Джиованни взял бутылку, налил себе рюмку, выпил, вскинул голову и запел.
Пьетро замер. Он уже не видел ни публики, ни озера, ни Монблана. Он только внимал тихим чистым звукам пробуждающейся природы, чувствовал дуновение прохладного утреннего ветерка и ласку первых солнечных лучей; потом услышал разговоры, шум вспыхнувшей борьбы человека за жизнь: она разгоралась все больше, достигла своего апогея и постепенно затихла. Зашло солнце, и все замерло. Истомленная душа ищет покоя... Ночь медленно обволакивает землю, обещая ей сладкие сны и полное забвенье. Но человек не знает ни сновидений, ни покоя; ночь для него — продолжение дня, отягощенное мраком и потому еще более мучительное. Буря, бушующая в груди, тщетно рвется наружу, на простор. Человек с мольбой, с проклятьем устремляет взор на небо; и, постепенно утихнув, боль сменяется холодным отчаянием и догорает в душе, как лампада, забытая в опустевшем храме, а на небосклоне уже занимается заря, предвещая новый, еще более страшный день.
Пьетро оцепенел, по его щекам покатились крупные слезы.
Публика, гулявшая по берегу озера, замерла. Экипажи остановились.
Бурные рукоплескания загремели перед отелем.
Пьетро пришел в себя, вскочил со стула и убежал в комнату.
— Маэстро, вы бог! Хотите, я упаду на колени, брошусь в озеро — только не пейте больше сегодня, не пейте!
Паладини расчувствовался.
— Ты так мне нужен, Пьетро,— сказал певец непривычным для него мягким, задушевным тоном.
— А вы знаете, маэстро, что сейчас вы спели «Сумерки» лучше, чем в тот раз, когда напевали пластинку для граммофона.
Старик сиял. Он нажал кнопку звонка, послал за экипажем и вскоре уехал вместе с учеником. Паладини (болтал без умолку, указывал Пьетро на проходивших мимо красавиц и не замечал, с каким любопытством смотрят па него прохожие.
Пьетро в эти минуты чувствовал себя архангелом, восседающим по левую руку от творца.
«Ах, если б не было на свете этого проклятого вина!»
В половине девятого Паладини и Пьетро вошли в отведенное им фойе оперного театра. Паладини опустился в кресло, взглянул на Пьетро, на газеты, лежавшие на столе, сунул руку в карман и только тут спохватился, что ему чего-то недостает. Ему захотелось курить, но распорядок, установленный Пьетро, «регулировал» куренье: перед концертом — никаких сигар. Паладини взял газеты и стал их перелистывать.
Пьетро вышел из фойе, запер двери, положил ключи в карман и, довольный тем, что пути сообщения с буфетом прерваны, отправился к аккомпаниатору. Вернувшись, он взглянул на часы: было без четверти девять. Он подошел к Паладини и торжественно объявил:
— Все готово, маэстро!
Прозвонили звонки, и немного погодя медленно раздвинулся занавес. Раздались овации.
На сцену вышел Паладини, бледный, преображенный. Никто не поверил бы, что этот человек способен сердиться или шутить. Зрителям казалось, что все земное, обыденное отпало от него, что это не телесное существо, а призрак, дух. Глаза его блестели, их взгляд пронизывал насквозь.
Наступила мертвая тишина. В публике ни звука, ни движения. Люди даже не заметили, что он не ответил на их приветствия. Он сковал их прежде, чем привести в восторг.
Пианист взял несколько аккордов. Паладини запел.
Пьетро, сидевший за кулисами, был в экстазе. Он забыл, что Паладини пьет, играет в карты, теряет и время и деньги на женщин, не обращает внимания на публику, не заботится о себе самом. Пьетро чувствовал только, что какая-то нежная сила возносит его куда-то, ласкает, баюкает, шепчет ему о мечтах, которые были разбиты жизнью. И чистые, благодатные слезы подступили к его глазам. Когда же зазвучало вступление к «Сумеркам», старик прослезился и, вынув носовой платок, прижал его к губам и прошептал:
— Вот так и умереть бы!..
Паладини пел лучше, чем в тот раз, когда напевал пластинку, с большей страстью, чем в отеле. Заключительные звуки песни разлились по залу невидимой теплой волной, проникли в душу зрителей и привели их в трепет.
Паладини кончил петь. Несколько секунд царила гробовая тишина. Но вдруг бешеные овации раздались в зале. Галерка неистовствует и так топает ногами, что, кажется, вот-вот пол обрушится. На сцену летят цветы, ленты с надписями, несут букеты, подарки.
— Бис!.. Бис!.. Паладини! Паладини!.. Бис!..
Маэстро не вышел на аплодисменты.
Появляется Пьетро. Он спокойно, но твердо говорит:
— Паладини никогда не поет на бис!
Капризная публика не сердится на капризного маэстро, она углубляется в программу и ждет.
В антрактах местные знаменитости и высокопоставленные дамы осаждают вход в артистическое фойе. Пьетро, открыв дверь, вежливо предупреждает, что до конца концерта маэстро никого не примет.
— Но я хочу,— говорит одна из дам,— чтобы маэстро завтра пел у меня. На вечере будет присутствовать русский великий князь. Вы меня понимаете?
— Понимаю, мадам, но маэстро поет только в театре и ни для кого не делает исключений.
— Неужели? — с удивлением и досадой цедит дама.— Посмотрим!
После концерта городские власти дали банкет в честь Паладини. Мэр лично встретил Паладини и Пьетро у театрального подъезда и предложил отвезти их в своем автомобиле.
Советники муниципалитета ожидали их на лестнице. Повсюду здесь были цветы, а в парадном зале — портрет Паладини, увенчанный лаврами. Улыбающийся маэстро знакомится со всеми. Пьетро мрачно шествует за своим богом.
Сели ужинать. Кроме мэра и советников, было много приглашенных — артистов, артисток, видных иностранцев и представителей печати.
Справа от Паладини сидела красавица, графиня де Жуэнвиль,— та самая дама, которой Пьетро отказал в концерте. Она быстро завладела вниманием Паладини, а как только завладела, стала вести себя очень сдержанно. Графиня решила отомстить Пьетро за обиду. «Маэстро, кроме как в опере, нигде и ни у кого не поет!.. Посмотрим, так ли это!..— Она метнула взгляд на Пьетро и поду* мала: — Урод! Ты настолько одряхлел, что забыл, как силен женский каприз».
Паладини жил полной жизнью. Как шаловливый школьник, он считал себя вправе резвиться после уроков. Окружающая обстановка возбуждала его. «Только бы Пьетро не делал такого траурного лица, он способен охладить даже пыл новобрачных».
После первого же бокала исполнитель «Сумерек» преобразился. Царь сбросил с себя мантию и остался в халате. Он перестал замечать Пьетро, язык его развязался, а глаза не отрывались от графини. Паладини болтал без умолку, рассказывал о своих путешествиях, о детстве, о Пьетро — великом Пьетро, которого он то превозносил до небес, то изображал жесточайшим тираном на свете. Он восхищался городом, красивыми женщинами, осыпал мэра комплиментами за превосходные вина и попрежнему не спускал глаз со своей соседки.
Пьетро исподлобья разглядывал веселую компанию. Враг подобных банкетов, он возненавидел мэра за то, что тот приказал подать столько бутылок, возненавидел графиню, которая, по его глубокому убеждению, должна была вскружить голову Паладини, возненавидел и всех прочих присутствующих, уверенный, что добрая половина этого избранного общества состоит из пьяниц и картежников. «А он, Паладини,— думал Пьетро,— вместо того чтобы сесть и написать свою биографию, в розницу распродает ее газетчикам».
И действительно, журналисты жадно ловили каждое слово Паладини, следили за его малейшими движениями и, приглядываясь к тому, как он ест, пьет, смеется, украдкой быстро делали заметки. Не избежал их наблюдения и Пьетро.
Открыли бутылку шампанского. Мэр произнес короткую речь. Паладини ответил на нее и еще больше развеселился. Его приглашали всюду — в частные дома, в артистический клуб. Паладини благодарил, обещал прийти, чокался, а глазами пожирал графиню. Она же старалась казаться как можно более серьезной и таинственной.
Пьетро бросал беспокойные взгляды на Паладини: от резких движений прическа его растрепалась, галстук съехал набок, лицо покрылось красными пятнами.
И здесь, среди этой роскоши, в обществе сановных мужчин и расфранченных дам, перед стариком опять возникло мерзкое варьете, пьяная компания, полуголые женщины, окружившие Паладини. Острая боль обожгла сердце. Пьетро невольно поднялся.
Присутствующие решили, что это молчаливая просьба разойтись: ведь у маэстро свой распорядок дня. Начали вставать из-за стола. Паладини хотел что-то сказать Пьетро, но язык у него заплетался, и он только сердито посмотрел на старика.
Гости стали разъезжаться.
Графиня, стоявшая в стороне, разговаривала с одним из приглашенных; она медлила уходить.
— До свиданья, маэстро Паладини. Жду вас от четырех до семи.
Это было сказано таким тоном, словно она не приглашала его, а назначала ему аудиенцию.
— До завтра, графиня.
Паладини сиял. Пьетро, сдвинув брови, отошел от нее, шепча:
— Вот бестия! Сорвала мюнхенский концерт!
Паладини играл в карты. Пьетро побродил по комнатам, рассматривая картины, заглянул в игорный зал, подошел к столу, несколько минут постоял за креслом Паладини, потом отошел и остановился перед портретами членов клуба. Важные, напыщенные, академически строгие лица. Некоторые из этих господ сидели сейчас рядом с Паладини, но вряд ли хоть один из них узнал бы себя на портрете в эти минуты. Отойдя от портретов, Пьетро стал читать вывешенный на стене устав клуба. Каждая его строка взывала к законности, порядку, честности, благородству и гуманности. Пьетро только покачал головой и возвратился в игорный зал. Он сел в кресло сзади Паладини и тихо, но многозначительно кашлянул. Паладини сделал вид, что ничего не замечает, хотя всем своим существом чувствовал присутствие Пьетро, и это отражалось на его игре. Вскоре он встал и проговорил сердито:
— На сегодня хватит.
Они вернулись в отель. Пьетро молчал, а Паладини уже не мог сдержаться: