– Желтоо-фиоли свежие, душистые, желто-о-офиоли!
Так было гораздо лучше. Я с четверть часа ходил взад и вперед по темному ряду и громко торговал желтофиолями. Я кричал «го! го!» воображаемому ослу, перевозившему корзины с цветами, и почтительно обращался к воображаемому хозяину за мелочью.
Выучившись вполне удовлетворительно продавать желтофиоли, я принялся за землянику. Оказалось, что выкрикивать землянику труднее.
– Земляника сладкая, земляника сочная, купите землянику! – кричал я на разные голоса и все не мог попасть в тон. Наконец, после множества повторений, я наловчился выкрикивать землянику как будто бы совсем хорошо. Тут я заметил, что за углом склада притаились два мальчика. Мне сейчас представилось, что это Джерри Пеп и его противник, что, окончив свою битву, они согласились действовать заодно против меня. В ту минуту, когда я повернулся к ним, один из них выскочил из своей засады и схватил меня за волосы.
– Земляника сладкая! Земляника сочная! – закричал он, передразнивая меня и дергая за волосы при каждом слове. – Чего ты тут кричишь? Как ты смеешь поднимать шум на базаре, когда тебе давно пора лежать у себя на кровати, а?
Он подражал голосу и жестам рассерженного полицейского. Хотя он пребольно таскал меня за волосы, но, повернувшись к нему, я почувствовал радость. Это не Джерри Пеп и не его соперник, это другие мальчики! Значит, они не потащат меня домой!
– Слышишь, мальчик? – продолжал шутить мой «полицейский». – Иди сейчас домой, не то я сведу тебя в полицию!
– Сами вы идите домой! – отвечал я, вырываясь из его рук. – Чего вы сами не идете домой? Что вы ко мне пристали?
– Да мы и то идем домой, – отвечал другой мальчик, хохотавший над проделкою товарища. – Мы были в театре, а теперь возвращаемся домой.
Потом, обращаясь к своему спутнику, он прибавил:
– Пойдем, в самом деле, Моулди! Мы этак и к ночи не доберемся до Вестминстера.[3]
Я несколько раз бывал с отцом на рынке Ковентгарден и знал, что рынок находится или в самом Вестминстере, или около него, но дороги туда я не мог найти и решил расспросить мальчиков.
– В какой части Вестминстера живете вы? – спросил я у мальчика, сказавшего последние слова.
– Конечно, в самой лучшей, – отвечал он.
– А близко от вас до Ковентгардена?
– До театра Ковентгарден? – спросил Моулди. – Помилуйте, в нашей коляске минуты две езды, и мы с Рипстоном всегда берем себе там ложу! Правда ведь, Рипстон?
– Полно тебе пустяки болтать, – остановил его Рипстон. – Мы живем, правда, близко и от рынка Ковентгардена и от театра. Живем в Дельфах. А ты, мальчуган?
«Не все ли равно, где я живу? – подумал я. – В Ковентгардене я найду себе такой же удобный ночлег, как и в Смитфилде. Если я пойду туда с этими мальчиками, они покажут мне дорогу, и я буду завтра вовремя на месте».
– Пойдемте, – сказал я, – уже поздно.
– Да ты куда же идешь? – с удивлением спросил Моулди.
– Я иду с вами, – смело отвечал я.
– Да ведь мы идем в Дельфы.
– И я туда же.
– Разве ты живешь в «Арках»?
– В каких «Арках»? Вы сказали – в Дельфах?
– Ну, да, Дельфы, или Арки, – это ведь все равно.
– Ах, я не знал! Да я и не мог знать: я ведь никогда там не бывал.
– Никогда не бывал! Ты же сказал, что живешь там?
– Нет, я нигде не живу, у меня нет никакой квартиры.
– Ну, уж это пустяки! – вскричал Моулди. – У всякого человека есть квартира. Где же твое старое жилье?
– Где мое жилье?
Мне не хотелось рассказывать этим незнакомым мальчикам про все свои дела, но они пристали ко мне с расспросами, и я не мог больше скрывать от них, что я бездомный бродяга. Впрочем, им, кажется, не опасно открыться. Они, по-видимому, живут сами по себе и, может быть, даже помогут мне пристроиться и найти работу.
– А вы обещаете, что не выдадите меня, если я вам все расскажу? – спросил я.
Они торжественно заверили меня, что не способны на такую низость.
– Ну, вот видите, я жил дома, с отцом, там я и спал до сегодняшней ночи.
– И ты убежал? И не хочешь возвращаться домой?
– Я никогда не возвращусь! Мне нельзя возвратиться! – с убеждением отвечал я.
– Понимаю! – сказал Моулди. – Ты что же там такое стибрил?
– Как стибрил?
– Ну да, стащил. Тебя поймали? Или тебе удалось благополучно улизнуть?
– Как поймали? Я ничего не украл, я просто бежал оттого, что меня там били.
Мальчики недоверчиво переглянулись.
– И неужели ты в самом деле только оттого убежал, что тебя били? – спросил Рипстон.
– Только! Если бы вам задавали такого трезвону, вы не говорили бы «только»!
– А тебе давали там обедать и все такое?
– Давали.
– И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
– Конечно.
– Каково! Он еще говорит «конечно»! – вскричал Рипстон. – И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все, и еду, и постель, и убежал из дому только оттого, что тебя били! Ты просто лгунишка.
– Или набитый дурак! – решительно сказал Моулди.
– Не верьте мне, если не хотите, – проговорил я. – Только ясказал вам сущую правду!
– Что же, может, оно и так! – заметил Рипстон. – На свете случаются странные вещи! Только вот я тебе что скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без еды, пока он научится ценить их!
– Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, – заметил Моулди, – только бы дал мне порядочное жилье.
– Ну, ему это было бы невыгодно, Моулди, – смеясь, отвечал его товарищ. – Нет, я не верю, что этот мальчишка убежал от побоев. Он, должно быть, обокрал или поджег кого-нибудь, только не хочет признаться, – боится, что мы выдадим. Оно и понятно! Ведь он нас не знает.
Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень скоро.
Впрочем, нам приходилось часто останавливаться, так как у Моулди то и дело падали с ног его огромные сапоги. Мы проходили по таким темным извилистым переулкам, каких я в жизни не видывал. Даже днем путешествие по этим узким мрачным переулкам не могло быть приятно.
А теперь была ночь, темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дома. Моя домашняя жизнь была очень горька, но всетаки, по словам моих спутников, я был дурак, что бросил ее. Я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступили у меня на глазах.
Мы шли все дальше и наконец очутились в широкой, освещенной газом улице.
VАрки
Было уже поздно, около одиннадцати часов, но на улице толпилось множество народа. Нас толкали на каждом шагу, и мы с трудом пробирались вперед.
– Идем скорей! – заметил Рипстон, оборачиваясь ко мне. – Теперь нам уже недалеко.
Это замечание обрадовало меня. Когда мы вышли на широкую светлую улицу, я подумал: «В каком прекрасном месте живут мои спутники, и с каким удовольствием я сам стал бы жить здесь!» Но затем меня взяло раздумье. Они сказали, что идут домой, в свое жилище, а меда с собою не звали. Пожалуй, они войдут в тот дом, где живут, а меня оставят среди улицы.
Слова Рипстона: «Пойдем, теперь уж недалеко» – ободрили меня; я решил, что, значит, они приглашают меня к себе.
Вдруг оба мои спутника исчезли. Куда они девались? Может быть, я обогнал их, сам того не замечая?
Хотя это было неправдоподобно, но я все-таки поворотил назад, громко клича их по именам. Никто не отвечал мне. Я побежал опять вперед и изо всех сил крикнул: «Рипстон!» Нет ответа.
Отчаяние опять овладело мною. Может быть, мальчики нарочно сыграли со млой эту злую шутку. Им не хотелось идти со мной, и они бросили меня среди улицы. Может быть, они завели меня совсем не туда, где находится Ковентгарден, и я от него еще дальше, чем был до встречи с ними. Все эти мысли были так печальны, что я не мог совладать со своим горем.
Я прислонился к фонарному столбу и начал громко плакать.
Вдруг я услышал знакомый голос:
– Смитфилд, где ты?
Меня не звали Смитфилдом, но так называлось то место, где меня встретили мои товарищи, и они, не зная моего настоящего имени, прозвали меня так. Голос, услышанный мною, был голос Моулди, я в этом не сомневался.
– Я здесь! – отвечал я. – А вы где?
– Мы здесь. Разве ты не видишь?
Я не видел никого. Голос выходил словно из-под земли. Рядом с теми лавками, перед которыми я теперь очутился, тянулась невысокая стена. В стене, возле самой земли, были проделаны круглые дыры, которые вели куда-то вглубь. Не оттуда ли доносился ко мне этот голос?
Вдруг кто-то схватил меня за руку..
– Это ты, Моулди? – спросил я.
– Конечно, я, – нетерпеливо отвечал он. – Иди же, если хочешь идти!
И Моулди ввел меня в одну из тех круглых пещер, которые были в стене. В лицо мне пахнуло сырым и холодным воздухом. Вокруг было так темно, что за два шага ничего нельзя было разглядеть.
Пройдя несколько саженей в том ужасном проходе, который, как звериная нора, шел вглубь, я почувствовал такой страх, что принужден был остановиться.
– Вы здесь живете, Моулди? – спросил я.
– Здесь внизу, – отвечал он, – надобно еще немножко спуститься. Идем, чего ты боишься?
– Да здесь так темно, Моулди.
– Ты, верно, привык спать на пуховиках, а мы не так избалованы. Идем, не то пусти мою руку, не задерживай меня!
Я изо всех сил уцепился за его руку. Я не знал, что делать. Он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.
– Полно, чего тут бояться, малютка! – сказал он почти ласково. – Пойдем скорей, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы – будет на чем прилечь.
Я пошел с ним дальше в темный сырой проход.
Проход этот так круто спускался вниз, и был такой скользкий, что, будь я в башмаках, я, наверное, раз десять упал бы. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моулди, и улечься на ней. Какой добрый мальчик Моулди, что так гостеприимно предлагает мне разделить с ним постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее.