Пьетро поставил бутылку на стол.
— Нет!.. — воскликнул он.— Пьетро не может стать убийцей. Пьетро может создавать гениев, но не в силах их убивать. Это дело толпы. Я уйду один. Не могу остаться с тобой, Паладини. Ты сошел к простым смертным, так иди же с ними».
Он достал из выдвижного ящика письмо, положил его на стол и завел граммофон. В комнате зазвучал дивный голос — голос его Паладини.
Пьетро наполнил бокал и, как путник, истомленный жаждой, залпом выпил вино и опустился в кресло.
До Паладини донеслось вступление к «Сумеркам». И у него зародилось страшное подозрение. Что-то болезненно дрогнуло в его душе, словно землю под ним тряхнуло.
— Пьетро! — в ужасе крикнул он.
Ответа не было, только скорбные звуки, исходившие из граммофона, терзали душу Паладини. Он кинулся в кабинет, распахнул дверь и замер...
Пьетро неподвижно сидел в кресле. Лицо его было спокойно, как во сне. На столе стояли бутылка и бокал, на дне которого осталось несколько капель вина; рядом лежало письмо. Волшебная мелодия все еще звучала.
Паладини не смел шевельнуться, не смел позвать Лауру.
Что он мог сказать ей?
Учитель умер! Значит, он не запугивал, но говорил правду. Паладини представил себе, как будет злорадствовать Орсини, увидел его лицо... Потом вся его собственная жизнь год за годом промелькнула пред ним: нищета, борьба, отчаяние; потом — победа, богатство, слава...
И вот теперь—труп Пьетро!..
Неужели это конец?
А со стены на него смотрел его соперник — великий в прошлом Луиджи.
Скорбные звуки лились из граммофона. Паладини не мог слышать этот голос. Он толкнул столик, и труба вместе с пластинкой упала на пол.
Паладини взял письмо, разорвал конверт и прочитал:
«Умирая, прошу Вас об одном: не пойте. Пейте сколько угодно, но не пойте... ибо Вы уже не Паладини. Он умер, и сегодня я хороню его вместе с собой. Как-то я сказал Вам, что Вы будете великим певцом, и Вы стали им. Сейчас Вы — ничто. Поверьте старому учителю. Середины для Паладини нет. Он или бог — или ничто. Вы не желали, чтобы Вас сравнивали с Орсини; теперь он выше Вас».
Прочитав письмо, Паладини оглянулся кругом. И ему почудилось, будто он стоит на развалинах вселенной. Вокруг был хаос.
И в этом хаосе он стал искать светлый луч, углубляться в прошлое... Труппа, Мариетта... Но образ Мариетты расплывался... А труппа?.. Неужели все это действительно было? Неужели он нищенствовал?
Певец вспомнил священника Паладини...
Паладини!.. Это великое имя — не его настоящее имя, оно чужое.
Взгляд его скользнул по конверту. Письмо адресовано «Джиованни». Да, он не Паладини, он Джиованни, бедный корсиканец, который столько лет обманывал весь мир.
Ужас объял певца, но все-таки в мозгу его продолжала биться мысль: есть на свете то, чего Пьетро убить не может,— есть Люси!
Он достал ее фотографическую карточку, положил на стол и впился в нее глазами. И ему почудилось, будто улыбающееся лицо Люси приняло серьезное, сдержанное выражение.
«Ей нужен бог, а не простой смертный, не я».
Отодвинув карточку, Паладини снова взглянул на Пьетро.
В памяти его воскресли их первая встреча, Милан, Орсини, овации в честь Пьетро, дебют, опьяненная публика. Тогда Пьетро, великий Пьетро, вышел на сцену и заявил, что он больше уже не будет петь. Ради ученика он отказался от славы... и умер тоже из-за него.
— Пьетро!—вскрикнул Паладини.— Я тебя убил! — и упал на колени. По лицу великого певца, но блудного сына, текли горячие слезы.— Учитель, прости меня!..
Паладини задыхался, ему не хватала воздуха. Он встал и открыл окно.
Город ликовал. Слышались шум, музыка, звонкие женские голоса, смех. Ярко освещенные улицы убегали вдаль, толпы двигались во всех направлениях.
Безысходное одиночество, невыразимая скорбь о чем- то навеки утраченном охватили певца.
Он бессильно опустился на стул у стола.
«Я не Паладини!..» — Эта мысль жгла его мозг.
Его обуяло безумное желание исчезнуть, заставить всех забыть его...
Он отвернулся, и когда поднял глаза, увидел, что Луиджи со стены укоризненно указывает ему на труп Пьетро, а его, Паладини, зовет к себе.
В окно врывались жизнерадостные песни, говор и шумы праздничного Неаполя.
1920
МАЛЕНЬКИЙ СОДОМ
...Плод...
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Бывали хуже времена,
Но не было подлей.
Скорый поезд мчится в Софию. В одном из вагонов, прильнув к окну, стоит капитан Абаров. Другие пассажиры спокойно сидят, курят, читают газеты. Ничто окружающее их не интересует—ни люди, ни природа; им надоела эта однообразная дорога со знакомым пейзажем.
Абаров радостно смотрит на мелькающие перед ним нивы, луга, фруктовые сады, не может наглядеться на разбросанные среди полей деревни и отдельные хижины. Глаза его устремлены вдаль, а мыслями он еще дальше— там, где раскинулась, сейчас еще невидимая, его обожаемая красавица София. День будничный, а для него сегодня праздник. Все ему кажется таким торжественным, нарядным, и он не понимает, как можно оставаться равнодушным к такой красоте.
Три года он не ездил по этой дороге! Три года не был в Болгарии! Целая вечность!.. Сейчас она уходит в прошлое.
Перед его глазами невольно возник пыльный итальянский городишко, где он, как военнопленный, терпел унижения после ужасов, пережитых в окопах.
Неужели все это не сон?.. Он едет в болгарском поезде по родной земле, слышит родной говор — невыразительный, грубый, но свой, и говор этот во сто крат милее мелодичного итальянского языка.
Паровоз ускоряет ход, спешит, словно понимает его нетерпение. Измученная душа Абарова успокаивается, он прощает прошлые обиды. Изможденное лицо его проясняется. Он дышит полной грудью, жадно глотает родной болгарский воздух, оживает.
«Болгария! Любил ее, люблю и вечно буду любить,— думает он.— Болгарию Ботева и Левского, Шипки и Сливницы. Не сокрушили ее и в этой войне, не одолеть упрямого болгарина! Люблю ее и сейчас, хотя сердце обливается кровью.
Не выдержал богатырь. Но не потому, что его били,— нет! Он сам упал, запутался и теперь не может подняться.
И набросилось на него хищное зверье, чтобы растерзать его».
На глазах Абарова выступили слезы. В изнеможении он опустился на скамью. Нахлынули воспоминания о прошлом, мысли о будущем, и среди этого хаоса образов и картин он отчетливо увидел родной дом, сад, свою комнату, балкон, вокзал, а на вокзале — мать, отца, Олю, Ваню, пришедших встречать его.
Возвращается воскресший из мертвых. Но не вместе с полком, не под звуки оркестра, играющего «Марш Луизы»... Один, без оружия...
— Господа, кто следует до Софии, прошу предъявить билеты!
Паровоз дал протяжный свисток.
Абаров вздрогнул. Спустя несколько минут поезд подошел к софийскому вокзалу и, плавно замедлив ход, остановился. Люди, столпившиеся на перроне, подняв головы, заглядывали в окна вагонов.
Абаров вышел на площадку. Лицо его сияло. Он увидел родителей — быстро спустился, обнял их, по-детски прижался к ним; все трое заплакали.
— Митя!.. Ты!.. Жив... здоров... А как... Расскажи...— засыпали его вопросами старики Абаровы.
— После... потом...
— Хорошо, после, дома.
Вышли на площадь, где стояли извозчики. Перед Митей раскинулась столица. Только теперь он по-настоящему почувствовал себя свободным. Прошлое с его ужасами осталось позади. Он взглянул вверх и радостно воскликнул:
— Папа! Витоша! Наша Витоша![23]
— Идем, Митя, еще успеешь налюбоваться Софией. Теперь ее не узнаешь.
— Мне хочется целовать родную землю, папа! Ты понимаешь меня?
— Как не понять!
Подкатил элегантный автомобиль.
— За нами? — удивился Митя.
— Наш.
— Такая роскошь?
— Машины имеет чуть не вся София.
Отец пропустил сына вперед.
Сидя в автомобиле на противоположных сидениях, они невольно разглядывали друг друга после долгой разлуки.
Старик увидел в чертах Мити следы усталости и страданий; они морщинами легли на его лоб, как снег на крышу дома.
- «Да и не мудрено! Как у него хватило сил перенести столько лишений!»
Митя заметил, что отец пополнел и помолодел.
— Папа, я, наверное, выгляжу старше тебя? — рассмеялся он.
— Нет, не старше, но ты осунулся. Отдохнешь, подкормишься и снова будешь, каким был.
— А как у вас с продовольствием?
Старик махнул рукой:
— Все есть; порядка только нет.
Возле гостиницы «Македония» автомобиль свернул на; Торговую улицу.
— Куда же мы едем?
Мать улыбнулась.
— Мы уже не живем в старом доме, продали его.
У Мити сжалось сердце. Продали родное гнездо, где он учился ходить, говорить!
— Успокойся, Митя, купили другой, получше, поудобнее.
— Но со старым связано столько воспоминаний, папа!
— Он не в чужие руки попал. Его твой дядя купил.
Вблизи Докторского памятника [24] автомобиль остановился перед высоким особняком с железной оградой и террасой в римском стиле.
— Это дом полковника Анева,— сказал Митя.
— Да. Полковника убили, а вдова его переехала в Пловдив. Мы купили этот дом, и не так уж дорого заплатили.
Молодой Абаров знал полковника, бывал у него. И сейчас ему показалось, что он идет к полковнику в гости.
Аллея к дому вела через фруктовый сад, в глубине которого, у ограды, стояли ульи, похожие на игрушечные виллы.