И к чему же привели меня все эти удачи? Они сделали меня окончательно несчастным. Отец опять нападет на мой след; миссис Уинкшип, мой единственный друг в целом мире, должна рассердиться на меня за то, что я донес на ее зятя полиции; мистер Бельчер на свободе и постарается поймать меня, чтобы отомстить, как и обещал; полицейские, на защиту которых я мог бы рассчитывать, вероятно, уже получили приказание разыскать и схватить меня. Что же мне делать среди всех этих несчастий? И что я могу сделать? Ничего, решительно ничего! Я должен прятаться, выжидать, и ничего больше.
С этой мыслью я заснул, с нею же и проснулся на следующее утро, сошел вниз в лавочку, истратил на завтрак оставшиеся у меня три пенса и вышел на улицу. С этой же мыслью я целый день бродил, выбирая самые бедные и темные закоулки и со страхом избегая встречи с полицией. Под вечер голод напомнил мне, что я не обедал и что мне, вероятно, не придется ужинать.
«Нечего ждать и прятаться, – говорил мне голод, – ты должен что-нибудь делать!»
Но что же мне делать? Куда я ни пойду, я только еще больше испорчу свое положение. Испорчу? Да разве можно мне его еще испортить? Оно так худо, что едва ли может сделаться еще хуже! Бояться каждую минуту, что схватит первый попавшийся навстречу полицейский, да еще терпеть голод! Нет, это нестерпимо! Если бы я был поближе к какому-нибудь базару, я не стал бы церемониться. Чего уж там, в самом деле! Все против меня, бедного, беззащитного мальчика! Мне ли еще рассуждать, что честно, а что нечестно! Буду думать только, как бы мне самому прожить, а до остального мне и дела нет. Я дошел до такого состояния, что, не задумавшись, готов был таскать из чужих карманов, если бы только умел взяться за это дело. Но оно всегда казалось мне необыкновенно страшным.
Воровать фрукты с ковент-гарденских лотков было нетрудно; всегда можно было найти минуту, пока торговец смотрел в другую сторону, или убежать так быстро, что он не успевал догнать. Но засунуть руку в карман нарядной леди или джентльмена – это совсем другое дело, тут нужна большая смелость! Когда я жил под Арками, мне показывали многих мальчиков, занимавшихся карманным воровством; но их искусство казалось мне таким же недоступным мне, как искусство разных фокусников и клоунов. Мне казалось даже, что кувыркаться и глотать складные ножи легче, чем воровать из карманов.
Глава XXV. Я вступаю на новый опасный путь и становлюсь богачом
Размышляя обо всем этом, я вышел из глухих, темных переулков на широкую красивую улицу, где все лавки были ярко освещены газом[19], а по тротуарам сновало множество богатых, нарядно одетых господ. Мое внимание обратил на себя большой магазин колониальных товаров. За огромными зеркальными окнами были выставлены всевозможные фрукты, чай, пряности и банки с пикулями[20] и консервами. Кроме того, там же стояли китайские фигуры, фарфоровые и деревянные, каких я никогда прежде не видел. Они интересовали не одного меня; почти никто не проходил мимо лавки, не бросив на них взгляд, а некоторые даже останавливались, чтобы поближе рассмотреть их, так что вокруг окна образовалась небольшая толпа.
Мне некуда было торопиться, и потому я решил переждать, пока народ разойдется и мне можно будет попристальнее разглядеть странные фигуры. Как раз напротив окна магазина, у края тротуара, стоял фонарный столб, я прислонился к нему и стал ждать. Среди собравшихся около магазина была старая леди, такая толстая, что ее нельзя было не заметить: она одна занимала больше места, чем двое обыкновенных людей. Ей хотелось что-то видеть в нижней части окна, она нагнулась и вытянула шею вперед.
Не спуская глаз с толстой леди и не понимая, что она так долго рассматривает, я заметил мальчика чуть-чуть побольше меня ростом, придвинувшегося очень близко к ней и подражавшего всем ее движениям. Этот мальчик был одет довольно плохо, и я подумал сначала, не хочет ли он пошутить над толстой леди, толкнуть ее головой в окно или сделать что-нибудь в таком роде. Однако, взглянув попристальнее на лицо мальчика, я догадался, что у него на уме что-то посерьезнее простой шалости.
Скоро я заметил, что он делает такое дело, от которого у меня захватило дыхание. Он опустил руку вдоль шелкового платья леди, потом быстро отдернул ее прочь, и в эту минуту свет от газового фонаря, упав на его пальцы, показал мне, что он держит в них туго набитый кошелек. Воришка быстро спрятал кошелек в карман, выбрался из толпы и, никем не замеченный, исчез в темноте. Толстая леди постояла еще несколько секунд перед окном и затем пошла дальше по улице, весело улыбаясь и покачивая головой: она, видимо, думала о смешных китайцах.
Какое счастье для того мальчика! Этакий чудесный шелковый кошелек, набитый деньгами! Я продал и сапоги, и чулки за шиллинг да за кусок хлеба, а он в одну минуту добыл себе по крайней мере двенадцать шиллингов! Какой дерзкий вор! Какой счастливец! А что если бы этот кошелек достался мне? Эти мысли одна за другой промчались в моей голове, а за ними последовали другие мысли, такие страшно преступные, что я невольно огляделся по сторонам, как будто боясь, что кто-нибудь услышит их. «Как это легко! Пока ты стоял на месте и дрожал, можно было три раза сделать дело! У тебя просто не хватает смелости!» – говорил мне внутренний голос. «Да, положим, – ответил я самому себе, – дело нетрудно, когда подвернется такая толстая старуха с оттопыренным карманом в шелковом платье. Тут всякому нетрудно. Тут и я, пожалуй, мог бы! Но, главное, когда дождешься другого такого случая?»
И вот я стоял у фонарного столба, поджидая «случая».
Ждать мне пришлось недолго. «Счастье», которое помогло мне при моем первом подвиге на ковент-гарденском рынке, не оставило меня и теперь. Не простоял я и пяти минут, как из магазина вышла дама, правда, не толстая и не старая, но в шелковом платье и с туго набитым кошельком. Выходя из лавки она держала этот кошелек в руках и, казалось, считала в нем деньги. Затем она закрыла его и сунула в карман платья.
«Вот если бы она подошла к окну!» – мелькнуло у меня в голове. И она, действительно, вмешалась в толпу, любовавшуюся китайцами.
Я пробрался туда же вслед за ней и старался делать все так же, как тот мальчик. Я притворился, что внимательно разглядываю китайцев, а между тем рука моя осторожно скользила по складкам шелкового платья к карману. Через минуту пальцы мои ощупали тонкую шелковую сеть кошелька, и он был у меня в руках. Схватив свою добычу, я пустился бежать.
Я бежал долго, не останавливаясь и не переводя духа, пока не добежал до глухого, темного переулка. Там я, наконец, остановился и решился посмотреть на свою добычу. Я вынул из кармана кошелек, высыпал из него деньги и пересчитал их при свете фонаря возле магазина портного. Оказалось, что у меня были две полукроны[21], полусоверен[22], три шиллинга и четыре пенса. Итого восемнадцать шиллингов и четыре пенса!
Никогда в жизни не бывало у меня в руках столько денег, даже половины, даже четверти этого. Но странное дело! Громадность суммы, добытой мной, вовсе не радовала меня, напротив, она заставляла меня ужасаться моего преступления. Особенно полусоверен камнем лежал у меня на совести. Если бы я стащил какой-нибудь старый кошелек, в котором лежало бы два шиллинга или, самое большее, полукрона, меня утешила бы мысль, что я подвергался большой опасности и что деньги достались мне как награда за мою смелость. Но вид этого красивого кошелька, золота, мелкой и крупной серебряной монеты приводил меня в смущение. Мне даже приходило в голову, не бросить ли для успокоения совести полусоверен под лестницу к портному. Но я бросил туда один пустой кошелек.
Я решительно не знал, что мне делать, то есть не знал, что мне купить себе поесть и где купить. Если бы Моульди и Рипстон были со мной, они посоветовали бы мне, мелькнуло у меня в голове, но в то же время мне пришло в голову, что, может быть, мои старые друзья не захотели бы теперь и знаться со мной, не захотели бы дотронуться до моих денег. Ведь я был теперь карманным вором, «настоящим» вором, как говорил Моульди в тот вечер, когда он объяснял мне, что наши занятия в Ковент-Гардене вовсе не воровство. «Я не считаю себя вором», – сказал тогда Моульди и сказал таким голосом, как будто ему было бы очень неприятно, если бы он должен был считать себя вором. Да, я вор, и если Моульди встретится со мной, он отвернется от меня. Все эти мысли делали меня очень несчастным, и я несколько утешился, только дойдя до съестной лавки и истратив четыре пенса на ужин.
После этого я весь вечер или ел, или придумывал, что бы поесть. Должно быть, мой желудок был уж совсем пуст. Я раз пять заходил к кухмистеру и съедал по двухпенсовой сосиске, а перед этим съел еще кусок хлеба с патокой и, в конце концов, купил себе на пенс шоколаду.
В заключение, когда я, собираясь на ночлег, стал считать свой капитал, оказалось, что я истратил не особенно много. Я купил себе пару крепких сапог, и у меня все еще осталось три шиллинга и шесть пенсов, не считая полусоверена, который я засунул под подкладку куртки, заколов ее булавкой.
И вот я стал настоящим вором. Впрочем, я твердо решил не повторять больше моего сегодняшнего преступления. Конечно, сделанного не вернуть, но никто, кроме меня, не знал этого и никогда не узнает. Я с утра стану придумывать, за что мне приняться. Когда у человека лежит в кармане тринадцать шиллингов и шесть пенсов, он может найти сотню способов прожить честно.
Да, конечно, можно было найти и тысячу способов прожить честно; но к стыду своему я должен сознаться, что не нашел ни одного. В тот «счастливый» вечер, когда мне удалось так легко приобрести кошелек, я пошел ночевать в съестную лавочку, где провел и прежнюю ночь. На следующее утро я встал с твердой решимостью жить честно. Но, конечно, прежде чем приняться за какое-нибудь дело, я должен был хорошенько обдумать свое положение. В этих мыслях и рассуждениях я провел все время до обеда.