На следующее утро, часов в семь, Моулди указал мне на двух мужчин, шедших от фруктового ряда.
Я тотчас узнал того человека, который чуть не поймал меня вчера, и отца. Отец был очень бледен, видимо, сильно взволнован, а в руках держал большой кнут, который, вероятно, достал у кого-нибудь для этого случая. При одном взгляде на него колени мои затряслись и губы задрожали.
– Рип, голубчик, спаси меня, – проговорил я, прячась за спину товарища. – Видишь, какой он сердитый и какой у него кнут.
Рипстон попятился, подвел меня таким образом к груде пустых корзин и прикрыл меня ими, а сам сел на опрокинутое лукошко и принялся, как ни в чем не бывало, чистить и есть морковку. Через несколько секунд подошел отец.
– Слушай-ка ты, малый, – обратился он к Рипстону, – не видал ли ты тут на базаре мальчика в старой курточке? Росту он будет вот этакого.
Я видел сквозь щели корзины, как отец указал мой рост.
– А как его зовут? – спросил Рипстон, продолжая жевать морковь.
– Джим.
– Джима я знаю. Он такой толстый, сильный, славно дерется на кулачках, любого мужчину свалит.
– Эх ты! – нетерпеливо отозвался отец. – Я спрашиваю тебя о маленьком мальчике, лет этак восьми.
– Восьми… – медленно повторил Рипстон. – А его точно Джим зовут?
– Да, конечно! Его зовут Джим Бализет.
– Джим Бализет! – вскричал Рипстон, точно вдруг вспомнил. – Знаю, знаю, мы его прозвали Payзер, оттого я и не мог вдруг вспомнить. Он жил где-то около Кау-Кроса, и отец у него, кажется, разносчик?
– Ну, он и есть! Где же он?
– Отец еще злой такой? Часто стегал Джима кожаным ремнем?
– Он это рассказывал? Экий неблагодарный мальчишка!
– И у него есть еще мачеха, этакая гадина, ябедничает на него, пьет водку как воду…
– Где он? – заревел отец. Он бросился на Рипстона и тряхнул его за шиворот так сильно, что корзины чуть не разлетелись в разные стороны.
– Пустите, так скажу, а то не скажу! – крикнул Рипстон, и по тону его голоса мне показалось, что он в самом деле хочет выдать меня.
– Ну, говори! – сказал отец.
– Сказать вам правду, он пошел в грузчики.
– Когда, куда?
– Это я не знаю, – угрюмо отвечал Рипстон. – А только вчера вечером один мой знакомый встретил его на Вестминстерском мосту, да и спрашивает: «Ты что здесь делаешь, Раузер, разве на базаре нет работы?» А Раузер и говорит: «Нет уж, говорит, я на базары больше не стану ходить, там меня выследит отец, а я пойду к одному своему знакомому барочнику, который живет на Уенсвортской дороге, да и поступлю к нему в грузчики». Вот, больше я ничего не знаю.
– Проклятый мальчишка! – вскричал отец. – А не говорил он, когда он думает воротиться?
– Не знаю, да вряд ли он вернется! Он все говорит, что хочет в море уплыть, – отвечал Рипстон. – Попадет теперь на реку, увидит там корабли и все такое, и поминай его, как звали!
– Это верно, – сердито сказал отец. – Пойдем, Джек, – обратился он к своему знакомому. – Чего нам гоняться за этим негодяем? Пусть он потонет в море, бродяга!
И, сунув кнут под мышку, отец ушел вместе с приятелем, а Рипстон помог мне выбраться из моего убежища.
После этого мне ни разу не случалось встречать ни отца, ни кого-нибудь из своих прежних знакомых.
Вскоре я захворал.
Хотя я держался на ногах и не жаловался, но я уже давно чувствовал себя не совсем здоровым, И это не удивительно.
Осень стояла очень дождливая, платье не высыхало на мне по нескольку дней кряду. Я не мог не только просушить его, но даже снять на ночь. Несколько раз я чувствовал сильную боль в горле и в спине между лопатками. Целых две недели меня мучила зубная боль.
Это было ужасно. Я не мог съесть куска хлеба, не размочив его сперва в воде, я не мог разжевать ни репы, ни кочерыжек, часто составлявших нашу единственную пищу, и принужден был голодать, пока какой-нибудь счастливый случай не давал мне возможности купить себе мягкой пищи в булочной или в съестной. Я целые ночи просиживал без сна в уголку фургона, покачиваясь из стороны в сторону и не смыкая глаз от боли, к досаде моих товарищей.
– Чего ты хнычешь, Смиф! Не мешай нам спать, – ворчал Рипстон.
– В самом деле, Смиф, какой ты несносный! – прибавлял Моулди. – Не только не помогаешь раздобывать пропитание днем, но еще надоедаешь по ночам.
– Но что же мне делать, Рип? – плакал я. – Вы оба стали бы добрее ко мне, если бы сами промучились столько времени, как я.
– Надо ему как-нибудь помочь, Моулди, – сказал Рипстон, разжалобленный моими слезами. – Позовем старого скрипача, который ночует в соседнем фургоне. Мне говорили, что он умеет рвать зубы. По-моему, лучше сразу вынести сильную боль, чем возиться с каким-то несчастным зубом целые недели.
– Вот это дело, – сказал Моулди и отправился за скрипачом.
Через несколько минут они вернулись оба, В руке у скрипача была длинная ржавая струна.
– Ну, бедный малый, – сказал скрипач, – садись и разевай рот пошире, а вы, ребята, держите его за руки, чтобы он не мешал мне работать.
Я повиновался, хотя сердце мое сильно стучало от страха.
Старик обмотал струной мой больной зуб и… дернул ее изо всей силы.
– А-а-а! – закричал я, повалившись на спину.
Изо рта у меня текла кровь, но с зубной болью было покончено…
Наши дела в Ковентгардене в последнее время шли все хуже и хуже. Нас там заприметили, и это было очень невыгодно. Все знали, что мы воришки, и зорко следили за нами. Чуть не каждый день нас колотил то какой-нибудь торговец, то базарный сторож.
Рипстону удалось открыть погреб, где хранилась на зиму морковь. Мы забрались туда и целую неделю питались одною морковью.
Сначала мы сочли это за большое счастье для себя, но скоро увидели, что питаться одной морковью очень вредно.
Вероятно, она и была отчасти причиной моей болезни.
Обыкновенно в воскресные дни, если погода была не плохая, мы долго гуляли по берегу реки, а потом ложились в свой фургон и рассказывали друг другу разные истории. В тот день, когда я заболел, Рипстон и Моулди пошли гулять, а я остался в фургоне. У них от вчерашнего дня сохранилось несколько пенсов, и они пообедали хлебом с патокой, я же ничего не ел со вчерашнего обеда.
Я весь горел и дрожал, язык у меня пересох, глаза болели, голову ломило, точно кто-нибудь бил ее колотушками. На мое счастье, в фургоне было немного соломы, и товарищи предоставили ее всю в мое распоряжение. Но я никак не мог улечься как следует: сколько я ни встряхивал свою соломенную подушку, она все казалась слишком низкой для моей отяжелевшей головы.
К ночи мне сделалось еще хуже. Я должен был на этот раз служить подушкою, но Рипстон великодушно занял мое место, а Моулди позволил мне положить голову к нему на колени, хотя право выбирать место принадлежало ему, так как он был подушкою накануне.
Они даже легли спать раньше обыкновенного, чтобы я мог скорее улечься как следует. Но все заботы их были напрасны. Скоро Рипстон заметил, что голова моя жжет его через куртку. Моулди, вообще мальчик кроткий, был ужасно зол спросонья. Он вдруг, ничего не говоря, ударил Рипстона по ноге.
– Ты чего это? – с досадой спросил Рипстон.
– А ты что не лежишь смирно? Дрыгает ногами, точно танец отплясывает!
– Да разве это я! – воскричал Рипстон, – Это Смитфилд.
– Ты чего трясешься, Смиф?
– Мне ужасно холодно, Моулди. Я просто как лед холодный.
– Хорош лед! От него пышет, как от печки. Пощупай-ка, Моулди, – сказал Рипстон.
Моулди приложил руку к моей щеке.
– Вот тебе! Не смей лгать! – вскочил он и дал мне сильную пощечину. – А расплачешься, так я и другую влеплю!
Я старался превозмочь себя и не плакать, но это было выше моих сил. Целый вечер удерживался я от слез, но выходка Моулди прорвала плотину. Рыданья душили меня, и слезы полились из моих глаз так быстро, что я не успевал вытирать их. Я как будто переполнился горем, которому непременно надо было излиться. Я плакал тихо, припав ко дну фургона, и товарищи могли заметить мои слезы только по судорожным всхлипываниям, вырывавшимся у меня иногда.
Когда я увидел отца с кнутом на Ковентгарденском рынке, я решил никогда не возвращаться домой. С того дня я даже не вспоминал ни о маленькой Полли, на о домашней жизни, сердце мое замерло и очерствело.
Теперь я почувствовал, что оно как будто оттаивает, становится мягче, и в то же время на него ложится тяжесть, которую я не в силах выносить.
У Моулди, должно быть, тоже не хватало сил выносить мой плач. Исполняя свое обещание, он размахнулся еще раз и дал мне пощечину сильнее прежней.
– Экий ты разбойник! – набросился на него Рипстон. – Бьет бедного мальчика, который меньше его, да к тому же болен! Встань-ка, голубчик Смитфилд, помоги мне, мы ему зададим!
И, не ожидая моей помощи, Рипстон засучил рукава и принялся бить Моулди. Мне не хотелось драться, я старался примирить их, уверяя, что мне не больно, что я плачу не от пощечины, а от болезни.
Как только Моулди совсем очнулся, он выказал полнейшее раскаяние. Он сознался, что поступил как негодяй и, в виде удовлетворения, предложил мне ударить его изо всей силы по носу, причем он будет держать руки за спиной. Рипстон убеждал меня принять это предложение, но я отказался, и тогда Моулди заставил меня взять по крайней мере его шапку под голову и укрыться его курткой. Рипстон так же охотно отдал бы мне свою одежду, но у него была всего одна синяя фуфайка, заменявшая ему и рубашку и куртку, а шапку он потерял накануне, убегая от рыночного сторожа.
Хотя товарищи всеми силами старались уложить меня поспокойнее и укрыть потеплее, мне не становилось лучше. Я по-прежнему весь горел и в то же время дрожал от холода, язык мой был сух, а дыханье прерывисто и тяжело. Впрочем, после слез мне стало както легче, я готов был лежать спокойно и покоряться всему, что со мною сделают.
IXЯ попадаю в работный дом
Моя болезнь с