— Беги скорей домой и радуйся, что так дешево отделался! — сказал слуга, выталкивая меня на улицу и запирая за мной дверь.
Глава XVIIЯ знакомлюсь с двумя джентльменами, которые обирают меня бессовестнейшим образом
«Радуйся, что так дешево отделался!» — сказал мне спасший меня слуга. Радоваться чему? Хотел бы я знать! Я был самый несчастный мальчик на свете: я не имел ни угла, ни друга, ни куска хлеба, чтобы утолить свой голод, ни даже одежды, так как платье, надетое на мне, не принадлежало мне и страшно стесняло мою свободу. Все мои надежды и планы разрушились. Я спасся от опасности, но это вовсе не утешало меня. Я чувствовал такое уныние, что не мог даже бежать. Мне было так худо, что если бы я услышал, как отец догоняет меня, размахивая ременным поясом, я не прибавил бы шагу.
Было уже около одиннадцати часов, все лавки запирались. Я шел, куда попало, не обращая внимания на дорогу, наудачу поворачивая то в ту, то в другую сторону, как какая-нибудь бездомная собака.
Так я бродил с четверть часа, пока не очутился в небольшой улице, ведущей в кожаный ряд. Улица эта была не длинная и вся состояла из лавок. Лавки были заперты, за исключением одной булочной, в которой ставень еще оставался не закрытым. Я подошел к этому светлому окну и глазам моим представилась целая груда булочек разных форм и величин. Я остановился неподвижно, точно у меня вдруг отнялись ноги. Не напрасно бродил я взад и вперед, я нашел наконец то, что мне нужно. Ах, если бы мне дали одну из этих чудных, румяных булочек! Сколько бы штук мог я съесть? Которую бы я выбрал? Нижнюю, она поджаристее, и еще вот ту что ближе к окну.
З-з… закрылся последний ставень. Исчез и свет, и прекрасный хлеб, булочная сделалась таким же темным пятном, как и все остальные лавки. С утра я не чувствовал потребности в пище, я даже не думал о еде, но теперь желудок мой как будто проснулся и стал требовать пищи. Мучительный голод как-то оживил меня, я вдруг почувствовал себя необыкновенно бодрым. Во что бы то ни стало, необходимо достать себе пищу. Но каким образом? Просить милостыню? Но у кого? Улицы, по которым я шел, редко посещались богатыми людьми, и теперь там не видно было ни человека. Да и как мне просить милостыню в платье из работного дома? Кто даст мне пени и не станет расспрашивать меня, зачем я ночью шляюсь по улицам и не иду домой? Кроме того, просить милостыню поздно: пока я выпрошу пени, все лавки уже закроют. Украсть разве что-нибудь? Но где? На всей улице открыта одна только распивочная, а из пешеходов виден один полицейский. Впрочем, я не мог разглядеть ничего вдали, так как снег валил густыми хлопьями. Вдруг я услышал шаги и веселый смех, а через минуту увидел двух молодых джентльменов с сигарами и тростями в руках. Украсть у них что-нибудь мне и в голову не приходило, но я надеялся, что они сжалятся над моим несчастным положением и дадут мне какую-нибудь монетку. Они были очень веселы и, должно быть, очень богаты, так как у каждого из них надето было по перстню с большим блестящим камнем На мое счастье один из них остановился закурить сигару совсем подле меня.
— Будьте так добры, — сказал я, — подайте мне что-нибудь.
— А вот попроси у моего приятеля, — отозвался он — Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.
С сердцем, бьющимся от ожидания, обратился я к его приятелю.
— Протяни руку — сказал он.
Я протянул, а он — плюнул мне на руку, говоря:
— Вот какие шиллинги даю я попрошайкам.
— Ха, ха, ха! — засмеялся другой джентльмен.
На минуту я почувствовал такой припадок бешенства, что готов был вцепиться в нос мистеру Берни, но голод заглушил во мне гнев. Я обтер руку о стену и снова протянул ее веселым господам.
— Теперь, надеюсь, вы мне дадите хоть пени, хоть полпени, — вежливо проговорил я — я умираю с голоду.
— Что ты лжешь, негодяй! — закричал мистер Берни — толкует о голоде, а одет так отлично! Разве в таких сапогах просят милостыню? Надобно просто свести его к полицейскому, Айк!
Эти слова навели меня на новый ряд мыслей. Действительно, сапоги у меня были крепкие, хорошие, слишком хорошие для нищего. Я могу продать их. Лучше ходить без сапог, чем терпеть такой страшный голод. Мальчики, ночевавшие под Арками, часто рассказывали, что на Фильд-лейн есть много еврейских лавок, которые торгуют до поздней ночи и покупают все, что угодно, без разбору, не расспрашивая, откуда взят товар. До Фильд-Лейн было недалеко. Я нагнулся и начал развязывать сапоги.
— Ты что это делаешь? — спросил мистер Берни.
— Да вот, спасибо, вы мне напомнили, какие на мне сапоги, теперь уж я не стану просить у вас денег. Держите при себе и свои пени, и свои плевки, не то вам может достаться кирпичом по голове.
— Пойдем, Айк, — сказал Берни — если он осмелится тронуть нас, мы позовем полицейского.
— Нет, постой, — остановил Айк. — Ты что же это хочешь делать со своими сапогами, мальчик?
— Продать их.
— Куда же ты их понесешь ночью? Хочешь продавать, так покажи их сюда! Пойдем к фонарю.
Я снял чулки и засунул их в сапоги, а сапоги связал шнурками и перекинул через плечо.
Мистер Айк подвел меня к фонарю, взял в руки один сапог и принялся разглядывать и ощупывать его с самым деловым видом.
— Сколько ты за них хочешь? — спросил он.
— Полно вам шутить надо мной! — вскричал я: — зачем вам знать, сколько я за них хочу?
— Да разве же я шучу, мальчик? — с серьезным видом сказал мистер Айк. — Я хочу дело сладить. Назначай цену, я куплю сапоги.
— Какую назначить цену — я решительно не знал. Тут я вспомнил, что мать отдала раз два шиллинга девять пенсов за пару сапог вдвое хуже этих. Эти сапоги были такие теплые, удобные! Стоя на камнях, на холодном снегу, босыми ногами, я вполне ценил их.
— Я хочу за них восемнадцать пенсов, — сказал я.
Мистер Айк посмотрел на мистера Берни, и затем оба молодые человека принялись хохотать, точно будто я им сказал какую-то необыкновенно забавную шутку.
— Ну, хорошо, хорошо! — заговорил мистер Айк: — шутка шуткой, а только мы никогда не сделаем дела, если ты не станешь говорить серьезно. Сколько дать тебе за них?
— Восемнадцать пенсов! Ничего меньше, я знаю им цену.
— А хочешь шесть?
— Нет, восемнадцать, не то давайте их назад, давайте, я не хочу продавать вам!
— Ну, нечего с тобой делать! — со вздохом произнес мистер Айк, — на тебе деньги и убирайся скорей, чтобы я не раздумал!
Он положил мне в руки семь пенсов, взял под руку мистера Берни и пошел прочь. Я ухватился за его пальто.
— Мне надо еще одиннадцать пенсов! — кричал я: — не то отдайте мне чулки и сапоги!
— Да ты с ума сошел! — вскричал мистер Берни: — мы можем купить новые сапоги гораздо дешевле!
— Да тут еще чулки.
— А! чулок я и не заметил. Посмотрим, какие такие чулки!
Мистер Берни вытащил чулки из сапог, внимательно осмотрел их и затем сказал:
— Ну, нечего делать, ты, кажется, мальчик хороший, мы тебе прибавим цену, дадим шиллинг за все.
— Нет, я не хочу, мне надо восемнадцать пенсов. Я бы и этого не взял, кабы не был так страшно голоден!
В эту минуту мы подошли к маленькой, грязной мелочной лавочке. Она еще не была заперта, и на окне её лежало несколько больших хлебов и кусок холодного вареного сала.
— Это ты врешь, что голоден, — сказал мистер Айк, — кабы ты вправду есть хотел, так ты бы обрадовался шиллингу! Ведь за четыре пенса можно купить огромный кусок хлеба с этим салом!
Ужасно соблазнительно было глядеть на это чудное сало в окне лавки. Я был так голоден, что, кажется, мог бы съесть весь кусок до последней крошки. Однако отдать сапоги за такую неподходящую цену мне не хотелось.
— Мне надо восемнадцать пенсов, — повторил я.
— Экий ты какой. Ну, уж если тебе так нужны эти деньги, так поищи нет ли у тебя еще чего продажного: носового платка, ножичка или чего-нибудь такого, посмотри-ка в кармане!
— Нечего мне смотреть, у меня только то и есть, что на мне надето.
— Ну, что же? Мы все покупаем, — сказал мистер Берни, — мы можем дать тебе за платье не восемнадцать пенсов, а восемнадцать шиллингов. Продавай!
Неужели они в самом деле дадут мне за мое платье восемнадцать шиллингов? Да я рад был продать его и за половину этой цены, оно ведь только стесняло меня.
— Как же я буду продавать платье здесь на улице? — заметил я.
— Зачем на улице? Поведем его к себе, Берни, — предложил мистер Айк.
С этими словами молодые джентльмены, держа в руках мои сапоги и чулки, быстро пошли к Сафрон-Гиллю, а я не отставал от них. Дойдя до самой грязной части Гилля, они остановились перед одним домом, ключ от дверей которого был в кармане мистера Айка, и мы все трое, пройдя темный коридор, поднялись по скрипучей лестнице во второй этаж и вошли в комнату. Мистер Берни зажег маленькую оловянную лампу, прибитую к стене, и при свете её я мог рассмотреть жилище евреев. Оно походило на лавку тряпичника. В одном углу навалена была такая огромная куча шляп, что верхушка изломанного, потертого цилиндра касалась потолка; в другом углу свалено было множество старых башмаков и чулок всех сортов и величин; на гвоздях, вбитых во все четыре стены, навешаны были различные части женского и мужского костюма; кроме того, груда старого платья лежала на длинном столе, прислоненном к одной из стен.
В этой лавочке видимо жили люди: на складном стуле перед камином стоял чайный поднос с грязными чашками и кофейником; тут же лежал на капустном листе кусок масла и початая булка. Из-под широкой скамейки, служившей вероятно кроватью, выглядывал узел с подушками и постельным бельем, на скамейке лежала гребенка, банка с помадой и грязная манишка, а над скамейкой висело на стене маленькое зеркальце. Всего более привлек мое внимание кусок булки, лежавший на подносе.
— Можно съесть? — спросил я, и, не дожидаясь ответа, откусил большой кусок.
Мистер Берни ударил меня по руке медной спичечницей так, что булка полетела на пол. Я хотел поднять ее, но мистер Айк схватил ее.