По мраморной лестнице все поднялись в просторный вестибюль. Навстречу выбежала Оля и повисла у Мити на шее.
— Как ты выросла! И какая нарядная! Вот франтиха!
— Извини, Митя, что не пришла на вокзал. Но у меня было важное заседание сиротского комитета. Меня задержала госпожа Ламбева, председательница. Ты не сердишься, правда? Но теперь уж мы не расстанемся. Война кончилась, нет больше ни окопов, ни врагов, все вернулись домой.
— Война еще не совсем кончилась, и не все вернулись домой,— заметил Митя.
— Но кровь уже больше не льется, и ты с нами!
— Митя, должно быть, голоден,— проговорила мать.
— Все готово, мама. Митя, мы испекли пирог с мясом. Я не забыла, что ты его любил.
— Странно — я и вправду голоден, а есть не хочется. Устал за дорогу, да и впечатлений слишком много; как приехал в Софию, так аппетит и пропал.
— Аппетит приходит во время еды. Пока пройдем в твою комнату. Ты, наверное, хочешь помыться? Буду тебе прислуживать вместо ординарца. Кстати, твой Иван уже здесь. Он часто приходит и всегда о тебе рассказывает. Надо сообщить ему о твоем приезде, он очень обрадуется... Ах, Митя,— с грустью проговорила вдруг Оля,— меня и сейчас в дрожь бросает... Сидим мы как-то с мамой в гостиной, в старом доме. И вот кто-то постучал в парадную дверь. Выхожу, мама за мной. Открываю — солдат: Иван с твоим багажом, несет чемодан и портплед. Я прямо обмерла, а мама как вскрикнет... Никогда не забуду этого крика... Да, мы подумали, что ты убит. «Не убит,— уверял Иван,— он жив, но в плену; а не то мы бы нашли его тело».
Вошли в комнату Мити, просторную, с высоким потолком, заботливо убранную. Все тут было новенькое, чистенькое, нарядное, даже роскошное. Мите невольно вспомнились комнаты в венских отелях. Такие же удобные, но чужие. Он предпочел бы жить в своей комнатке в старом доме.
— Вот мыло, зубной порошок, твой любимый одеколон «Пармские фиалки», а на столе портрет нашего героя между букетами от единственной сестрички.
— А Ваня где?
— В конторе. Сегодня важные торги. Ему никак нельзя их пропустить. Он у нас теперь директор! Важный-преважный стал. Этот—герой только с женщинами, но ничего в них не понимает. Мы с папой решили его женить...
Она умолкла и подумала: «Спросить его о Нине?.. Нет, после... Сказать о своей помолвке?.. Нет... завтра...» — Потом снова заговорила о Ване, об акционерных обществах, заседаниях.
Митя слушал ее и наблюдал. Это была не прежняя, а другая Оля — болтливая и самоуверенная.
Умывшись, Митя подошел к окну и стал разглядывать сад, потом перевел глаза на туалет Оли, ее кольца, крошечные золотые часики на ее руке.
— Оля! Почему продали старый дом?
— Его дядя купил. Знаешь, все так дорого, особенно квартиры, а папа наш такой добрый — вот и продал дом дяде.
У Мити вертелся на языке колкий вопрос, но он сдержался и сказал только:
— Пойдем, нас ждут.
В коридоре Митя столкнулся с каким-то молодым человеком и не сразу узнал его.
— Ваня!
— Митя!
— Ты, Ваня, даже меня перерос!
— Он во всех отношениях тебя перегнал, за ним не угонишься,— засмеялся отец.— Жадный до работы!
Вошли в столовую. Ее обстановка уже не удивила Митю. Стол, стулья, сервиз — все здесь было хорошо подобрано, одностильно.
Время от времени Митя окидывал глазами все окружающее и вскоре заметил, что родные его даже едят не тик, как прежде. Оля клала себе на тарелку крошечные порции, брала аптекарские дозы кушанья и едва приоткрывала рот. Ваня разрезал мясо так лениво, словно выполнял скучную обязанность.
— Что это ты все оглядываешься, Митя? — спросила ого мать.— Вспоминаешь старый дом?
— Да, там было лучше, там я чувствовал себя дома. А тут мне все кажется, что кто-то войдет и скажет: «Что нам здесь нужно?»
— Ну, этого бояться нечего,— с гордостью проговорил отец.
— Я, как старая кавалерийская лошадь, люблю свою конюшню.
— Привыкнешь! Ваш брат слишком уж скромен. Болгария должна на руках вас носить. Вы герои, мученики.
— Мученики? Пожалуй. Но чего мы достигли? Победителей не судят, а побежденные считаются виновными и без суда. Героизм без победы — ничто. Да и были ли герои?.. Ах, не будем говорить о войне; когда вспоминаешь
о ней, страдаешь больше, чем от ран.
— Ладно, Митя, не будем о ней вспоминать; вот отдохнешь и расскажешь нам обо всем. Иди приляг. Оля принесет тебе кофе.
Молодой Абаров чувствовал себя физически уставшим, морально разбитым. Он встал и ушел в свою комнату.
— Бедняга! — вздохнул отец.— Что-то он мне не нра- иится. Уход и отдых — вот что ему необходимо. Дай бог, чтоб та особа не явилась.
— А мы ее не пустим.
— Сюда-то легко не пустить... Но я боюсь, как бы они не встретились где-нибудь в другом месте. Я ее знаю — будет за ним бегать.
Оля отнесла кофе, вернулась, потом ушла наверх вместе с Ваней.
— Слушай, Ваня, Лина сердится на тебя из-за Розы.
— Что же делать? Роза тоже сердится на меня, но из-за Лины.
— Когда ты, наконец, остепенишься? Только кружишь головы девчонкам.
— Не могу же я кружить головы мальчишкам.
— А Митя даже не спросил о Нине.
— Между ними все кончено.
— Кто знает... Она такая притворщица. Помнишь случай, когда отец чуть не расплакался?
— А ты рассказала Мите про себя?
— Нет! Мама сама хочет ему сказать.
— Сама не решаешься?
— Пусть немного успокоится.
— Лучше пока помалкивай.
— Мне кажется, что Митя очень изменился,— совсем другим человеком стал.
— Ну, Митя, как тебе понравилась София?
— Она очень изменилась, папа; изменилось не только «лицо» ее, но и «душа». Я думал, что увижу одетую в траур, убитую горем мать, скорбящую о погибших сынах, а увидел веселую, расфранченную, самодовольную даму. Французы, итальянцы[25] разгуливают по городу, как у себя дома. И никого это не удивляет. Не знаю, может быть я впоследствии ко всему привыкну, но сейчас видеть этого не могу. Надолго они останутся здесь? О чем думает правительство?
— Правительство... Всем заправляет генерал Кретьен [26]. У нас нет власти. Социалисты и члены Земледельческого союза только грызутся. Нужна железная рука, а ее нет. Мы гибнем. Дали бы мне месячный срок, я бы каждого поставил на свое место. Что творится! Озлобляют армию, плодят анархистов. Запрещают торговлю, преследуют всякую инициативу. А народ приказами не накормишь. Это нельзя экспортировать, то нельзя продавать; одни товары нормируют, запасы других товаров выявляют,— и хотят, чтобы не было контрабанды. А что получается? Все вывозится и продается и ничто не нормировано. Кто богат — тот и сыт, а остальные подыхают с голоду!
— Нищета — это еще не так страшно; но ни в одном человеческом лице я не увидел боли за мать-Болгарию. Битый снимает шапку перед тем, кто его побил. Наши офицеры козыряют чужакам.
— Таков приказ.
— Приказ?! А есть приказ болгаркам ходить под руку с ними? Так ли было раньше, мама? Ведь раньше наши девушки стеснялись ходить под руку и со своими.
Мать с дочерью переглянулись. Ваня наклонился над тарелкой.
— Что в этом особенного? — проговорила Оля.— Итальянцы — не французы; они вежливы, любезны. Война ведь кончилась.
— Пока страна оккупирована, они наши враги, а не гости. Может быть, мы на фронте поглупели, но я так думаю и буду думать.
— И среди них, сынок, встречаются хорошие ребята,— возразила мать.
— Все это мелочи,— авторитетно заявил отец.
— Нет, не мелочи. Народ должен быть гордым, особенно в несчастье. Женщина — это святая святых каждой нации. Враг топчет нашу землю, а здешние дамочки лебезят перед ним, хотя он, возможно, убил кого-нибудь из их близких, знакомых, наконец просто какого-нибудь болгарина.
— А я не осуждаю женщин,— вмешался Ваня.— Женщины должны оставаться в стороне от подобных вопросов. Войну вели вы. Если уж армия изменила своему долгу, так чего же вы требуете от женщин? Напрасно ты так волнуешься, Митя. У тебя нервы не в порядке. Увидел Софию — и ну плевать на все, и прежде всего на Болгарию.
— Я плохо себя чувствую,— сказал Митя,— пойду отдохну.
Он ушел, и никто его не проводил. Старик Абаров скрылся в своем кабинете. «Что с ним стряслось? Никогда он не был таким».
Оля поднялась в свою спальню, бросилась на кровать и расплакалась. Ваня закурил папиросу, взглянул на часы и приказал подать ему машину.
«Неприятности еще впереди»,— подумал он.
Митя открыл окно и, залюбовавшись тихой ночью, присел на подоконник.
Он один! В Болгарии, среди своих — и одинок! Он ясно чувствовал, что вокруг него все старое отмирает и надвигается что-то новое, чуждое. Дорогой образ отца потускнел — так изменился старик Абаров. Ваня и Оля - это уже дети новой Болгарии.
Новая Болгария! А ведь всего три года прошло. Какие перемены! С чего начали — и чем кончили! «Непобедимая» Германия с ее «великим» легендарным Гинденбургом разбита. Австрия и Турция тоже. А по нашей .земли разгуливают сенегальцы[27]
Национальные идеалы искажены, народ обманут, опозорен. Кто виноват в этом? Впрочем, так ли уж важно знать покойнику, отчего он умер?
София, столица, развенчанная любимица! О чем думают сейчас ее жители, эти балованные избранники Болгарии? Пытаются навести порядок,— ведь когда в их руках была власть, никто не смел им перечить, ни в мирное, ни в военное время. Что же они предпримут в дни тяжких испытаний?
И опять он увидел болгарку под руку с итальянцем, вспомнил их болтовню.
Кто же изменился — я или они? Война ли растрепала мне нервы, или мои сограждане разжирели? Может быть, все это в порядке вещей и только с непривычки кажется диким? Кто же в таком случае скорбит о Болгарии, о поруганной отчизне? Армия сложила оружие, население онемело. Женщины встречают врагов с распростертыми объятиями. Вместо бунта и кинжала — нежные взгляды и овечья покорность. Так ли мы вели себя там, в ок