Во втором действии Фрэнк, так звали ребенка, стал уже взрослым мальчиком. Мать его умирает, ему нечем похоронить ее, и он ворует, чтобы купить для неё гроб. За это его арестуют и ведут в тюрьму.
В третьем действии он уж выпущен из тюрьмы, пирует с ворами и разбойниками. Им нечем заплатить за выпитое пиво, и он опять ворует. Его арестуют и сковывают по рукам и по ногам.
В четвертом действии он работает на каторге вместе с другими ссыльными. Ему является дух его матери, который открывает ему, что товарищи его составили заговор убить губернатора. Он спасает губернатора, и тот дает ему прощение.
В пятом действии он ищет себе работы, чтобы жить честным трудом, но ничего не находит и встречает одного своего знакомого каторжника, который подговаривает его на какое-то дурное дело.
В шестом действии он вместе с каторжником забирается в спальню одного богатого господина, они убивают его и забирают все его деньги. Полиция застигает их на месте. Каторжник бежит, а Фрэнка опять арестуют.
В седьмом действии Фрэнк сидит в тюрьме закованный в цепи. Он раскаивается в своих дурных поступках и страшно мучится. Вдруг к нему опять является дух матери, утешает и ободряет его; он плачет и идет на казнь спокойно, без всякого отчаяния. В это время дух развертывает бумагу, на которой крупными буквами написано: Любовь матери бесконечна.
Глава ХХVIIIМое намерение перемениться быстро исчезает
Пьеса вызвала у публики громкие рукоплескания. Меня она тронула до того, что я не решался взглянуть на Рипстона, чтобы он не увидал слез в моих глазах.
— Какая славная пьеса, не правда ли, Смит! — сказал он, пока мы проталкивались сквозь толпу при выходе из театра. — В ней так хорошо показано, как человек становится все хуже и хуже, пока сделается настоящим негодяем. Любовь матери бесконечна. Это, я думаю, значит что если мать умрет, так она сверху глядит на нас и видит все, чтомы делаем. Правда ведь, Смит?
— Да, я думаю.
— О мачехах там ничего не сказано, Смит, я думаю, твоей пришлось бы смотреть на тебя снизу вверх, а не сверху вниз, как ты думаешь?
Я постарался засмеяться в ответ на его слова, но в душе мне было вовсе не до смеха.
— Все равно, у тебя есть настоящая мать, которая глядит на тебя сверху. Правда, Смит? Да что с тобой? О чем ты плачешь, Смит?
В эту минуту мы вышли на улицу.
— Полно, перестань, — утешал меня товарищ, — тебе не нужно ходить смотреть чувствительные пьесы, если ты такой слабый. Что, у тебя нет платка? На, возьми мой.
И он подал мне какую-то грязную тряпку.
— Ах, Рип!
— Ну, перестань же! Ты верно нездоров! Успокойся, смотри, уже десять часов, нам пора по домам! Мне придется идти далеко. А ты где живешь? К которому часу тебе надобно вернуться? Где лавка твоего хозяина?
Последний вопрос он сделал тревожным голосом, как будто у него опять мелькнуло подозрение.
— Я не живу в лавке, — проворил я прерывающимся голосом, наклоняясь ближе к его уху, — у меня нет хозяина.
— Нет хозяина? Так чем же ты живешь? Где ты работаешь?
— Нигде, если наше прежнее дело не назвать работой.
— Наше прежнее дело! — с удивлением вскричал Рип. — Неужели ты в самом деле не переменился, Смит? Нет, это не может быть!
— Да я переменился, — рыдая, отвечал я, — только я переменился тем, что стал еще хуже, вот как в пьесе.
Рипстон простоял с минуту задумавшись, глядя на меня с недоумением. Потом он тряхнул головой, что всегда означало у него принятие какого-нибудь решения, и спросил.
— Ты об этом и плачешь, Смит?
— Да, об этом.
— Значит, ты хочешь перемениться?
— Еще бы, очень хочу! Я рад бы сейчас сделаться честным, да только не знаю, как? Вот бы ты помог мне!
— Как же я могу помочь!
— Не знаю. Да вот если бы твой хозяин…
— Я уж об этом думал! — с жаром вскричал Рипстон. — Попробуем поговорить с ним. Пойдем скорей, а то он рассердится, что я запоздал!
Я твердо решился последовать совету Рипстона, и мы быстрыми шагами пошли по улице. Но едва сделали мы несколько шагов, как перед нами явился Джордж Гапкинс. Он стоял, прислонившись к фонарю, и когда я проходил мимо, положил руку на мое плечо, по-видимому, с полным добродушием, хотя я чувствовал, что он крепко держал меня.
— Ах, вот ты где! — произнес он голосом ласкового упрека. — Экий ты нехороший, непослушный мальчик! Как тебе не стыдно ходить в такие дурные места, когда ты знаешь, что твоя добрая тетенька терпеть этого не может. Неужели ты никогда не отстанешь от дурных знакомств? А ты, мальчишка, — обратился он к Рипстону — если ты еще раз вздумаешь совращать его с пути, я сведу тебя в полицию. Убирайся прочь.
Я был так поражен неожиданным появлением Гапкинса, что не мог выговорить ни слова. Рипстон, очевидно удивленный его щегольским нарядом и повелительным тоном, смотрел то на меня, то на него, широко открыв глаза от удивления.
— Ну, если ты не хочешь идти со мной, Смит, — проговорил он, наконец — так прощай.
— Прощай, Рип, мы, может быть, скоро увидимся.
Он пошел по направлению к Спиталфилду, и я видел, что он несколько раз оборачивался и смотрел на меня все с тем же удивлением.
— С каким это негодяем я тебя встретил? — спросил Джорж, не снимая руки с моего плеча и увлекая меня в сторону улицы Кэт.
— Он не негодяй, он честный мальчик, — отвечал я.
— А если он честный мальчик, так чего же он связывается с такими воришками, как ты? — насмешливо заметил мистер Гапкинс. — И тебе что за надобность знаться с честными мальчиками? Ты должен помнить свое дело и не забывать, что работаешь на меня.
Я был так смущен, что не нашелся как ответить ему. Он снял руку с моего плеча, я мог убежать от него и догнать Рипстона. Эта мысль мелькнула у меня в голове. Но я не имел сил привести ее в исполнение. Джордж Гапкинс наводил на меня необъяснимый страх, я не смел ни на шаг отставать от него.
— О чем же это ты разговаривал с честным мальчиком, когда я вас встретил? — спросил он.
— О прежней жизни, — отвечал я.
— О прежней жизни? Когда ты был честным мальчиком?
— Нет, когда он был нечестным.
— А, так он не всегда был честным, Джим? Что же он делал?
Я чувствовал, что поступаю дурно, выдавая своего старого приятеля, но я не смел противиться своему хозяину.
— Мы с ним вместе занимались воровством в Ковент-Гардене, — отвечал я — и жили вместе в Дельфах.
— Вот что! А теперь где же он живет? Что он делает?
— Он работает.
— Работает? Возится с какой-нибудь грязной, тяжелой работой, бедный мальчуган! И много он зарабатывает?
— Восемнадцать пенсов в неделю, кроме содержания.
— И за это он должен трудиться целые дни, как добрая лошадь, и ходить в грязи от понедельника утра и до субботы вечера! Знаешь, сколько он всего получит в год? три фунта восемнадцать шиллингов!
— Ну что же, это не мало!
— Не мало за целый год работы! А знаешь, сколько было денег в бумажнике, который ты сегодня добыл? Двадцать семь фунтов? То, что он заработает в семь лет. Что бы он сказал, если бы знал, что ты в одну минуту, не пачкая рук, можешь заработать столько, сколько он в семь лет? Я думаю, он нашел бы свою жизнь очень несчастной!
— Может быть, он сказал бы, что лучше получить меньше, да зато… без опасности, — несмелым голосом заметил я.
— Ну, конечно, хорош виноград да зелен? Слыхал эту басню, Джим? Так сказала одна лисица, когда ей никак не удавалось достать сочную виноградную кисть. Я не хочу, чтобы ты слишком много о себе мечтал, Джим, но ты должен понимать, что без ловкости, без таланта, нельзя сделать даже ту штуку, которую ты сегодня сделал. А у того бедного мальчугана ловкости-то, должно быть, не хватает, вот он и принимается поучать других. Ведь он поучал тебя, правда?
— Не знаю, как сказать. Он рассказывал мне, как он переменился и все такое.
— Ну да; и как ему теперь хорошо живется, и как ему страшно подумать о прежней жизни. Известное дело. А ты что ему говорил?
— О чем?
— Обо мне?
— Ничего!
— Что?
В это время мы пришли в пустынную, безлюдную часть города. Произнеся последнее восклицание, мистер Гапкинс вдруг повернулся ко мне и посмотрел на меня с таким видом, как будто удивлялся, что я осмеливаюсь отрицать очень хорошо известную ему вещь. Если бы я действительно говорил о нем, я не мог бы выдержать его взгляда. Теперь же я смело посмотрел ему в глаза и повторил:
— Я ни слова не говорил о вас.
Он вдруг захохотал.
— Еще бы! — вскричал он — еще бы ты вздумал говорить обо мне первому встречному мальчишке в театре. Это было бы отлично!
И он продолжал смеяться, точно будто в словах его было что-нибудь особенно забавное.
— Вот что я тебе скажу о том мальчике, о котором у нас шла речь, — заговорил через несколько минут мистер Гапкинс — он просто дурак, ничего больше. Конечно, он в этом не виноват, но он дурак, это несомненно. Он попробовал вести жизнь настоящего джентльмена: иметь много денег и ничего не делать, но она оказалась ему не по способностям, и вот он и принялся работать, как вол, за три пенса в день. А представь себе, если бы он не был дурак, если бы он был мальчик со способностями, вот как ты, неужели он бы согласился на такую жизнь? Да ни за что на свете! И кого он думает удивить тем, что работает с утра до ночи? Кто похвалит его? Решительно никто. Всякий, напротив, скажет: «смотри, мальчик, помни, что ты должен быть счастлив, если мы не гоним тебя прочь. Чуть что не так, мы тебя вытолкаем вон, как последнюю скотину». Ну, вот мы и пришли домой.
С этими словами он отворил дверь своего дома. Мы вошли в комнату где нас уже ожидал великолепный ужин. На столе стояло блюдо с горячим мясным пудингом, другое блюдо с рассыпчатым картофелем, два блестящие стакана и большой кувшин пива.
Мистер Гапкинс пригласил меня сесть за стол рядом с собой и самым равнодушным образом накладывал мне на тарелку вкусные кушанья. Этот великолепный ужин сразу после рассуждения моего хозяина о несчастной жизни Рипстона сильно поколебал мое намерение исправиться. Конечно, бедный Рип, мальчик без таланта (я не понимал, что значит это слово, но оно мне очень нравилось) может проводить всю жизнь, таская кули с угольями. А я другое дело! Он ведь не знает моих способностей, он не знает, что я целых два месяца жил сам по себе карманным воровством, он не знает, какое это легкое дело, и сколько денег можно добыть им! Да и зачем в самом деле делаться таким грязным бедняком как Рип, если никто не скажет за это спасибо!