду требует раскрыть Всевышний.
Правду, как она есть.
И она возвращает нас к месту, где началась эта история, – в город Салоники, на площадь Свободы, где четыре десятилетия назад нацисты унижали девять тысяч еврейских мужчин в день Шаббата: вывели под палящее солнце, заставили снова и снова приседать без передышки, избивали тех, кто падал, и убивали тех, кто сопротивлялся.
На этот раз, днём 15 марта, большая толпа горожан собралась в том же месте, чтобы вспомнить о позорных преступлениях той эпохи. Одни несли красные гвоздики в память о погибших. Другие держали в руках белые воздушные шары, на которых было написано два греческих слова.
Poté Xaná.
«Никогда больше».
Ветер трепал его спадающие на лоб волосы, пока Себастьян с жаром рассказывал в микрофон о том, как много евреев пострадали в Салониках в 1940-х годах. Он говорил об избиениях. Об унижениях. О беспорядочных расстрелах. О жёлтых звёздах, которые их заставляли носить на одежде. О гетто барона Хирша. О колючей проволоке над стенами и трагической участи для каждого, кто пытался сбежать.
Себастьян рассказывал, как нацисты отдали бизнес его отца двум незнакомым людям и выставили его из его же магазина. Произнося эти слова, он думал о том, присутствуют ли сегодня в толпе дети тех незнакомцев и испытывают ли они хоть каплю стыда за своих родителей.
– Они разрушили нашу историю, нашу общину, наши семьи, – восклицал Себастьян. – Но наша вера по-прежнему с нами. Сегодня мы вспоминаем погибших. Но завтра борьба за правосудие должна продолжиться…
Присутствующие кивали. Кто-то аплодировал. Договорив, Себастьян отошёл в сторону и дал слово Охотнику. Охотник завершил выступление словами: «Мы никогда не остановимся и никогда не забудем», и толпа начала двигаться в сторону старого вокзала.
Себастьян занял место впереди. Он глубоко вдохнул и прищурился, глядя на облака. Было холодно для марта, и казалось, что вот-вот пойдёт дождь. Себастьян сунул руки в карманы. Хоть он и был рад, что мероприятие состоялось, но чувствовал, что было в нём что-то неправильное. В марше шагали здоровые, сытые люди, много молодых, да и не все присутствующие были евреями. На людях была модная одежда и беговые кроссовки. Здания тоже были не такими, какими их помнил Себастьян. Вот здесь появилась огромная парковка. А там построили новое здание суда. Старый рынок в Лададике, где когда-то продавали оливковое масло, переделывали в развлекательную зону, а на брусчатых улочках появились кафе и бары.