Антрепренер взял ее, прочел, и глаза его округлились.
ПЬЕТРО ДАЛБИАНИ Артист Неаполитанской оперы
— Синьор Пьетро Далбиани! — вскричал антрепренер.— Какая честь! Какое счастье! Простите, маэстро, но мы знали вас только по фотографиям, в гриме и костюмах.
— Я беру ложу на сегодняшний вечер,— проговорил Пьетро и подал директору несколько ассигнаций.
— О маэстро, это слишком много!
— Ничего, ничего, коллега.
— Вы разрешите указать в афишах, что маэстро будет присутствовать на вечернем концерте?
Но Пьетро не слушал его. Он простился и ушел вместе с Джиованни.
Они вышли на улицу и направились в новую часть города. Вот и дом профессора. Вошли в гостиную, меблированную богато, но строго. Повсюду здесь висели портреты артистов и артисток, а над фортепиано, в большой раме,— портрет Луиджи. Джиованни застенчиво оглядывался по сторонам.
Вскоре состоялось испытание. Сначала Джиованни стеснялся, но мало-помалу овладел собой. Исполняя чужую мелодию, он пел свою песню, пронизанную тоской о прошлом, озаренную мечтами о неизвестном будущем. Он преобразился. Его заплатанные башмаки и потрепанный костюм как бы перестали существовать. Это был не Джиованни, это был артист на сцене, в новой роли новой оперы, герой-певец, поющий у врат жизни.
Пьетро, серьезный, сосредоточенный, внимательно слушал. Какая сила!.. Полнота!.. Точность!.. Чистота!.. Нежность!.. Тембр!.. А регистр!..
Более двух часов мучил Пьетро певца. Джиованни устал, да и проголодался. Давно уже его терзал голод, а тут где-то совсем рядом жарилось мясо, и запах его раздражал обоняние.
Но вот испытание кончилось.
— Лаура,—проговорил Пьетро,— поставьте второй прибор, синьор Джиованни будет обедать со мною.
Для Джиованни это был первый листик его лавров.
«Синьор Джиованни будет обедать со мною»,— как приятно звучит эта фраза...
Сели за стол. Суп, жаркое с картофелем, салат, вино, фрукты, минеральная вода «Анжелика». Прислуживала Лаура, кормилица Пьетро. Ее высохшее лицо, словно обтянутое пергаментом, вся ее фигура казались олицетворением дряхлой, давно отжившей старости... Но в этой тихой, уютной комнате, занятая обеденными хлопотами, старушка была ему милее петрарковой Лауры. Пьетро налил вина себе и Джиованни, чокнулся с ним и сказал:
— Помните об Орсини!
Джиованни улыбнулся. Но не фраза эта вызвала у него улыбку, а приятная теплота в желудке, особенно от вина — тонкого, легкого, пьянящего. Он неохотно встал из-за стола, когда Пьетро пригласил его в гостиную. Подали кофе. Пьетро расспрашивал Джиованни о его жизни, говорил о музыке, об артистах, о Луиджи, о Милане.
— Значит, вы заключили контракт с антрепренером?
— Да.
— Покажите.
Джиованни достал из кармана сложенный лист бумаги.
Пьетро прочитал документ.
— Итак, если вы уйдете из труппы, не предупредив антрепренера за месяц, вы уплатите ему тысячу лир?
— Да.
— В таком случае антрепренер заработает тысячу лир и потеряет вас!
И Пьетро разорвал контракт.
Джиованни пришел в ужас.
— Синьор, что вы делаете?
— Отныне синьор Джиованни — ученик синьора Пьетро.
Джиованни невольно встал и, пораженный, устремил глаза на Пьетро.
— Маэстро! Возможно ли это?
На глазах его выступили слезы.
— Успокойтесь, синьор Джиованни, мы начинаем великое дело. От вас зависит довести его до конца. Терпение и труд! У вас дар божий. Это много, очень много, но это еще не все. Вам нужна школа, школа и школа. Отрекитесь от всего ради своего голоса — и тогда над Италией взойдет новое светило. Помните, Джиованни: великий артист — это царь толпы, владыка человеческих сердец, но он раб своего таланта. А теперь идем!
Джиованни почувствовал себя как в сказке из «Тысячи и одной ночи», с ним происходило что-то необычайное.
Они подошли к оперному театру.
«Неужели?..» — с трепетом и благоговением подумал Джиованни. Они миновали театр, свернули на другую улицу и остановились перед магазином готового платья. Вошли.
— Выбирайте, синьор Джиованни, — предложил Пьетро.
Джиованни взглянул на него в недоумении. Юноша и не подозревал, чго костюм его давно уже никуда не годится. «Неужели я плохо одет?—думал он.— Ведь я — артист труппы известного баса маэстро Кастанелли, где примадонной сама синьора Саркатти!»
Но Пьетро настоял на своем, и Джиованни выбрал себе костюм по сезону. Обойдя еще несколько магазинов, они вернулись домой.
Модный, элегантный костюм, галстук небесно-голубого цвета, мягкая шляпа, изящные желтые ботинки, тонкая тросточка, перчатки.
Лаура узнала его не сразу. Но ее не удивили ни приглашение юноши к обеду, ни его метаморфоза. Если это сделал Пьетро, значит так и должно быть. И Джиованни уже стал для нее своим человеком.
Немного погодя пришел Пьетро, и маэстро с учеником поехали кататься.
Сидя рядом со знаменитостью, Джиованни вдруг испугался. Ему показалось, будто все это сон и вот-вот чья-то невидимая рука схватит его за шиворот и вышвырнет из экипажа на мостовую, и тогда маэстро исчезнет, а он, Джиованни, снова окажется в своем старом, потрепанном костюме.
Вечер. У Пьетро урок. Лаура хлопочет в саду. Джиованни у себя в комнате; он сидит у окна и размышляет. По широкой улице двигаются люди—пешком, в экипажах, в автомобилях. Веселые, мрачные, серьезные, спокойные люди, чьи настроения так же разнообразны, как их костюмы. Не одежда, не возраст определяют настроение: ведь молодость — это еще не счастье, а стоптанные башмаки — не нищета. Какой калейдоскоп! А ведь это всего лишь одна улица! Сколько тут желаний, грез! Все хотят всего. Хотят есть сытную и вкусную пищу, спать на белоснежных постелях, любить женщин — молодых, красивых, верных. Джиованни разглядывает людей в этой толпе и не знает, с кем из них себя сравнить. Вот идет бледный молодой человек, который вряд ли обедал сегодня, идет с застенчивым видом, всем уступая дорогу, даже тем, кто застенчивей его. А вдруг это будущий великий артист, писатель, художник? В быстро мчащемся автомобиле сидит упитанный, самодовольный господин лет сорока — сорока пяти. Кто знает, быть может и он еще не так давно с завистью поглядывал на чужие автомобили.
Джиованни с удовольствием вспомнил, что у него есть комната, постель. Скоро Лаура начнет готовить ужин; будет готовить и завтра, и послезавтра... Он, Джиованни, свободен, может пойти куда вздумается. В его душе пробудилось бесконечно сладостное сознание, что судьба сделала его своим избранником, превознесла выше многих. Во время уроков с Пьетро Джиованни чувствовал, что его скромное «я» таит в себе некую силу, драгоценное сокровище, и замирал от блаженства, когда замечал на бесстрастном лице своего строгого учителя невольное восхищение талантом ученика.
Стало смеркаться.
Джиованни мало-помалу перенесся мыслями в свое детство. Отца он не знал. Бедный корсиканец, отец его приехал в Италию искать счастья, быстро разбогател, жил на широкую ногу, потом разорился и умер. Джиованни родился уже после его смерти. Жил он всегда скромно, оставшись на попечении старшей сестры, которая успела окончить консерваторию в годы процветания отца. Окружающие предсказывали ей блестящее будущее, но оно погибло вместе с капиталом старого Джиованни. Молодой Джиованни пел, бренчал на фортепиано; сестра его, утратив веру в себя, не придавала особого значения голосу брата, хотя на всех любительских концертах юноша неизменно пользовался успехом. В трудные минуты она говорила:
— Ты, Джиованни, не очень-то рассчитывай на свой голос, а лучше подыскивай себе какую-нибудь работу.
Сестра познакомилась с музыкальной семьей священника Паладини.
Однажды вечером Паладини услышал, как его дочь Мариетта поет дуэт с Джиованни, и долго не мог прийти в себя от восхищения.
— С таким голосом нельзя сидеть дома, завтра же утром — в церковь!
Молодой тенор привлекал публику в кафедральный собор. Священник рассказывал о нем всем и каждому, наконец решил послать юношу в Милан, с письмом к одной своей дальней родственнице, высокопоставленной даме.
Дама показала Джиованни нескольким известным профессорам. Те признали, что юноша поет неплохо, но если он хочет стать первым певцом, пусть возвращается в родной город.
Он вернулся.
Обиженный старик проклял и высокопоставленную даму и профессоров.
— Похоже, что в Милане стали заниматься чем угодно, только не пением,— твердил он всюду.
Вскоре священника перевели в другой город, где он и скончался. Умерла и сестра Джиованни. Он остался один. Но в памяти его запечатлелось последнее напутствие священника:
— Пусть только тебя услышит настоящий итальянец, и тогда я не я буду, если тебя не пригласят в Миланскую оперу; а когда ты покажешь этим профессорам, что ты собой представляешь,— они лопнут от злости.
И перед Джиованни всплыло милое, добродушное лицо покойного, уверенного в своей правоте. «Что-то поделывает сейчас Мариетта? — подумал он.— Три года мы с ней не встречались». И в его памяти вновь воскресла гостиная в доме Паладини, рояль, за роялем — он и она. Она играет, он поет.
— Джиованни, ты станешь великим артистом!—слышит он голос девушки.
— Не верю, Мариетта; в нашем роду таких случаев не бывало.
— А если все-таки станешь, ты забудешь свою Мариетту?
— А если не стану, Мариетта меня разлюбит? Будет искать другого певца, великого?
— В нашем роду так не поступали,— отвечала она и нежно обнимала застенчивого Джиованни, хотя он не был ни известным, ни великим.
И вот предсказание старого Паладини начинает сбываться. Пьетро оказался «настоящим» итальянцем. А у Мариетты, наверное, уже есть другой Джиованни. «Где-то она теперь?»
В комнату вошла Лаура и прервала его воспоминания:
— Мечтаете, синьор Джиованни?
— Задумался, Лаура, вспомнил родной город, близких, детство...