Потому что, во-первых, бессловесные абсолютно не понимали, чего они должны достичь стараниями, и, во-вторых, уже давно требуемого достигли, только не знали об этом и потому не могли отчитаться.
С самого рождения и дальше, по сей день, они так и жили: момент повисал в пустоте, ни к чему не привязанный ни до, ни после, и он же, этот момент, поглощал все их существование, включал его в себя целиком. Потом он рушился, исчезал в бездне прошедшего, и новое мгновение застывало, и бессловесный застывал внутри него, как мошка в янтаре, но в последний миг этого мгновения успевал из него освободиться, мгновение исчезало в прорве, а бессловесный уже впаивался в следующее… Они все от самого рождения жили в разорванном времени, они отделяли момент от другого, не думая и не прилагая никаких усилий! А их терзали, держали в старом скрипучем доме посреди маленького сада за высоким забором, и они старались стать такими, какими родились, и ничего не выходило, они умирали взаперти, а один из сотни выходил на волю через десять, или пятнадцать, или тридцать лет, выходил по какой-нибудь случайности — да так ничего и не понимал.
За это Руслан их и жалел.
А себя относил к первой, конечно, категории, не без оговорок (ну, например, он жил, как заслуженный, совсем недолго), но к первой.
Соответственно, считал и себя заслужившим.
Однажды, когда Руслан сидел на стуле, положив голову в ладони, его вызвали к главному в необычное время.
— Ну, как выделяем, — спросил главный, сизо-седой мужчина с темным, вероятно, из-за больной печени лицом в глубоких складках, глядя поверх очков на первую страницу тоненькой пачки дела Руслана, — как получается выделять момент? Мгновение-то уже стоит или еще плывет, расползается? А?
Руслан молча пожал плечами, потому что не знал, что ответить. Иногда моменты разделялись, мгновения останавливались и поглощали вечность, а иногда все, как и в самом начале, сминалось в ком, спутывалось, вытягивалось одно за другим в непредсказуемой последовательности… Единственное, что он мог бы сказать с уверенностью, — время шло, жизнь исчезала, и только одно отличало ее от жизни до начала процесса: она ничем не была заполнена, кроме самого ощущения исчезающей жизни. Но вряд ли от него ждали подобного ответа.
Главный кашлянул и улыбнулся Руслану с таким выражением, будто сейчас произнесет вслух то, что давно известно им двоим, но никогда не произносилось.
— Вы стараетесь, — сказал он, и улыбка пропала, — и процесс ваш идет неплохо. Возможно, вам самому и незаметно, но вы уже почти научились, — он немного приподнял первую страницу и заглянул под нее, — последнее извлечение было неплохое… Так что еще немного, и мы сможем вас выпустить с результатом. Будете жить счастливым человеком, если, конечно, продолжите стараться…
И тут Руслан, совершенно неожиданно для себя, перебил собеседника.
— Господин полковник, — сказал Руслан и услышал свой голос, и миг повис в космосе, расширился, и поглотил все, и застыл, но говоривший не заметил этого, — господин полковник, прошу меня простить… Однако, я хотел бы понять… Цель процесса? Я выделю момент, мгновение застынет и продлится в обе стороны времени, это я понимаю. Но цель? Действительно это будет миг счастья, и я останусь в нем, или…
— Ну, вы многого от меня хотите, — не дожидаясь «или», добродушно засмеялся главный, — я же просто специалист, а не Господь, как говорится, Бог… Многое будет зависеть от вас, многое — от обстоятельств… Но выбора ведь у нас с вами все равно нет. Процесс начат, он будет доведен до конца, а там уж… Кто как. Данные у вас хорошие.
Единственное, что еще отвлекало Руслана от дела, мучило и составляло постоянную заботу — это свидания с другом.
Конечно, никто никого не судил за наличие друга, давно все это прошло. Друзья были почти у всех мужчин, женатых и одиноких, молодых и старых, кое-кто предпочитал случайные встречи, многие — особенно в том сословии, к которому до начала процесса принадлежал Руслан — часто друзей меняли, не отказывая себе и в случайных знакомых, а то и обращаясь к профессионалам… Но, так или иначе, почти все имели дружеские связи.
Однако прямо обнаруживать их большая часть семейных мужчин не решалась. Принято было прикрывать дружбу какими-нибудь деловыми интересами или просто скрывать. Жены могли догадываться, но не знать. В семье полагалось иметь детей и любить их, причем усыновление общество воспринимало как акт минимального соблюдения приличий — истинно благопристойным считалось только бескомпромиссно мужественное зачатие кровного ребенка с женой и без какой-либо технической помощи, промежуточных устройств и тому подобного. Общественный договор предусматривал соблюдение условностей. Именно потому, что долгие дружеские связи чаще всего приводили к явному отчуждению в семье, а начавшиеся в молодости — еще и к отсутствию родных детей, существование постоянного друга публичная мораль осуждала куда строже, чем случайные приятельства или обращения к услугам дружков.
Ситуация Руслана была именно самая неприемлемая. Сын, правда, кровный. Но вскоре после его рождения жена узнала о существовании друга, наступила эпоха внутренних семейных войн и разрушений, потом появился второй друг, все повторилось ожесточенней и непримиримей, потому что жена искренне верила, что именно она, пусть единственная из всех женщин, может победить природу… В третий раз отношения дошли до края — и вернулись к напряженному миру. Именно тогда стал появляться в ее глазах по любому поводу и без всякого тот желтоватый холод, который так изводил Руслана. Особенно его бесило, что причина была не в обычной ревности к другу, свойственной всем женщинам — нет, жена, в отличие от большинства, не признавала самого института дружбы. То есть других не судила и принимала их мужские отношения спокойно и даже иногда сочувственно, но Руслан не имел права.
Она все объясняла своим самолюбием, Руслан — ее самомнением.
Но теперь отношения с людьми вообще и с женой в том числе остались снаружи, за забором, и с каждым годом забывались крепче и крепче, растворялись в пустоте вокруг отдельных, застывающих мгновений.
Жена в последние месяцы почти не приходила, правда, вызывала регулярно. Руслан исправно отвечал на вызовы, возникало столь же знакомое, как собственное, лицо, разговор бывал короткий, необязательный, но вполне приличный: умерла собака — и они вместе грустили несколько секунд; за кем-то из прислуги пришли, жаль человека и надо подыскивать другого — они одинаково ненадолго расстраивались; младший внук уехал учиться в Азию — и они оба нежно улыбались, как быстро он вырос, помнишь, был вот такой… Впрочем, Руслан не помнил, потому что никогда внука не видел, он и родился-то, когда уж лет пять или семь прошло с начала процесса, но это не имело значения.
А приходить жена перестала. И теперь уже ничего не мешало посещениям друга, их не надо было сообразовывать с визитами жены, рассчитывать, чтобы его разрешение не совпало с установленным для нее днем.
Руслан входил в зал свиданий минут за пятнадцать до срока — он не утратил привычки спешить. Ровно в семь впускали посетителей, зал заполнялся пестрой толпой, в которой терялся серо-голубой трикотаж форменных дискретизаторных комбинезонов. Руслан занимал удобное для наблюдения и незаметное место в углу, за большой скульптурой, отсюда он сразу замечал появление обычно опаздывавшего минут на десять-пятнадцать друга.
Это был крупный, атлетического некогда сложения, но уже потяжелевший мужчина с правильным, невыразительным лицом, всегда сохранявшим выражение ровной доброжелательности. Руслан всякий раз вспоминал, как к нему когда-то пришел молодой проектант, принес на утверждение совершенно неинтересную, но приемлемую по стандартным меркам работу, и сразу вызвал острую симпатию именно этим сочетанием: огромная мощная фигура богатыря и выражение доброжелательности, даже женственной мягкости на лице с чертами полководца. Давно уже оплыли богатырские плечи, и из проектантов друг ушел в обычную торговлю — по совету Руслана же, а счастье, испытываемое при каждом взгляде на этого мужчину, осталось, и потребность этого счастья вошла в условия существования: вот чувство голода подступило, вот спать захотелось, вот пора бы встать со стула, потому что ноги затекли и от упертых локтей уже наверняка на коленях багровые пятна… а вот мучительно захотелось увидеть мягкое, неприметное лицо, римский профиль, тяжелые плечи…
По существовавшему между ними уговору друг не стал сразу пробираться через толпу к Руслану, они делали все возможное, чтобы не демонстрировать отношения. Вошедший потолкался среди других людей с улицы, кому-то улыбнулся — примелькались за годы, перекинулся несколькими словами с симпатичным молодым охранником, тоненьким юношей с восточным лицом… Наконец подошел, стал перед Русланом, сверху вниз заглянул в глаза.
— Здравствуй, рассказывай, — произнес Руслан приветствие, давно уже ставшее ритуалом их свиданий.
— Здравствуй, рассказывай ты, — ответил друг тоже формулой. — Как получается? Что последнее извлечение, есть результаты?
Оба понимали, что и вопросы эти стали ритуальными, ничего не менялось, во всяком случае извлечения, что бы они ни показывали, никак не приближали результат. И Руслан ничего не ответил, переведя разговор на обсуждение того, как началось свидание — он всегда корил друга задержками, хотя понимал, что толку от этого никакого нет и не будет, а будут всегда десятиминутные, по крайней мере, опоздания друга, и всегда будет как минимум четвертьчасовой запас, с которым выходит в зал Руслан.
Толпа вокруг быстро редела, последними на этот раз остались они и пара, занявшая противоположный угол, где посреди каменной вазы топорщился гигантский рододендрон и негромко шумел искусственный ручей, — двое изящных, одинаково небольшого роста мужчин, посетитель в роскошных мехах и местный обитатель, повязавший шелковую косынку под ворот казенной фуфайки.