Ты представить себе не можешь человеческую пустыню в этой стране. От встреч ни малейшей радости. Это встречи в зале ожидания. Встречи на вокзале. Вне жизни. Эгоизм, сплетни, политика. А мне так нужна культура, религия, любовь. Милая, дорогая женушка, может, вы сможете меня спасти?
Через три дня я буду на войне. Не знаю, успокоится ли там мое сердце? Какими будут мои товарищи? Быть может, тоже с загнившим от алжирской гнили сердцем? Мой злобный малыш, даже в вашем гневе находилась для меня жизнь. В выгребной яме Северной Африки я чувствую себя вне жизни. Каково тем, кто воюет? Может, им добавляет достоинства близость к смерти, мой птенчик? У меня онемела душа. Я пожертвовал всем и не получаю ничего. (Придурки вроде Бретона не понимают, что я отдал абсолютно все.) И не получил ничего. Пока не получил ничего. Может, мне нужно вернуться с фронта на продырявленном самолете, чтобы снова почувствовать себя собой.
Потому что вокруг меня – и это правда – все такое ветхое, и себя я еще никогда не чувствовал таким старым. Возможно, немного болен. (Конечно, в этом причина моей безнадежности.) По каким же причудливым тропам приходится брести внутри себя, пробиваясь к свету… Дорогая, я всегда и во всем искал только чистоты. И конечно, не раз обманывался. Дорогой мой, дорогой, я не хочу обмануться на этот раз.
Ненавижу Алжир. Возможно, потому, что совсем по-другому представлял, как буду воевать в пустыне. Но по-другому выбрать я не мог. Мой инстинкт, я на это еще надеюсь, подсказал мне правильно. Но знай, что здесь – невыносимое людское предместье. Зона. Блошиный рынок чувств. Вот уже три дня нет даже бомбардировок. Они придавали здешним людям хоть чуточку достоинства. Хотя бы на взгляд. Но сегодня к вечеру я устал до смерти, и все они кажутся мне убогими. Я пересох, Консуэло. Умираю от жажды. И не нахожу ничего, чем ее утолить.
И, конечно же, я тревожусь о тебе. Противным, мучительным беспокойством, которое сосет сердце. Я любил тебя гораздо больше, чем тебе казалось. Я люблю тебя больше, чем ты знаешь. Я всегда говорил с тобой на языке, который не достигал до твоего сердца. Может, ты любишь меня, но никогда, никогда, никогда ты не задумывалась о моей любви. Когда я бывал нежен, когда весь тянулся к тебе, переполненный лишь желанием позаботиться, ты ни разу не улыбнулась от радости. Никогда не одарила меня своей радостью. Я был лампой и ничего не освещал. Не видел, что от меня есть свет. Если я убегал, то из жажды найти в этом мире хоть что-то, что вернуло бы мне каплю отданного мной света. Когда я клал руку тебе на лоб, я не становился деревом, укрывавшим тебя своей тенью. Один только раз в Монреале утром[206] ты вдруг произнесла совершенно неожиданно – помнишь? – «Фасолька…» Я переспросил: «Ты о чем?» Ты ответила: «Я с тобой. Я счастлива…» Я замолчал. Ты меня потрясла. Для меня случилось чудо. Цветок, за которым я так ухаживал, так заботился, которого так желал, подарил мне лучик света. Потом я ждал, что чудо повторится. Ждал. Я надеялся. Надеялся. И снова начал умирать от жажды. Деточка, Консуэло, тебе было так легко опьянять меня благодарностью. Если одно нелепое слово так опьянило. Девочка моя, было так легко говорить иногда: «Я счастлива…» Если бы я умел отдать тебе все-все! Какое горе приносит солнцу маленькая планета, которую оно никак, никак не может одарить хоть каплей света. И сейчас, если мне придется неведомо где умирать с пулей в животе, у меня не слишком большой запас воспоминаний, которые помогут мне засыпать. Только дурацким словом «фасолька» я буду баюкать себя до самой смерти.
Я ошибся. Ты еще один раз показала мне свою радость, это было в нескольких шагах от Лютеции, мы уже расстались, и я подарил тебе Кодак за восемьдесят шесть су. Детка Консуэло, глупая индюшка, жалкая скряга, в этот день я готов был подхватить тебя на руки и снова сделать единственной своей судьбой. Когда мы порой ужинали вместе в ресторане, надо было мне только сказать: «Как я счастлива…» Я бы не устоял перед искушением твоего счастья.
Любовь моя, мне было так необходимо светящееся окно.
Мне так необходимо светящееся окно сейчас.
Ты знаешь, светящиеся червячки – дамы, и у них есть мужья с крылышками. Мужья возвращаются из долгих странствий к ним под ели, потому что они светятся. И если вы мне скажете: «Я была счастлива…», мне, может быть, удастся вернуться.
95. Антуан – Консуэло
(Алжир, май 1943)
Птенчик, заглянул пожелать вам доброго вечера. Птенчик, я снова ушел от пустых, бесполезных разговоров. Птенчик, дорогой, я снова ушел от людей, которые ненавидят других людей. Птенчик, дорогой, я не могу больше этого выносить, больше не могу. Птенчик с взъерошенными перышками, будь мне садом, будь родником. Птенчик, мой дорогой, мне необходимо беречь кого-то, иначе я буду легким-легким, до того легким, что улечу одной прекрасной ночью, сам того не заметив… Птенчик-малыш, не превращай меня в самолет без посадки. Нужно, чтобы я стремился вернуться.
Я вижу с земли, что меня ждет ночью в полете: светящиеся пули (все самолеты, которые прилетали, были сбиты). Ты видишь, как взлетает сотня тысяч пчел, удивительное зрелище, лучше любого фейерверка.
Птенчик, малыш, я в глубочайшей безнадежности. А это плохо, очень плохо. Расти для меня трех кроликов в мирном доме, под мирными деревьями. Птенчик, малыш, я больше не знаю, где же люди. Все, кто здесь, вовсе не они. Здесь политики, болтуны, борцы. Птенчик, я усомнился в людях. Поэтому мне очень нужны рассказы про кроликов, про черные пятна на их мордочках и еще о том, как пахнет листва. Птенчик, малыш, мне так хочется любить запах деревьев возле моего дома, без него мне некуда будет вернуться. Птенчик, малыш, смастерите для меня ловушку, куда бы мне очень хотелось попасть. Поместите в нее трех кроликов, деревья, детку Консуэло, которая умеет залечивать раны, детку Консуэло, которая прилежно шьет, склонившись над белым батистом. И, может, еще цветок в стакане воды. Можешь положить сигареты, кофе с молоком, тартинку с маслом. Но! Птенчик, малыш, не надо ничего из того, что я ненавижу. Я стал так уязвим. Не из-за пуль. Потому что с трудом вижу себя на этой планете. Так что, если ты не зажжешь на своем окне маленькой лампы, спокойной и доброй, боюсь, что в военной ночи я не смогу найти обратной дороги.
Знаешь, Франция напротив меня – в двух с половиной часах полета. И я чувствую себя таким виноватым, что не делю с ней беду. Я чувствую себя потерянным, потому что отсечен от корня. Мне нужно отдавать. Нужно быть вместе с ней хотя бы там, где она воюет. Отдать всего себя. Ты хорошо меня знаешь. Мне не знать покоя без работы на войне. Мне необходимо окунуть свое сердце в звездный океан, на который в эти дни я смотрю с земли. Вокруг слишком шумно, на самолете легче. Ничего не слышно. Есть только звезды.
Любимый птенчик, поберегите немного того, кто бережет вас.
96. Консуэло – Антуану
(Телеграмма)
(Нью-Йорк, 10 мая 1943[207])
[…] ORD 159/ P VIA WL NEWYORK 33 10 V
ПОПРАВИЛАСЬ[208] СЛАБА ИЗ-ЗА ТВОЕГО ОТСУТСТВИЯ НАДЕЮСЬ НЕБО БУДЕТ ТЕБЯ ХРАНИТЬ ВСЮ ЖИЗНЬ ЖДУ НОВОСТЕЙ ЦЕЛУЮ НЕЖНО КОНСУЭЛО ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ
97. Антуан – Консуэло
(Ужда (Марокко) приблизительно 15 июня 1943[209])
Дорогой мой, моя Консуэло, моя женушка,
Как же мне тоскливо без тебя! Как мне грустно! Живу в дощатом бараке, комната на троих[210]: работать нет возможности. Вот уже три недели не видел ни города, ни домов. Только песок с мелкими камнями, непохожий на настоящую пустыню. Скорее пригород, нищий и печальный.
Не могу тебе сказать, где я, любимая. Летаю на одноместном истребителе, который делает семьсот километров в час! Я слишком стар для таких игрушек, но приложу все силы, чтобы продержаться как можно дольше. Я упорный, храбрый. (Хотя тут, на днях, испугался, но эту историю я тебе не расскажу.)
Знаешь, мы – мы занимаемся войной, потому что наши самолеты летают очень далеко. Оружие на них заменено на фотографические аппараты. Ох, дорогой мой птенчик, у тебя муж контрабандист, и, скажу даже больше, старейшина контрабандистов. (Тот, что летает на таких же самолетах и идет вслед за мной, лет на семь моложе меня…) Эх, малыш, вспоминаю нью-йоркскую брань, клевету Андре Бретона[211], всю эту грязь. Но я все-таки верю, что отдал все. Мне ничего не осталось! Я чувствую, я беден, беден, беден до смерти. Но перед смертью мне хотелось бы повидать тебя, моя Консуэло, моя таволга. Так что вернусь.
Не знаю, доходят ли до тебя мои письма. Ничего не знаю. Не знаю о тебе, мой благословенный огонек. О, Консуэло, будьте благоразумны, расцветайте к моему возвращению. И понемножку молитесь за своего мужа-контрабандиста. Много, очень много огорчительного. Много о чем не могу говорить.
Напишу вам все-таки свой военный адрес:
КАПИТАНУ ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ
3RD ФОТОГРУППА APO 520
[ЗАЧЕРКНУТО: US ARMY]
c/o Postmaster Newyork City New York
Но, дорогой мой птенчик, пишите и на адрес Пелисье, вот он:
Доктору Жоржу Пелисье
17, ул. Данфер-Рошеро
Алжир
Консуэло, благодарю, благодарю от всего сердца за твои старания быть мне товарищем. Я сегодня на войне, я затерялся на огромной планете, у меня одно утешение, одна звезда – свет вашего дома. Птенчик, храните его в чистоте.
«Знаешь, о чем я больше всего сожалею, Консуэло? Что не вам посвятил “Маленького принца”» Антуан – Консуэло. (Ужда, около 15 июня 1943)