нные командиры, даже министры, важно шествующие на доклад к своему «государю»! А с каким сочувствием он говорит
о тяжкой доле трудового народа: «Смотрит ли на широкий Дунай тот, у кого потемнело в глазах? Видит ли заоблачные вершины тот, кому перебили хребет? Чувствует ли благоухание розы тот, у кого кровоточит разбитое лицо? Слушают ли соловьиную песнь под лязг жандармских шпор и сабель?..»
В большой галерее созданных им типов мало положительных образов, но когда он создавал такой образ, то всегда находил самые теплые краски (вестовой Димо, скромная крестьянская девушка Драга из рассказа «Эвника», маэстро Пьетро Далбиани из рассказа «Паладини»).
Стаматов в течение всей своей творческой жизни боролся средствами сатиры против классовых врагов трудового болгарского народа. И благодарный народ свято хранит богатое литературное наследство своего талантливого сына, произведения которого никогда не утратят своего значения.
Б. Диденко
ИДИЛИЯ
В гостиной господина Гралинова сидят на широком диване отец и сын. По лицам их видно, что оба только что выпили, закусили и теперь благодушествуют, потягивая кофе. Сын, наконец-то кончивший гимназию, уже не стесняется курить и при отце.
Чего только нет в этой комнате! Мебель из Вены, громадные зеркала из Бухареста. Множество всяких безделушек украшает гостиную, в которой отец решил серьезно поговорить с сыном.
Детей у него было только двое — сын да семнадцатилетняя дочь; и, как все любящие отцы, он заботился об их будущем.
— Итак, сынок, лето ты проведешь здесь, отдохнешь, а поближе к зиме — в путь-дорогу... Какие же у тебя планы, кем ты хочешь быть?
Сын задумался. Да и было над чем задуматься.
До сих пор он мечтал только об одном — поскорей уехать в Западную Европу, а учение стояло у него на втором плане. Медицина казалась ему чрезвычайно неприятным ремеслом: чесотка, кожные болезни... отвратительно! Приходится лечить кого попало, а ведь эдак и заразиться можно. Естественные науки он считал слишком элементарными, чтобы заниматься ими в университете. И кто только их не изучает! Некоторое время он мечтал о юридическом образовании, однако не находил в себе ни ораторского таланта, ни желания произносить длинные и витиеватые речи.
Я, папа, думал, думал,— сказал сын, немного помолчав,— и в конце концов решил поехать учиться в Париж; хочу стать инженером.
— Браво, сынок! Ты словно угадал мои мысли. Инженером, именно инженером и никем иным! Только получи диплом, а выгодных мест сколько угодно,— мечтательно проговорил отец.— И себе и Марийке построишь такие дома, что вся София ахнет!
Будущий инженер самодовольно ухмыльнулся, а старик продолжал:
— Два года, как говорил Петр Иванов, у тебя уйдет на изучение языка, потом шесть лет на прохождение курса; итого — восемь. Ну, будем считать, девять... Такого срока, думается, вполне достаточно, чтобы ты мог окончить университет, не выбиваясь из сил, как выбивался Петр, о чем я узнал, когда он вернулся. Итак, девять лет по четыреста левов в месяц...
Старик занялся умножением. Сын попытался было подсказать ему итоговую сумму, но числа путались у него в голове и вместо цифр в его воображении возникали широкие, бесконечно длинные парижские улицы.
— Ладно, потом подсчитаю,— сказал старик,— не завтра ведь уезжаешь... И вот что еще я хочу сказать тебе, сынок... Насчет женщин... Смотри в оба! Там делай, что хочешь, но избави тебя бог привезти сюда какую-нибудь... Так и знай: ноги ее не будет в доме!
Сын слушал молча, а сам думал: «Четыреста левов в месяц... девять лет; четыреста левов — это месячное жалованье директора гимназии...»
Отец допил кофе и, по привычке, растянулся на диване.
«Наверное, жена уговорила ее,— подумал он о жене и дочке.— Дуры бабы! Сами напугают девчонку, а потом удивляются: чего она капризничает? А жених ответа ждет. Человек положительный, многого не требует».
— Чудачки они, эти женщины,— прошептал он, засыпая.
Мария, дочь его, в это время сидела за роялем в соседней комнате, где хранилась библиотечка ее брата, и которой можно было найти все, начиная с «Истинной, поруганной любви», оригинального болгарского сочинения, до «Могущества денег», «Парижских тайн» и тому подобной западноевропейской литературы. Девушка раскрыла ноты и стала играть вальс «Дунайские волны».
Поднялась такая буря звуков и с таким грохотом промчалась по клавишам, что собачонка, лежавшая на полу, вскочила, залаяла и пулей вылетела из комнаты. Мария па минуту прекратила игру и опять принялась перелистывать ноты. Моцарт, Бетховен, «Кармен» Бизе, «Фауст» Гуно — все они летели налево. Но вот она остановилась на «Молитве девы», ударила по клавишам, и полилась бесконечно монотонная, плачущая мелодия — томление по мужчине. Девушка даже не смотрела в ноты,— они, казалось, давно запечатлелись в ее мозгу; и вот уж должен был раздаться колокольный звон, но тут неожиданно распахнулась дверь и в комнату с важным видом вошла мать.
— Хватит, хватит играть, Марийка! Нельзя же всю жизнь сидеть за роялем. Ты уже не ребенок.
Мать хотела к чему-то подготовить дочку, но хитрая Марийка, сразу сообразив по выражению материнского лица, что предстоит серьезный разговор, мигом отшвырнула ноты.
— Что такое, что такое, мамочка? Скажи скорее! — лукаво улыбаясь, допытывалась она.— Мы не пойдем сегодня на вечеринку? — спросила она с таким видом, словно ни о чем не подозревала.
— Какие там вечеринки! Если хочешь, сегодня же дадим бал; все зависит от тебя.
— Мамочка, миленькая, да что случилось? — задыхаясь от волнения, настаивала дочка.
Матери и самой не терпелось рассказать обо всем.
— Подполковник Никушев просит твоей руки. Твердит, что не может без тебя жить. Ты ему во сне снишься, а «ту» он бросил. Ну, как скажешь, Марийка, хорошо
о тебе заботится мама, а?
Марийка так растерялась от неожиданности, что вначале не знала даже, что и ответить. Она ждала этого предложения, догадывалась о нем, но то были мечты, грезы... И вот нежданно-негаданно мечта стала явью — просят ее руки! Какое-то чудесное, неведомое блаженство мгновенно осветило ее лицо, глаза ее заблестели.
Да, ею овладело чудесное, неведомое блаженство, хотя подполковник Никушев и не был ее идеалом. Впрочем, у нее вообще не было идеала, а Никушева она не любила и не могла любить, потому что почти не знала его. Для нее он был только подполковником Никушевым. Если бы ее сейчас спросили, какой он — молодой, старый, умный, глупый, хороший, плохой,— она смогла бы дать лишь один ответ: он — подполковник Никушев.
Но подобные вопросы и не приходили ей в голову. Свое счастье она могла бы определить одной короткой фразой:
«Я выхожу замуж».
Почему? Почему за Никушева? Почему сейчас? Ни сама невеста, ни ее мать даже не задумывались над этим.
Танцы в клубе, игра на рояле, пение на домашних вечеринках, изящные туфельки, напудренное личико, корсеты, стягивающие талию,— все это становилось далеким прошлым. Мария была убеждена, что ее жизнь начиналась только теперь.
Обручение, приготовления к свадьбе, платья, платья и снова платья, зависть подруг, венчание — вот что означал для нее брак, вот зачем ей нужен был муж; и чем скорей, тем лучше. А потом? А потом хоть трава не расти! Мама никогда ничего не говорила о будущем.
Веселая, беззаботная, как птичка, вырвавшаяся из клетки, Мария побежала в сад. Брат ее, погруженный в мечты, прохаживался по аллее.
— Знаешь новость, Мария? — спросил он.— Я буду учиться на инженера.
— А я выхожу замуж за подполковника Никушева,— прощебетала девушка и убежала.
— Четыреста левов в месяц... Целых девять лет... Париж...— шептал юноша.
— Мадам Никушева, мадам Никушева,— твердила про себя Мария, снова подбежав к брату. Как она досадовала, что с нею сейчас не было ни одной из ее подруг.
«Мадам Никушева, мадам... Париж... Четыреста левов... Девять лет... Мадам Никушева, мадам Никушева»,— казалось, вторил им весь сад.
А старик, поглядывая с балкона на своих веселых и довольных детей, сказал жене:
— Наконец-то они выходят в люди! Умного сынка вырастили, пожалуй министром будет! Он не из тех шалопаев, что лишней рубашки не имеют, а туда же — бредят о княжеской жизни, о роскоши!
— Нам теперь только жить да поживать,— пробормотала старуха, и подумала: «Шустрая девчонка, за две недели вскружила ему голову!»
А еще говорят, будто тяжело жить на этом свете!..
1898
ПИКНИК
Давно уже полковые дамы мечтали о пикнике, и вот, наконец, долгожданный день настал. По узкой шоссейной дороге, заваленной разбросанными в беспорядке булыжниками, тащились десять экипажей. В первом восседала супруга полкового командира с сестрой, в остальных разместились жены, свояченицы и сестры офицеров всего полка. Справа и слева, сзади и спереди, словно почетный конвой, гарцевали молоденькие офицерики. Они сидели на конях с таким видом, словно впереди им грозила опасность, и каждый был готов грудью защитить едущих в экипажах красавиц, прятавших свои личики под дорожными вуалями и прозрачными, как папиросная бумага, зонтиками. Все были веселы и довольны: ведь предстояла не заурядная прогулка или бал, а пикник. Пикник! Слово-то какое прелестное! И с какой важностью его произносили! Некоторые офицерши, подметив, какими глазами смотрят на девушек молодые поручики, уверяли себя, что скоро сбудут с рук своих сестер, платья которых пока обходились мужьям дороже, чем платья их собственных жен,— ведь на гарнизонной ярмарке невест началась ужасающая конкуренция с тех пор, как офицеры все чаще и чаще стали выбирать себе подруг жизни в местном купечестве.
— Смотри, смотри, Марийка, Иванов так и липнет к нашему экипажу!
— Очень он мне нужен! — ответила Марийка, стрельнув глазами и сдвинув негустые черные брови.