опах? Нет! Там были люди, болгары. Но в какие ничтожества они превратились! Словно какая-то неведомая сила переродила их.
А в ушах его еще звучали обидные слова:
«О чем тебе-то беспокоиться, Абаров? Отец твой миллионер. Шапку набекрень — и гуляй».
Значит, самое главное — шапку набекрень. А Болгария? Это фикция. Это не наша плоть и кровь, а что-то чужеродное. Давайте есть, пить, кататься в автомобилях, покупать собственные особняки, делать что вздумается, пользуясь своей независимостью и свободой. И забудем
о чести народа — ведь это отжившее понятие, детская игрушка, которой увлекались Ботев и Левский во времена турецкого ига.
Он смотрел во тьму, и ему чудилось, будто его заживо замуровали в огромном склепе. Крикни о помощи — никто не услышит.
Митя решил побывать в их старом доме. В душе его ожили ушедшие в прошлое, забытые картины детства. На глаза навернулись слезы.
«Совсем испортились нервы», — подумал он.
Он еще издали заметил приотворенную калитку, простую потускневшую дощечку: «Дом № 18».
Просторный двор зарос травой. Под деревьями — одноэтажный домик с мезонином.
Его родной дом. Уголок Болгарии — отечество, родина в миниатюре. И все это они продали...
Он вошел в дом. Нигде ни души. Заметил, что дом отремонтирован. Прошел по коридору, заглянул в комнаты, но не узнал их,— теперь каждая получила другое назначение, да и обставлены они были по моде.
«Странно! Я думал, война принесла разруху, а тут... Где же портрет дедушки? Его нет ни здесь, ни в том, новом, доме. Значит, выбросили. Стыдятся старика в широком кафтане из грубошерстного сукна, в кожухе, бараньей шапке и с четками в руках».
Митя вернулся во двор и в глубине его заметил дядю и тетку, склонившихся над грядками.
Дядя обернулся:
— Митя!— и бросился к нему с распростертыми объятиями.— Как мы тебя ждали!.. Я уже отчаялся тебя увидеть. Сколько небылиц рассказывали о вашем возвращении. Ну вот, дожили, наконец, и до встречи, увиделись... но в какое время... Пойдем в дом.
— Здесь лучше. Слушай, дядя, ты не очень старайся ремонтировать дом: я его выкуплю, как только раздобуду денег.
— Не стоит, живи здесь с нами. Ты что же, уходишь от своих?
Тетушка принесла стулья.
— Где Мара и Коля? — спросил Митя.
— В школе, скоро придут. Выросли, ты их не узнаешь.
— Эх, видишь, Митя, до чего Болгарию довели? Пропадаем.
— Кто это пропадает? Напротив, люди живут, богатеют.
— Да разве это люди? Болгары? Это разбойники! Хорошо, что твой отец порвал с ними вовремя.
— А что делал отец?
— Ты спроси, чего он не делал. Мы вместе работали в новых районах. А как увидели, что нет там ни властей, ни порядка, взяли да сбежали оттуда.
Митя посмотрел на дядю.
«Вместе работали, не было ни властей, ни порядка. А на какие средства дома покупаете? Даже родной очаг впутали в грязные свои аферы. Все загадили...»
Митя остался обедать. После трапезы дядя ушел спать, тетка стала убирать со стола.
Митя поднялся в свою бывшую комнату. В ней было так же пусто, как и в его душе.
Он вышел на балкон, сел на продавленный стул и засмотрелся на Витошу. И тут вспомнил свою скромную, беззаботную, овеянную мечтами юность.
Еще в четвертом классе Митя решил поступить в военное училище. И вот стал юнкером. Он маршировал, изучал уставы; изучал уставы и маршировал. Мечтал о командовании полками, дивизиями, армиями, о славе Наполеона, надеялся во главе болгарских богатырей вступить когда-нибудь в Македонию... И не было для него спорных и бесспорных зон, была лишь одна мечта: «Македония!»— единственная и неповторимая, как мать.
Его произвели в офицеры. Митя служил и одновременно готовился к экзамену в академию генерального штаба.
Но вот вспыхнула балканская война, и поступление в академию пришлось отложить. Потом началась мировая война и целиком завладела его вниманием.
Каким жалким «Наполеоном» выглядел теперь Митя на этом балконе! «Неужели это я?» —думал он.
Родной дом, все окружающее казалось ему чужим. Как у сироты, у него не было своего угла. О, как бы ему хотелось и вправду быть сиротой! Не иметь ни единого родственника.
В его кроткой душе пробудилось презрение к равнодушию своего терпеливого племени.
«Нельзя же так! Болгары мы или нет в конце концов? Как убедить мир, что народ не умирает без боли, без борьбы, без проклятий? Может быть, убить кого-нибудь?..»
Но он чувствовал, что и на это у него не хватит духу.
«А что скажут потомки? Деды завещали нам быть верными Ботеву, Левскому, многим другим безыменным, забытым патриотам. Пушки, выдолбленные из черешневых стволов, в их руках были опасней всей нашей дальнобойной артиллерии... А мы? Мы носим ордена за храбрость и гордимся ими».
Отдых и хорошее питание помогли Мите поправиться, но он был все так же мрачен. Новый дом угнетал его,— в нем Митя чувствовал себя гостем.
Гостем — дома! Чужим — у родного отца!
Прислушиваясь к разговорам в кафе, читая газеты, он видел, что за кажущимся спокойствием, где-то в глубине, рождается нечто новое. Общество, махнувшее рукой на себя, не может долго пребывать в таком состоянии. Обесценивание человека — страшный признак.
Близкие не понимали Митиных страданий. Им казалось, что он все еще горюет о невесте.
Старик решил с ним поговорить и однажды позвал его в кабинет.
— Слушай, Митя,— дипломатично начал он,— вопрос щекотливый, но молчать больше невозможно. Речь идет не только о твоей или моей чести, но о чести всей семьи...
Митя удивленно взглянул на отца.
— Но, папа, разве в моем поведении есть что-нибудь такое, что порочит мою... нашу честь?
— Нет! Нет! — улыбнулся отец.— Ты герой. Если б все походили на тебя, Болгария не погибла бы. Но есть одна особа, способная внести смуту в нашу тихую, счастливую семью. Не стану бродить вокруг да около, скажу прямо: я хочу поговорить о Нине.
— О Нине?
— Да, но ты не сердись; я знал, что это тебя взволнует.
— Почему ты заговорил о ней? Между нами все кончено.
— Ты ошибаешься, Митя. Она не считает, что ваша помолвка расторгнута. Она тебя любила... а теперь раскаивается в своей измене и убеждена, что ты любишь ее попрежнему.
— Все может быть, но для меня Нина умерла.
— И правильно. Ты знаешь, как мы ее любили. По тогда она была чистой девушкой, а теперь на нее указывают пальцами. Война развратила многих, особенно женщин. Иные даже стали продаваться. Мы не имеем права принять Нину в свою семью. Нельзя забывать, что твоя сестра — девушка.
— Напрасно тревожишься.
— Опасность все же существует.
— Какая?
— Нина хочет во что бы то ни стало встретиться с тобой. Устоишь?
— Неужели женщина страшнее миномета?
— Трудно сказать! Нина изменилась. Она уже но прежняя неопытная девочка. Сумеешь ли ты выдержать характер?
— Эх, папа, есть кое-что поважнее Нины. Я ее не боюсь. Она убила во мне иллюзии, теперь я иначе отно- шусь к женщинам и любви. Она растоптала мои чувства, когда я этого меньше всего заслуживал. Да разве я мог, сидя в окопах, представить себе, что творится здесь? Теперь об окопах никто и не заикается. После разгрома стыдно говорить о лишениях и подвигах. Там меня поддерживал образ Нины. Она казалась мне олицетворением Болгарии. А она... она в это время поняла, что любит другого. Когда я смотрел в глаза смерти, пришло письмо и... Но довольно, папа, не будем говорить об этом.
— Правильно! Я ей тоже не верю. Она только ломает комедию. Воображает, что мы богачи,— а про нас идет такой слух,— вот теперь и жалеет, что глупость сделала.
В тоне старика Абарова звучало явное желание подчеркнуть, что слухи о его богатстве ложны. Митя, внимательно наблюдавший за ним, решил воспользоваться случаем.
— Мне тоже хочется задать тебе один щекотливый вопрос, папа. Ты говорил о нашей общей чести. Так имею ли я право кое-что узнать... а именно—действительно ли мы богаты?
— Это что, допрос? — криво улыбнулся отец.— Нам бояться нечего, у нас все чисто. Во время войны мы не сидели сложа руки,— работали, зарабатывали, но чужого не брали. Конечно, враги наши болтают разное, пописывают, политиканствуют,
— Неужели и о тебе пишут?
— О ком теперь не пишут? Послушать их, так всех болгар надо перевешать. Дом, видите ли, богатство! Да в Софии тысячи таких домов. А у меня и до войны был собственный дом.
— Да, но не такой же! Сколько ты заплатил за этот?
— А сколько теперь стоят деньги? Не беспокойся. У меня всегда все как в аптеке — лев за лев, день за день. Да, Митя, в Болгарии ныне преследуют за энергию и честность. Но я уже так привык к этому собачьему лаю, что не обращаю на него внимания. Когда я был нужен, меня искали. Кто навел порядок в новых областях? Абаров. Кто заботился о семьях солдат? Абаров. А теперь газеты трезвонят — аферы, спекуляции! Разругался со стариком Радославовым, хоть он и мой старый приятель. Не умеет он выбирать людей. Надоела мне служба, ну я и занялся торговлей. И честно и более прибыльно. Можешь быть совершенно спокоен. До сих пор я затыкал глотку всем крикунам, и опять заткну, как только они рты разинут. Но, прости меня, тороплюсь. Очень рад, что мы с тобой выяснили вопрос о Нине.
Старик ушел.
Митю этот разговор не успокоил. Струна, натянутая в его душе, натянулась теперь еще сильней.
Он, капитан Абаров,— сын одного из «тех».
Невыносимая боль сжала ему сердце. Он ни гроша не прибавил к отцовскому богатству, и тем не менее каждый отныне имеет право потребовать отчета и у него.
Митя сидит за столом. Перед ним фронтовой дневник и письма Нины. Дорогие и скорбные напоминания о минувшей войне.
С какой любовью и точностью ежедневно описывал он на этих страницах свои и солдатские настроения, успехи, мелкие неудачи, потери убитыми и ранеными, мечтая опубликовать впоследствии эту короткую эпопею своей роты.