[13] — у него дядя влиятельный стамболист; захватит власть Радославов[14] — опять хорошо: тесть Маничкова станет депутатом и уж, конечно, позаботится о родственничке... Ни те, ни другие не будут спрашивать, кто он — «наш» или «ваш»... Да, хорошо тем, у кого есть своя рука в министерстве. А мне к кому обратиться? Был и у меня двоюродный брат, каравелист[15], мог бы замолвить словечко, где надо, да вот беда — помер... Этот Маничков, черт бы его побрал, ходит в шапке набекрень, словно надеется на повышение по службе... Плут, каких мало, служит и нашим и вашим... И за что только его держат? Кончил всего-навсего пять классов, и то когда—чуть не в турецкие времена!.. Хорош чиновник! А жадность-то какая! Собственную жену готов продать!.. Может, мне анонимное письмецо министру настрочить, рассказать ему, как этот Маничков взятки берет, ростовщичеством занимается?.. Недурно бы — моментик самый подходящий».
Но вот встретились взгляды Маничкова и Ягоридова и сверкнули молниями. Как разъяренные и достойные один другого соперники, оба чиновника были готовы биться до последней капли совести, только бы не уступить захваченной позиции.
— Презренный осел! — скрипнув зубами, прошипел Маничков, поднимаясь со стула.
— Скотина!—прошептал Ягоридов, захлопывая окно.
А на уличке по-прежнему стояла такая тишина, словно все окружающее, онемев от страха, ждало той минуты, когда Маничков или Ягоридов официально перестанут существовать. Впрочем, кто знает,—может, и вправду тот из них двоих, кого должны были уволить, был обречен на гибель, как гибнет на свободе комнатная птичка, выпущенная из клетки.
Что бы там ни болтали безбожники, а все-таки есть бог! Чиновников перемещали и увольняли, упраздняли некоторые должности, а Маничков с Ягоридовым оставались на своих местах и все так же сидели друг против друга в канцелярии, как давно привыкли сидеть. Правда, им убавили жалованье; однако они и тут перехитрили правительство: стали курить табак не второго, а третьего сорта и, чтобы сократить свои расходы, решили — назло государству! — больше не бывать в кофейнях, а пить кофе только дома...
Как удалось Ягоридову и Маничкову удержаться на службе, об этом не знал в городе никто. То ли жены их на коленях просили за мужей в министерстве и великодушный министр, прослезившись, не решился одним росчерком пера стереть с лица земли столь безвредные существа, как оба эти чиновника; то ли они посылали министру анонимные письма, а министр — человек неискушенный в таких делах и враг любых доносов — оставил чиновников на службе; а может быть, и правда, государству было нужно, чтобы оба они просидели еще несколько казенных стульев,—так или иначе, истинную причину знали только Маничков и Ягоридов, но они, конечно, никому ничего не рассказывали и на людях делали вид, будто и сами не понимают, почему их не уволили.
Как только небо над их домами прояснилось, они пришли в себя и теперь уходили на службу еще раньше, произносили имена и звания своих начальников еще отчетливей и почтительней и снова прогуливались с женами по вечерам. Радость детей и служанок была безгранична: пятачки, как мухи, летали по комнатам, кухарки на базаре легко превращали допотопные оки в килограммы и граммы. А главное, Маничков с Ягоридо- вым стали неразлучными друзьями. Живя на хлебах у государства, они так привязались друг к другу, что не могли не видеться даже в свободное время. По утрам Ягоридов, едва поднявшись с постели, открывал окно и прежде всего заглядывал во двор Маничкова, а спустя несколько минут окно открывалось напротив и в нем показывалась нечесаная голова сослуживца.
— Как поживаете, бай Ягоридов? — весело спрашивал Маничков.
— Прекрасно, бай Маничков,—нежно ответствовал Ягоридов.
И так изо дня в день —утром и после обеда. Вместе они уходили на службу, вместе возвращались домой. Можно было подумать, что они превратились в каких-то чиновников-близнецов или в одно юридическое лицо, получающее двойной оклад.
По вечерам они сходились поболтать о жизни вообще и о своем будущем в частности. Умудренные собственным большим и горьким опытом, оба твердо решили ни в коем случае не готовить детей своих для государственной службы, если, конечно, наследственность и здесь не окажет своего влияния.
Беседуя с глазу на глаз, они доходили иногда до очень смелых суждений, договаривались даже до того, что в наше время любой сапожник и лавочник, если только дела у них идут хорошо, пожалуй более важные персоны, чем любой начальник отделения. Само собой разумеется, что все это относилось только к новому поколению, себя же они считали неспособными изменить традициям, с которыми срослись давно, и знали, что закончат жизнь честными, незапятнанными пенсионерами и лягут в могилу, как ложатся в нее те, которые, переселяясь в загробный мир, уже ничего не требуют от жизни.
Вообще же беседовали они всегда сдержанно и обдуманно, избегали бесполезных споров и возражений,— потому что были одинаково умны, что встречается очень редко. Обычно ведь бывает так: один из приятелей нет- нет да и скажет какую-нибудь глупость, а другой возомнит себя гением.
И вот Маничков с Ягоридовым одновременно решили, словно получив откуда-то секретное предписание, что отныне они должны глядеть в оба.
— Прошли те времена, бай Ягоридов,— меланхолично говорил Маничков,— когда нас упрашивали служить, а мы ломались. Теперь не то — сорвешься раз, и конец! Плачь, в ногах валяйся, хоть вешайся среди бела дня перед зданием министерства — ничто не поможет! Да... нынче лучше помалкивать... лучше не здороваться, не прощаться с теми, от которых нам нет никакой пользы, особенно со всякими уволенными чиновниками и другими бездельниками, вроде социалистов, анархистов и македонских революционеров; да и денег не надо жертвовать ни на какие дела. Теперь какого министра ни назначат, а государство будет прежде всего следить за тем, чтобы ему служили преданные чиновники. И потому, хоть мы и не принимали присяги, все-таки обязаны поклясться самим себе: служить верой и правдой, а начальству не перечить; если же оно паче чаяния обзовет тебя скотиной, сделай вид, будто ты иногда и в самом деле ей уподобляешься. Правильно сказал один из наших поэтов: «Учтивый поклон спины не переломит». Из всего написанного Вазовым мне больше всего нравится эта строка.[16] Кстати, если уж речь зашла о поэзии, мы не должны выписывать никаких газет — ни правительственных, ни оппозиционных, потому что они только смущают людей: ведь как бы ты ни был безразличен ко всему на свете, по стоит тебе прочитать заметку о том, что некий министр хапнул половину бюджета,— и ты, чего доброго, что-нибудь сболтнешь насчет этого; а если ты газет не выписываешь — ты знать ничего не знаешь, и совесть у тебя чиста, как у младенца...
— Не только газет,— прервал его Ягоридов,— но и журналов читать не будем: на старости лет учиться поздно, С нас хватит и того, что мы знаем, а в журналах за последнее время рядом со стишками строчат такие небылицы и про армию и даже про самого князя... будто он... Каким бы он ни был—это его дело... Правильно, правильно говориш, бай Манчиков, кончаются наши времена! Теперь молокососы с какими-то там дипломами толпами рыщут в поисках работы... Дипломы! А помнишь доктора права Мисиркова? Умер от голода. И после его смерти в комнате у него ничего не нашли, кроме диплома, да и тот мыши изгрызли, остались только слова: «Dokteur en| droit Missirkoff...»[17] А ведь среди этой молодежи имеются и такие горлопаны, что не признают ни секретарей, ни начальников отделений, а прямиком лезут к самому министру: «Требую службы! Я учился за границей, а у вас, говорят, служат какие-то Маничков с Ягоридовым, получившие допотопную подготовку. Будьте любезны, увольте их, потому что я, человек с высшим образованием, не имею времени голодным скитаться по улицам». Вот как они говорят о нас! Будь я министром, я ответил бы такому: «Ты, приятель, либо социалист, либо черт знает кто,— не признаешь ни бога, ни князя, ни армии. Так чего же ты от нас хочешь? Ступай ищи такое царство, где нет ни бога, ни князя, ни армии». Вот что я сказал бы ему.
-Да, да,—сочувственным тоном подтвердил Маничков,— главное, с сего дня надо как можно реже заглядывать в кофейни, где собираются всякие политиканы,—нам нельзя попадаться им на глаза... Так вот и дотянем до пенсии, а пенсия штука хорошая, она понадежнее жалованья... Как построим себе по домику, да накопим деньжонок, тогда пускай хоть и прогоняют со службы; может, тогда мы и сами подадим в отставку... Вот когда вздохнем малость, глядишь — и сами настрочим что-нибудь в газетку: например, про незавидное положение наших чиновников, про образование детей пенсионеров или вообще что-нибудь насчет пенсий...
Такие беседы они вели почти каждый день и строго выполняли советы, которые давали друг другу. Они перестали бывать не только в кофейнях, но и в гостях. А жен своих предупредили в самой категорической форме, что бросят их, если те вздумают болтать о службе, о политике или о каком-нибудь министре.
Дав себе слово высказываться лишь тогда, когда их спрашивает начальство, они мало-помалу отвыкли от сложных фраз, а вскоре наполовину забыли и родной язык. Напрасно приглашали их старые знакомые обедать или ужинать: Маничков и Ягоридов не нарушили своей клятвы; и свет постепенно забыл об их существовании. Кое-кто даже стал подумывать, уж не скончались ли они. Но друзья, довольные своей судьбой, благодарили бога за то, что тот внял их молитвам, и от души желали одного: чтобы ничто не напоминало людям об их существовании. И никто во всей вселенной, ни один человек из миллионов, мечтающих об известности и славе, ничего о них не знал... Только в каждой ведомости против фамилий Маничкова и Ягоридова бесконечно повторялось одно и то же: «Годовой оклад — столько-то тысяч левов».