Пьянство не истощило и не обезобразило его.
«Какая сила!.. Какая красота!» — думал Пьетро.
Но он предпочел бы увидеть, что Паладини превратился в Квазимодо, лишь бы он сохранил свой голос.
«Настоящий атлет! Проживет еще-лет пятьдесят... Это- то и страшно!.. Луиджи не выдержал, туберкулез доконал его».
И снова он вспомнил то, что было в варьете.
«Нет, я не оставлю тебя одного, грешное дитя. Чему быть, того не миновать. Ты хочешь петь. Но нет, петь ты не будешь! Я не пущу тебя на лобное место. Я сам сорву корону с твоей головы. Паладини! Ты должен умереть, чтоб вечно жил великий Паладини! Ты преступник, Паладини! Я боготворил тебя, ты был для меня оправда нием моей жизни, в твоем голосе я слышал глас божий, я верил, что бог послал тебя в мир укротить человека - зверя своими песнями. Ради тебя я готов был пойти ил Голгофу, а сейчас я ненавижу тебя, презираю. Ты совершил страшное злодеяние: обокрал бога — и должен за это поплатиться. Ты стоял выше толпы, она была недостойна даже прикоснуться к тебе,— и теперь она не имеет права видеть твое падение. Ты умрешь! Разве можег существовать бог, узнав, что он уже не такой, каким был?»
И этот благочестивый фанатик с кроткой душой голубя, за всю жизнь не вымолвивший ни одного оскорбительного слова, не смевший поднять руку даже на бессловесную тварь,— решил уничтожить Паладини.
Смерть певца казалась ему самым естественным исходом. И это давало ему силы жить, чтобы закончить свою миссию.
Они вместе предстанут пред высшим судьей, и тот рассудит, прав ли был Пьетро.
Лицо старика прояснилось, оно стало бесстрастным, как икона, которая не отражает ничего земного, суетного.
Пьетро сидит за фортепьяно.
Из толпы воспоминаний о прожитой жизни выступают два кумира, два образа — Джульетты и Паладини: один— олицетворение красоты, а другой — искусства.
И оба обманули его надежды.
Он вспомнил свою первую встречу с Джульеттой в Неаполе и дебют Паладини в Милане.
В своем старом сердце он хранит память о трепете первого поцелуя, но этот трепет уступает место восторгу, пережитому в Милане, когда Паладини, его ученик, сверг с престола и певца Орсини и своего учителя Пьетро.
Пьетро играет. Образ Джульетты бледнеет, меркнет. Да это и понятно — ведь она умерла давно. А Паладини остался, великий Паладини. Но на фоне чудесной музыки некоего композитора, которую Пьетро сейчас играет, в ушах его звенит великолепная мелодия «Сумерек»— в последнем, столь немощном исполнении Паладини.
Отчаяние сковывает его одинокую душу.
Он играет старые, забытые мелодии, итальянские песни того времени, когда он сам соперничал с Орсини, как соперничают две яркие звезды перед восходом дневного светила.
Двери тихо открываются. Бесшумно входят Паладини и Лаура. Они не дышат. Пьетро не видит их.
Но вот он кончил играть.
— Браво, Пьетро, браво! — радостно кричит Паладини.— Значит, мы тронемся в путь,— гнев твой прошел!
— Да... тронемся в путь, и очень скоро.
Лаура смотрит на них, плачет от радости, торопливо проходит через кухню в сад и шепчет:
— Помирились, снова будут петь.
Пьетро поднялся из-за письменного стола.
Он покончил со всем земным; обеспечил старость Лауры, написал ей большое нежное письмо, в котором попросил у нее прощенья. Тяжело ему было нанести такой удар бедной женщине.
«Но она верит в меня и в бога. Она поймет, что, если Пьетро решился на это, значит так было нужно».
И вот он в последний раз упал на колени пред ликом спасителя.
Долго и горячо молился старик. Слезы текли по его щекам. Он плакал не о себе, не о Паладини, а о том, что даже величайшее искусство — это суета сует.
И чем больше он страдал, тем ясней ему становилось, что иначе он поступить не может.
Решив покинуть мир вместе с Паладини, Пьетро ждал от бога ответа — его одобрения или порицания.
«Боже! Неужели мой поступок — преступление? Имею ли я право оставить своего ученика здесь? — Сердце ста-
рого маэстро обливалось кровью.— Научи: оставить ли его здесь?»
И словно кто-то прошептал ему:
«Нет»...
Пьетро успокоился. Он исполнял волю верховного судьи — творца ничтожнейшей твари и величайшего человека.
Старик поднялся с колен и пошел в обход комнат.
В гостиной он остановился перед портретами своих родителей, вспомнил детство, уроки пения и тот день, когда учитель отказался преподавать ученику, который его превзошел...
Да, и он, Пьетро, был крупным явлением... но Паладини... Паладини...
Старик спустился в погреб, принес оттуда бутылку старого вина, отложенную после первого дебюта Паладини в Милане для будущего юбилея артиста.
«Рановато тебе пить, но разве сегодня не наш юбилей — первый и последний?»
Вернувшись в кабинет, Пьетро достал из ящика пакетик, откупорил бутылку и, словно приготовляя лекарство, всыпал порошок в вино, потом снова сел за фортепьяно.
Зазвучал «Реквием» Моцарта. Пьетро показалось, будто душа его отлетает к теням его великих учителей.
Доиграв «Реквием», Пьетро навсегда захлопнул крышку фортепьяно.
В комнату вошел Паладини.
Он был в превосходном настроении. Мысль о том, что они уезжают, что скоро он встретит новых людей, новых женщин, вновь пробудила его задремавшие было желания. Неаполь, где жизнь течет так тихо и однообразно, ему опротивел.
«Там, там, где никто меня не ждет, я найду ее — желанную, близкую, мою. Но кто она? Какой она будет?»
В эти минуты он забыл о том, что уже влюблен и последнее письмо от любимой лежит у него в грудном кармане на сердце.
— Слушай, Пьетро, мы так с тобой ссорились, что забывали следить за календарем. А ты знаешь, что будет завтра? Ни за что не догадаешься!.. Завтра день твоего рождения. Ко мне приходила депутация — готовят банкет, и меня просили спеть. Я, конечно, согласился и поблагодарил устроителей от твоего имени. В концертную программу включены только любимые вещи великого неаполитанца Пьетро. Вот увидишь, как я буду петь!..
Пьетро слушал равнодушно, словно все это его не касалось.
Сели ужинать. С улицы донеслись звуки музыки и возгласы.
— Что там происходит, Лаура? — спросил Паладини.
— Неаполитанцы пришли поздравить синьора Пьетро с наступающим днем рождения.
— Видишь, Пьетро, как любит тебя Неаполь!
Паладини встал и открыл окно.
— Да здравствует Пьетро! Да здравствует Паладини! — послышалось с улицы.
— Выйдем на балкон, Пьетро.
— Покажитесь вы, а я отвык от подобного шума.
Паладини вышел.
Приветственные возгласы зазвучали еще громче:
— Да здравствует Пьетро!.. Да здравствует Паладини!.. Да здравствует Паладини!..
— До чего хорош твой Неаполь! — проговорил Паладини, вернувшись к Пьетро.— Когда состарюсь, обязательно вернусь сюда доживать свой век. Итак, в дорогу, Пьетро! Прощай, Неаполь! Наш маршрут: Париж, Лондон, Берлин, Варшава, Петербург, Одесса, Вена, Рим и Гамбург, а потом — прощай, Старый свет! Да, Пьетро, мы уезжаем,— уезжаем как победители... Ты слышал о виконтессе Мариньи? Прелестное, милое дитя! Сегодня мы будем пить за ее здоровье. А ты знаешь, что это небесное создание, которое называют жемчужиной Франции, отказалось от титула герцогини Авиньонской, так как предпочитает стать простой смертной — госпожой Паладини! Да, Пьетро, я счастлив, я рад, что мы уезжаем, что ты снова со мной, мой старый Пьетро, что я люблю и любим... Наконец-то нашел я ту, которую искал всю жизнь.— Он налил себе вина, поднял бокал и воскликнул:— Да здравствует госпожа Паладини! Да, дорогой, скоро ты будешь возиться не только со мною — у тебя появятся внуки.
Паладини достал из кармана письмо и портрет виконтессы.
— Смотри, смотри, бесчувственный Пьетро, какого ангела послала судьба твоему недостойному сыну!
Паладини не отрывал глаз от фотографии. В эту минуту он любил виконтессу искренне, безумно.
Часы пробили десять. Каждый их удар звучал так четко, размеренно, как будто кто-то напоминал: «Пора, пора!»
Пьетро встал.
— Куда? — спросил Паладини.
— Я... сейчас...
Паладини стал перечитывать милые сердцу строки:
«Мой маленький и наш всемогущий Паладини, я решила сопровождать Вас в Вашем длительном путешествии,— не для того, чтобы делить с Вами славу, а чтобы отдохнуть от житейских тревог и волнений. Наконец, я хочу,— не сердитесь на меня,— добавить кое-что от себя к Вашему величию.
Я хотела бы,— если позволит не мой Паладини, а тот, кто принадлежит лишь богу,— иногда аккомпанировать Вам. Клянусь, что я хочу этого не из тщеславия, а потому, что ни один великий пианист (я в этом уверена) не сумеет так слиться с Вашими чувствами, как сумею это сделать я. Вспоминаю наш последний разговор. Вы с таким страхом и неуверенностью спросили меня, согласна ли я стать скромной госпожой Паладини, и извинялись, что не можете предложить мне ни трона, ни герцогской короны. Милый Паладини! Какая из женщин не пожелала бы стать женой бога?..
Разве можно сравнить блеск царских венцов со светом вечного солнца?
Все знакомые охладели ко мне, как будто я в чем-то обманула их. Я не сержусь,— ведь все это только показывает, как велико мое счастье.
Всецело Ваша
Люси».
Пьетро держал в руке бутылку, молчаливый, бесстрастный, как палач, которому совершенно безразлично, кто будет его жертвой.
Перед его мысленным взором стоял Паладини, улыбающийся фотографии виконтессы. Как хорошо знал Пьетро эту улыбку. Такой улыбки он больше ни у кого не видел. Какой другой смертный так жадно любит жизнь?
«Весь век дитя... И горькую чашу он выпьет весело, доверчиво... Но кто подносит ее!»
В столовой Паладини запел: «Salve, dimora casta, pura!» [22]