Митя углубился в чтение.
«Боже! Сколько крови — и все напрасно!..» — подумал он, потом взял в руки письма и фотографию Нины, посмотрел на нее, перевернул, прочел: «Моему милому Мите, единственной моей радости в жизни».
Он вынул из пачки несколько писем, длинных-длинных, с цветами, вложенными в конверты,— и на него вновь повеяло ароматом духов и молодости. Эти письма он помнил наизусть.
«Сколько слов, чувств! И все ложь — и там и тут. И пролитые слезы и пролитая кровь — все ни к чему».
В дверь постучали.
— Войдите!
Митя просиял.
— Иван! — вскричал он, обнимая вошедшего.— Садись, садись, Иван! Теперь нет больше начальства, оно умерло.
Смутившийся было Иван оправился. Заговорили о роте, о полке, о последней неудачной контратаке, во время которой Митя пропал без вести.
— Я-то знал, что вы живы, так и говорил вашим-, а они не верили, думали, что я их обманываю. И вот...
— Славный ты человек, Иван! Как семья? Жена?
— Худо, господин капитан, совсем худо.
— Неужто на фронте было лучше?
— Лучше, легче было на душе; а здесь...
— Что же с тобой случилось?
— Хочу уйти из деревни.
— Почему?
— Не могу,— глухо проговорил Иван,— когда мы были на фронте... жена прижила ребенка от немца. Вся деревня надо мной смеется. «Дойчем»[28] прозвали... Не могу...
— Эх, Иван, все это мелочи...
— Как мелочи, господин капитан?
— Конечно, потому-то люди и смеются...— И Митя невольно бросил взгляд на письма Нины.
Вошел старик Абаров.
— А, приятный гость! Правда, Митя? Знаешь, что мы решили? Иван останется у нас. Закажем ему ливрею.
Митя обрадовался. Иван внес живительную струю в затхлую атмосферу дома; он напоминал о том времени, когда в мыслях все было светло и ясно, а на душе легко, несмотря на все ужасы войны.
Принесли вино, закуску. Вскоре старик Абаров ушел. Соратники остались вдвоем. Говорили о войне, о плене, о Добро-поле.
Спустя несколько дней Иван переселился к Абаровым. Ему отвели комнатку.
Новая горничная, красивая, здоровая, проворная вакарелка[29] осмотрела его с головы до пят и одобрила выбор хозяина.
— Не возись со своими вещами,— сказала она, улыбнувшись,— я сама приведу их в порядок; не мужское это дело.
Иван нахмурился. После возвращения с фронта он не мог спокойно смотреть на женщин. Ему казалось, что у каждой за спиной стоит немец.
Митя один в своей комнате.
От нечего делать он вышел на террасу.
У ног его раскинулась вся София и ее окрестности. Глазу есть где разгуляться — простор необъятный. А душе тесно.
Разбросанная во всех направлениях столица продолжала бесцеремонно расползаться все шире, захватывая отдаленные луга и пашни в сторону Витоши.
В центре города внушительные высокие здания с блестящими на солнце крышами, а люди — крохотные, как букашки.
И это они правят Болгарией!
Митя спустился вниз по лестнице. Справа была дверь, он открыл ее. За дверью вдоль стен стояли ящики, бочки, бочонки, мешки, жестяные банки, корзины. В нос ударил резкий смешанный запах — точь-в-точь как в большой бакалейной лавке.
В углу стояли рядышком портреты Фердинанда и Радославова — ни дать ни взять равноапостольные Кирилл и Мефодий!
Радославов был изображен во фраке, с орденской лентой через плечо, Фердинанд — в папахе. Под его портретом была надпись: «Могущество народа — в мудрости его государя».
Митя невольно усмехнулся: «Какими жалкими выглядят наши поверженные боги».
Из-за мешков торчала еще одна рама. Митя вытащил портрет своего деда.
«Несчастный! Тебя-то за что спровадили сюда? В чем ты провинился?»
Митя спустился во второй этаж. Он прошелся по комнатам, которые напоминали склад мебели, так они были загромождены вещами. В гостиной — великое множество диванов, кресел, стульев, пуфов,— не знаешь, на что присесть.
Крышка рояля откинута, на пюпитре — ноты, какая-то «Баркаролла».
Над роялем — портрет царя Бориса.
«Где я? Чей это мир?..» — думал Митя.
Пройдя через коридор, он вошел в спальню Оли. Это была светлая комната с высоким потолком и балконом, выходящим на улицу.
И здесь тоже столы, столики, кушетки.
В открытом шкафу в беспорядке висели платья, блузки, пелерины, жакеты. На верхней полке лежали шапки, шляпы, береты, кепи. Внизу — всевозможные ботинки и туфли, комнатные и для улицы. Прямо барахолка какая- то; только здесь все было новое.
По стенам висели репродукции картин всех жанров — от сентиментальных головок до голых вакханок. На ночном столике у кровати, среди цветов, стояла фотография итальянского офицера.
Митя смотрел на все это и глазам своим не верил: на фотографии, как живой, стоял стройный молодой человек с дерзкой усмешкой.
И это у постели его, Митиной, сестры!
Митя схватил фотографию и на обороте ее прочел:
«Alla mia amata e cara Olia.
Conte Rinoldi»[30].
Губы его дрожали, он закрыл глаза. Единственная сестра — и ее первая любовь враг Болгарии.
Митя не мог прийти в себя. Ему хотелось кричать, драться, провалиться сквозь землю.
Как это могло случиться?
Но внутренний голос шептал:
«А чем он виноват? Может ли мужчина — кто бы он ни был — быть врагом женщины, если он молод и красив? Но сестра? Есть ли у нее родина, вера, честное имя?»
Митя положил фотографию и сел.
Задумавшись, он даже не заметил, как в дверях остановилась Оля. Она смутилась и, видимо, не решалась переступить порог. Мите стало жаль сестру.
— Что это такое?
Оля молчала.
— Скажи, какой честный болгарин женится на тебе, если увидит этот портрет?
— Я... Митя... мы... помолвлены.
— Что?
— Я выхожу за него замуж... Папа согласен.
— Это правда?
В глазах у него потемнело, но он сдержался. Окопы и плен приучили его владеть собой.
— Оля! Ты, сестра болгарского офицера, стала невестой итальянца!.. Вы ждали меня... плакали, а в это время он торчал здесь.
— Я же не виновата! Я его люблю. И все радуются... один ты... Он такой добрый.
— Лучше бы мне увидеть тебя на смертном одре. Уходи! И помни: пока я жив, свадьбе не бывать.
Оля в слезах побежала к матери и все ей рассказала.
— Господи! Что же теперь будет?
Вошли Абаров и Ваня.
— Я ведь говорил, что Митя будет против,— сказал Ваня.
— Успокойся, Оля,— уверенно заявил отец,— никто не может быть против того, что одобрил я. И ни слова больше об этом. Митя болен, его нельзя раздражать.
Вечером старик Абаров зашел к Мите. Он долго мялся, не зная, с чего начать разговор.
— Ты... сегодня... это самое... с Олей... не следовало бы...
— Что Оля! Она влюблена, ты согласен. Все это меня не касается.
— Не волнуйся, Митя. Я тебя понимаю. Ты много перенес, вернулся другим человеком...
— Я вернулся таким же, каким был. Это вы изменились.
— Все изменилось, прежняя Болгария умерла. Тебя удивляет то, к чему все уже привыкли. Ты сердишься на Олю, а за что? Говоришь — враг, неприятель! Словно ты все еще на фронте. Но тогдашние настроения прошли, забылись. Могут ли народы враждовать вечно? На войне, как и в политике, все меняется с течением времени. Завтра подпишем мирный договор и опять будем дружить с Италией. Воевали мы и против турок, пять веков были у них в рабстве, однако потом стали их союзниками. И с Россией сражались! Ты говоришь: «итальянец, враг». Но итальянцы лучше французов и англичан. Жизнь у нас невыносимая — социалисты, анархисты, Земледельческий союз... Я решил уехать за границу. И ты не захочешь здесь остаться. Офицеров уже начали увольнять.
— И правильно! Мы не достойны носить погоны.
— Но что же ты тогда будешь делать? Ты еще незнаком с женихом Оли. Судя по всему, он из богатой семьи. Я собрал о нем самые подробные и достоверные сведения. Плохо ли в такие времена иметь своих людей за границей? Я знаю, ты страдаешь за Болгарию. Но кто виноват? Она сама положила голову на плаху.
— Боже мой! Отечество висит на волоске, а ты говоришь мне об Италии, об отъезде за границу!.. Болгарская ли кровь течет в наших жилах?! — раздраженно спросил Митя.
— Эх, Митя! Ты смотришь на все через старые очки!
— Не знаю. Вы свыклись с итальянцами, конторами, автомобилями, собственными особняками. А мне все это кажется чудовищным. Я не могу ни есть, ни спать спокойно.
— Что ты хочешь этим сказать? Не понимаю.
— В этом доме мы никогда не поймем друг друга, мне душно в нем... Жаль, что остался в живых,— не видел бы ни разгрома, ни вас.
— Что ты болтаешь? Не забывай, что я твой отец!
— Не я, а ты забываешь, что я твой сын. Вспомни мое детство: ты избил меня однажды, избил до полусмерти, за то, что я опозорил тебя, стащив яблоко в соседнем саду. А теперь ты загребаешь деньги, купил этот дом... Разве ты спросил меня, хочу ли я после всего этого носить твое имя? Разве ты позаботился о том, чтоб мой жизненный путь был чистым? Но если ты плюешь на все, то я не могу плевать! Вместе с наследством ты оставишь мне и свое имя, а я стыжусь его!
— Митя! Ты сам не знаешь, что говоришь... Опомнись!
— Должно быть, я и правда не знаю, что говорю, но не в силах сдержаться. Оставь меня, уходи...
Старик Абаров ушел в смятении.
Митя страдал, но все же почувствовал некоторое облегчение. «Наконец-то все выяснилось»,— думал он. Отец теперь знает, что между ними нет ничего общего. Они разойдутся. Он, Митя, уедет в провинцию, а пока потерпит, чтобы внезапным отъездом не вызвать всяких кривотолков.