Как рано! Слишком рано!
Пьетро любил эту простую, ясную, бесхитростную народную песню, полную страсти, крови и слез. Какая душа, какая буйная натура ее создала! Певец стремится к своей возлюбленной, стремится против ее воли... и если она его отвергнет, он покончит и с собой и с нею. Буря неудовлетворенной, неугасимой страсти!
...Но в голосе Паладини уже нельзя было уловить ни нежного шепота, ни мольбы и укора; слышен был только вопль, способный лишь напугать, но не растрогать.
Не душа корсиканца отражалась в этом пении, но его кинжал.
Неужели так пел его Паладини?
Пьетро стоял и слушал.
Так он когда-то стоял на улице, зачарованный тем же голосом. Тогда он замер от восторга, сейчас — от ужаса и боли. Ему казалось, что кто-то обманул, ограбил, предал его.
Паладини умолк. Раздались громкие рукоплескания.
Пьетро подошел к таверне и распахнул дверь.
Пьяный Паладини сидел, расстегнув жилет, в большой захмелевшей компании. Он вставал, поднимал стакан, чокался, что-то рассказывал, пожимал протянутые руки, весело ругался и пил. Можно было подумать, что певец только что вернулся из дальних странствий к своим род- ным и теперь отдыхает душой. А все остальное — опера, концерты, избранная публика и сам Пьетро, который бог знает зачем оторвал его от родной среды,— все это ему чужое.
Острая обида кипела в груди Пьетро, когда он подходил к певцу.
Паладини увидел его и вздрогнул, как пойманный преступник.
В эту минуту он понял, что свой голос, этот священный дар, он получил не от бога, а от Пьетро,— и этим даром он угощает пьяную компанию...
Он побледнел и встал.
Пьетро хотел что-то сказать, но сердце его сжалось,— он только глухо, зловеще крикнул: «Паладини!..», зашатался и упал без чувств.
Старика перенесли в отель, послали за доктором. Пьетро метался в бреду. Время от времени он открывал глаза, озирался, но никого не узнавал. Ему давали лекарства, но он их отталкивал.
Подошел Паладини.
— Пьетро, Пьетро, ты не узнаешь меня?
Старик приподнялся на постели.
— Пьетро!..
— Кто ты? — спросил он.
— Я... твой Паладини.
— Паладини?! — повторил больной.— Паладини?! Убирайся отсюда!.. Ты не Паладини. Паладини умер! — И голова старика упала на подушку.
Пьетро сидел у себя в кабинете.
«Значит, все кончено. Прошлое ушло. Медленно, но верно наступает роковой финал — более мучительный, чем смерть. Возврата нет; надо идти вперед, к небытию. Но ужасно не это — страшна жизнь».
Пьетро был похож на миллионера, который потерял на бирже все свое состояние сразу.
«Что со мной будет? Что у меня есть? Ничего, ничего и ничего. Ради чего жить? Будущего нет, настоящее— вечная агония. Паладини, Паладини!.. Я благословил тебя на великий подвиг, а ты меня убил. Почему я не умер в Милане, когда солнце только всходило,
зачем я ждал его захода?.. Нет больше Паладини!.. Я пережил тебя. Имею ли я право смотреть на столь позорный конец,— я, купавшийся в лучах твоей славы?»
Он решил написать письмо. Закончив его, отложил перо и задумался. Второй раз в жизни он мечтал найти утешение в смерти. Много лет назад он вот так же хотел уйти из этого мира, после того как его покинула Джульетта. Но в последнюю минуту, когда он был уже на краю гибели, искусство одержало верх, а любовь отступила.
Тогда ему изменила женщина, сейчас изменил его бог.
Послышались шаги, и Пьетро спрятал письмо.
В комнату вошел Паладини, веселый, хмельной.
— Пьетро, сегодня мой последний вечер. Завтра ставлю точку. Порядок и режим... режим и порядок... Если бы ты знал, с кем... с кем я познакомился, ты простил бы мне все. Это не женщина... Это не ангел... Ангел бесплотен, а она... она...
— Я плохо себя чувствую,— негромко проговорил Пьетро.
— И не удивительно. Ты нигде не бываешь, целыми днями сидишь дома. Надо жить. А не то умрешь с тоски.
— Я устал, мне хочется спать.
— Спать? В таком случае покойной ночи!
И Паладини ушел.
— Боже мой! — прошептал Пьетро.— Он ничего не понимает! Как, как могу я оставить его одного?
Паладини действительно ничего не понимал. Он не видел страданий своего учителя, даже на бледность его не обратил внимания и не спросил, что его так утомило.
Пьетро слышал, как Паладини открыл окно, потом снял ботинки и бросил их на пол, напевая вполголоса модный французский романс.
И несчастный старик отложил выполнение своего замысла, хоть и ни на что больше уже не надеялся.
Пьетро настоял на отъезде в Неаполь. У него был тайный план — изолировать Паладини от мира.
«Надолго ли?» — спрашивал он себя. В его мозгу гнездились две мысли: Паладини не должен петь; он, Пьетро, не должен жить.
Старика потянуло на родину. Ведь там решались все самые важные задачи его жизни, решится и эта.
Лаура встретила Пьетро и Паладини с удивлением, но радовалась, что они все лето проведут в Неаполе.
Здесь учитель и ученик виделись еще реже. Пьетро или уединялся в кабинете или гулял по аллеям сада; он никуда не ходил в гости, никого не принимал.
Паладини возвращался поздно, иногда не бывал дома по нескольку дней.
Даже Лаура заметила что-то новое, нехорошее во взаимоотношениях своих любимцев. Интуиция старой женщины подсказала ей, что Пьетро страдает и поэтому говорит о Паладини не так, как прежде. Однажды она спросила:
— Синьор Пьетро, неужели вы не будете выступать все лето?
Впервые задали ему подобный вопрос. А завтра придут другие и тоже будут спрашивать: «Почему Паладини не поет? Уж не болен ли он?»
У Пьетро не хватало сил выносить все это. Он уже перестал жить, все умерло в его душе. Все земное потеряло для него всякий смысл.
Пьетро решил покинуть бренную землю. «Но что тогда будет с Паладини?»—думал он. Бывало, сколько раз в дни своего триумфа Паладини смело сравнивал себя с Орсини. Но не ужаснется ли он теперь, если ему намекнут, что тот выше? Нет, он не поверит этому и будет петь. Будет петь до тех пор, пока возмущенная публика не крикнет: «Замолчи, ты уже не Паладини!» Озлобленный, уничтоженный, он и тогда еще будет бороться. Нет существа более яростного, чем развенчанный царь. Он будет бороться и в бессилии своем упадет тем ниже, чем выше он стоял.
«Боже, Паладини — наше дитя. Ты сам отнял талант, который даровал ему когда-то. Не есть ли это, знак того, что ты от него отрекся? Но почему вместе с голосам ты не отнял у него и жизнь? Кому нужен Паладини без его голоса? Или ты уготовал ему еще более жестокое возмездие? Ты всеблагой, я, раб твой, никогда и ни о чем тебя не просил. Смилуйся же, возьми его. Я готов умереть раньше, чем пробьет мой час, некогда назначенный тобой. Прости! Научи, что мне делать?..»
Но глухим оставалось небо, безмолвствовал бог — он ничего не разрешал, не запрещал, не советовал.
Пьетро страдал от сознания, что Паладини останется один и когда-нибудь проклянет его.
Как-то раз вечером Паладини, как всегда пьяный, явился к Пьетро и заявил, что такая жизнь ему опостылела.
— Слушай, Пьетро, мы должны уехать на этих днях.
— Еще рано, подождем.
— Почему?
— Я себя плохо чувствую.
— Что с тобой? Мы, кажется, поменялись ролями?
— Да,— ответил старик.
— Я тебя не понимаю, Пьетро.
— И это верно.
— Если ты не хочешь ехать, я уеду один.
— Один?
— Да, если ты не хочешь, чтобы мы уехали вместе.
Пьетро возмутился:
— Вы никуда не уедете ни со мной, ни один, ни с кем бы то ни было. Поняли?
— Почему?
Пьетро встал.
— Потому что... вы не должны петь.
— Ты с ума сошел!
— Хотел бы сойти.
— Но почему я не должен петь?
— Потому что вы потеряли голос.— Пьетро дал волю своим чувствам.— Да, вы уже не Паладини. Не только Орсини, но и любой певец теперь выше вас, ибо никто из них не пел так, как пел Паладини. Лучше бы разверзлась земля и поглотила нас обоих!
— Я уже сказал, что ты сумасшедший.
И Паладини ушел в другую комнату.
— Ха-ха-ха!.. — послышалось оттуда.— Я не Паладини! Я не должен петь!.. А кто же тогда будет петь?.. Пигмеи!.. На колени! Сброд! Я — бог!..
Пьетро прислушивался.
«Бедняга только сейчас понял, что он бог. Поздно... Слишком поздно... Господи, и это говорит мой Паладини,
Паладини, который был так скромен и в самые великие с мои минуты и в самые пьяные! Если я исчезну, никто его не разубедит, что он не прежний Паладини. О нет!..»
Паладини весело напевал свою любимую арию, потом запел «Сумерки».
Пьетро подошел к граммофону и завел его.
— Сатана!—рявкнул Паладини.— Ты думаешь, что я не могу петь, как пел тогда? Посмотрим!
И полились звуки дивных голосов — пели два Паладини. Певец соревновался сам с собой.
Голоса сливались, поглощая друг друга, но временами Паладини подавлял граммофон. Иногда оба голоса струились рядом. Но вот зазвучал один из красивейших, наиболее трудных и выигрышных пассажей,— пассаж, который на концертах приводил публику в трепет, а соперников в дрожь, и — граммофон без труда взял самые высокие ноты, а Паладини не смог.
Бледный, он умолк.
— Теперь вам ясно, почему вы больше не должны петь? — спросил тоже побледневший Пьетро.— Это не случайная неудача. Еще совсем недавно вы и в более пьяном виде пели «Сумерки», и ваше исполнение затмевало эту граммофонную запись.
— Замолчи, сатана! Рано закаркал!
В тот вечер Паладини вернулся домой поздно ночью. Он прошел прямо в спальню и лег.
Немного погодя Пьетро вошел в его комнату. В ней горел свет: Паладини заснул, не выключив электричества. На ночном столике дымила забытая сигара.
Подойдя к постели, Пьетро долго всматривался в черты своего бывшего кумира, баловня славы. В безмятежном сне Паладини дышал легко, спокойно; щеки его разрумянились, кудри разметались по лбу.