Консуэло, любимая, умоляю всеми своими силами. Я не так плох. Мне так трудно с вами. Конечно, я причинил вам боль. Был жесток. Но это все страх. Я боюсь жути тех давних ночей, память о них возвращается от самой невинной лжи. От малейшей неясности. Вопреки очень громким возражениям так много сомнений по поводу самых разных вещей. То и дело открытые ящики, напряженные лица при встрече со мной, множество других мелких знаков. Знаков чего? Откуда мне знать? Я не верю в расследования. Я в ужасе, я загнан в угол. Я грызу сам себя. Я как муха, которая бьется о стекло. Консуэло, я бегу от вас, и я вас ищу. Консуэло, вы умеете быть нежной: так пожалейте же сердце, которое все-таки сбереглось для вас. Которое впало в нищету, которое в нищете искало пищи. Которому нечего было никому отдать, потому что оно так много отдало вам.
Консуэло, я кричу вам изо всех своих сил: возвращайтесь! Я хочу испробовать шанс, и если суждено, то и умереть, от него умереть. Потому что случилось так, что я люблю в этом мире только вас – я это знаю – только ваше лицо для меня лицо любви. Консуэло, я знаю, что, любя вас, я могу стать игрушкой миражей. И если бегу за вами – а вы неуловимы – то потому, что однажды благодаря вам во мне вспыхнул свет, потому что раз или два в голосе были нежность и смиренность, хотя я знаю: пытаясь вас поймать, я могу умереть от жажды. Я очень хорошо это знаю. Нет гарантии, что я обрету в вас то, на что надеюсь, и тогда, Консуэло, моя любимая, я уже не выдержу удара. Но я хочу поставить на кон свою жизнь. Я играю на свою жизнь. А что вы, вы что ставите, Консуэло?
Консуэло, утенок, исповедуйтесь мне. Очиститесь от всего, что горой навалилось мне на сердце. Ящики, прочитанные письма, Консуэло, я уже вас за все простил. Вы же знаете, я не раскидываю ловушек. Мне не нужны предлоги и зацепки. Консуэло, для меня это знаки вашей любви, хотя неуклюжие и – глупые. Воспользуйтесь моим прощением, Консуэло. Какой вам прок доказывать мне без устали, что вы правы, и убивать нас обоих? Воспользуйтесь моим прощением. У меня неистощимые запасы прощения, а вы никогда к ним не обращались. Они причиняют мне боль, как молоко, которое не понадобилось. Консуэло, скажите мне все, как сказали бы священнику, отцу. И, клянусь вам честью, вся жизнь по отношению к вам будет построена на правде. Но нужно положить начало. Нужно открыть новую землю. Нужно выйти из прошлого. Необходимо подтверждение. Консуэло, прислонитесь к моему плечу. Поплачьте. Положите конец этому невыносимому смущению. Скажите «да» по поводу этих мелочей. Вы так и не поняли, что я прошу вас признаться только из желания крепче сжать вас в объятиях, простив от всего сердца. Не поступки причиняют мне боль, а клятвы, такие торжественные, такие непреложные, что у меня не получается до конца им поверить, и вы становитесь непонятной и непознаваемой. Не та, что читает мои письма, приводит меня в ужас. Она ревнива, бестолкова и неразумна. Меня пугает та, что так красиво клянется, клянется такими святыми вещами – и все-таки я не могу, не могу верить ей до конца. Тройная стена между вами и мной. Так где же быть близости?
Консуэло, я увезу вас отдыхать. Утащу вас. Буду беречь, как могу. Мы поедем в деревню к Ванслюсу[142]. Консуэло, мой апрельский лягушонок, если захотите, я буду счастлив.
Непокой не главное в моей любви. Все равно умирать, и я понял, что лучше попытать счастья. Приложу еще одно письмо, которое писал в больнице[143]. Одно из ста тысяч писем, полных любви, которые я вам никогда не посылал, потому что не могу. Не могу вам полностью довериться.
Консуэло, если я подарю вам свое доверие, никогда ничто в мире его не поколеблет.
Помогите мне, дорогая.
(приложенное письмо из больницы)
Консуэло, сегодня вечером я пишу вам любовное послание – потому что иногда, несмотря на множество ран, на слова, которые от вас не услышал, на мольбы, не пробившиеся сквозь стекло вашей маленькой закрытой души, я не выдерживаю груза любви, которая так и не проторила себе дороги.
В вас есть та, которую я люблю, и радость от нее свежа, как апрельская травка. Были мгновения с вами, похожие для меня на появление солнца. Радостный вскрик из-за пустяка, пустячные радости, вспышки света, который покорил мою жизнь. Фотоаппарат за двадцать пять су, затаенная благодарность, неожиданная покорность, словно обещание: «Мне знакома смиренность». И я полон изумления, я одеваю вас светом, и мне кажется, на моих глазах рождается новый мир. Я говорю себе: «Снег растаял, ледник стал лебединым озером… Я знал, знал, что окажусь прав…»
61. Антуан – Консуэло
(Нью-Йорк, 1942)
Детка Консуэло,
Вы не понимаете, что меня смущает, чему я сопротивляюсь, моего мучительного внутреннего напряжения, а значит, не понимаете, что просите от меня того, что свыше человеческих сил.
Консуэло, я хотел бы полностью вам довериться. Это единственное мое спасение. Но скрытое остается лежать тяжелым грузом. Если бы вы были искренни, Консуэло, мы давным-давно были бы вместе. Вы выбрали эту уродливую жизнь. Выбрали, потому что предпочитаете винить во всем меня и вести судебное разбирательство, а не довериться мне, сказав правду и одарив меня покоем. К чему это привело? Позволило вам на меня жаловаться. Насколько лучше было бы сделать меня счастливым. Счастливыми нас обоих. Но вы предпочитаете быть несчастной, крича о своих обидах, вместо того, чтобы стать счастливой, честно признав ошибки. Я от этого болен, Консуэло.
Вы хотите, чтобы я поверил – но это выше моих сил, это требует от меня запредельного идиотизма, – что женские адреса (например, Нади Буланже[144]) исчезли из моего ящика по воле Святого Духа или что фразы Нада[145] передал вам вертящийся столик. Когда вы при этом клянетесь самыми святыми вещами, мне больше нечего сказать. Какие у меня доказательства? Вы плачете, я молчу. Вы «выиграли» процесс.
Но я, вопреки моей воле, пребываю в отчаянии от происходящего, сколько ни стараюсь, я не могу поверить. Не могу впасть в полный идиотизм и отмести все свои ощущения, а главное, меня потрясает бесчеловечность лжи. Бог мне свидетель, Консуэло, как же я ждал, как хотел возможности простить!
Вы хотите оседлать семейную жизнь, Консуэло, отвоевать, заявив свои права, собрав доказательства моих вин. Это безумие. Не получится счастья на бумагах судебных приставов.
Сегодня вечером я возмутился комедией, которую разыграла образцовая Консуэло, которую я «несправедливо» обрекаю на ожидание.
Свое счастье всегда вы держали в своих руках. Вы никогда не хотели найти для него опору в доверии ко мне и в освежающей правдивости. Никогда не позволяли мне надеяться на воздух, которым я только и могу дышать. Вы никогда не хотели того счастья, которое я мечтал вам дать. Вы любили счастье, которое приносил вам «выигранный» вами – так вам казалось – процесс. Вы предпочли ваши сердечные страдания, предпочли полное отъединение просто воздуху, просто уважению, просто ясности, которые мне необходимы.
Это глупо, глупо, глупо, глупо, так глупо! Потому что у меня столько нежности!
Мне не удается ясно высказаться. Я из кожи вон лезу, чтобы вы меня поняли. В хорошие наши минуты между нами стоят не ваши поступки, мои запасы прощения неистощимы. Между нами стоит это невостребованное прощение, оно давит мне на сердце.
Подумайте вот о чем, я в это верю всем своим существом:
«Когда изменился, то все, что тебе в себе не нравилось, чего в себе не хотелось, что ты сам в себе чистил, в этом всем признаться нетрудно, потому что речь идет как будто уже о ком-то другом – тебе даже хочется исповедаться, закричать, как ты ошибался, и получить прощение. Хочется, чтобы тебя любили таким, какой ты есть. Невозможно переносить, что влюбленный в тебя любит лживую картинку. Невозможно получать уважение за фальшь. И не страшно признаться в прошлых уловках и обманах, потому что они больше не нужны. Ты сам от них отказался. Ты тоже их презираешь. Освобождение приятно, как таяние льда.
Но если признаться не хочешь, значит, веришь, что любовь можно скрепить фальшивой бумагой. Значит, можешь снова и снова так поступать. Вы не признаетесь, что рылись в моих ящиках, и читали все подряд, и значит, в будущем, если вдруг сочтете нужным, снова будете в них рыться, а потом снова все отрицать, требуя от меня, чтобы я вам верил.
Если бы вы изменились, вы бы сами пришли ко мне со слезами и сказали: «Я новая Консуэло, вы можете на меня положиться. Подтверждением этому мой отказ от всех моих прошлых ухищрений. Я не защищаю их молчанием, они мне больше не нужны. Мне необходимо быть любимой такой, какая я есть. Ради меня самой, и я не хочу ничего прятать. Не хочу, чтобы вы любили другую, чем я, пусть она кажется гораздо лучше. Я нуждаюсь в помощи. Будьте моей поддержкой и союзником против моих недостатков. Я знаю, у вас щедрое сердце, простите меня и излечите. Я хочу все, все вам рассказать, я не могу выносить вашего смущения, напряженности, безнадежности. Я хочу, чтобы вы чувствовали: рядом с вами свой – он не ограбит вас, отнимая любовь увертками и обманом. У меня нет уловок, я ваша. Я не хочу уничтожать любовь. Я хочу купаться в ней такая, какая есть, потому что вы меня ею одарили. Все мои окна открыты, милости прошу в ваш дом».
Но вам неизвестен этот язык, Консуэло, детка Консуэло, и поэтому вы не можете обещать, что я могу надеяться на счастье с вами и что вы выберете счастье, а не свою гордость.
Ваша ловкость, Консуэло, разрушительна и глупа.
Меня она убивает и очень быстро. Вы этого хотите? Неужели вы верите, что эта ваша ловкость – а не моя глубинная и неистощимая нежность, существующая вопреки брезгливости, – помогла вам приехать сюда и все еще не быть в разводе? Ваша ловкость, Консуэло, никогда не мешала мне вам не верить, она мешала мне верить в вас.