Старик Абаров как раз на то и надеялся, что сын не вынесет сора из избы. А пройдет время — кто знает, может он мало-помалу и примирится с новой жизнью.
«Что он будет делать без меня?» — думал старик. И, видя, что Митя не собирается уходить из дома, отец решил забыть их размолвку.
Митя побывал в министерстве. К его просьбе отнеслись с недоумением, но все же обещали перевести его в провинцию.
Спустя несколько дней Митя предупредил мать, что будет столоваться в офицерском клубе. Он уединился в своей комнате, перестал общаться с семьей.
Старик опять задумался. «Да что же это такое? — спрашивал он себя.— Неужели я и вправду нечестный человек?»
Он мысленно перебирал источники своего богатства, нет ли в них грязи? Но не находил ее. Он наживал деньги, как теперь наживаются другие, постоянно рискуя потерять все. Если нечестен он, значит нечестна вся София.
Постепенно Митя совершенно отошел от своих. В их доме он жил, как постоялец в гостинице. Уходил рано, возвращался поздно.
Иван только удивлялся, глядя на своего бывшего начальника.
Как-то вечером все Абаровы, собравшись вместе, особенно ясно ощутили, что им чего-то недостает. Митя вернулся домой, но его нет между ними.
— Что это случилось с нашим Митей? — начал дядя.
— Слишком много возомнил о себе,— сказал Ваня,— вообразил, что только он скорбит о Болгарии.
— Митя гадкий,— вставила Оля.
— Не осуждайте его,— вмешался старик Абаров.— Митя болен. Я советовался с врачами. Война и плен истрепали его нервы, нарушили душевное равновесие. Не надо его раздражать. Время — лучший целитель. Митина болезнь — это апатия, ничто его не интересует...
— Третьего дня,— прервал отца Ваня,— я встретил его и спросил, не нуждается ли он в деньгах. А он только посмотрел на меня какими-то странными глазами, ничего не ответил и ушел.
— Митя эгоист! — проговорила Оля.— Не люблю я его.
— Оставьте его, дети. Поживет, рассмотрит хорошенько новую Болгарию и сам вернется к нам.
— Господин капитан, вас спрашивает женщина.
— Женщина?
— Да.
«Кто бы это мог быть?»
Митя застегнул мундир, привел себя в порядок.
— Пусть войдет.
В дверь негромко постучали.
— Войдите!
Перед ним стояла Нина. Несколько секунд она молчала. Митя потерял дар речи. Он так побледнел, что это придало ей смелости.
— Вы... ты... удивлен моим приходом... Но я не могла выдержать и вот пришла. Мы должны объясниться. Я виновата... да... Можно присесть? — И, не ожидая приглашения, она села на диван. — Ты ужасно жесток, Митя! Почему ты молчишь? Это меня убивает... Неужели ты ни слова мне не скажешь?
— Положим, я скажу слово, а потом?
— Выслушай меня... Я тебе изменила... Как это произошло, сама не понимаю... Это непоправимо, конечно, но что я могла поделать?
— Я совершила преступление, но когда услышала, что ты убит, была потрясена: ведь это значило, что я не смогу искупить свою вину. Ты воскрес — и я переродилась. Я снова люблю тебя... Больше прежнего...
Митя смотрел на нее и видел, как лгут ее томные глаза, ее красивые губы.
— Ваше перерождение вызвано миллионами моего отца, но знайте: я не возьму у него ни гроша.
Нина изменилась в лице. В голове у нее помутилось. Она и раньше знала, что ей многое придется выслушать, не была уверена в своих силах, но этих слов она не ожидала.
«Не зря говорят, что вернулся он не в своем уме»,— подумала она, потом сказала вслух:
— Какое отношение имеют миллионы к нашей любви?
— С ними, как и с вами, жить нельзя. Понятно?
Митя поднялся.
Нина не двигалась. Наконец, она встала и с театральным жестом проговорила:
— Я исполнила свой долг и теперь спокойна. Когда- нибудь вы в этом раскаетесь, но будет поздно. До свидания!
— Прощайте! Я уверен, что вы сюда больше не придете.
Она обиделась и хотела что-то ответить, но только окинула его презрительным взглядом и ушла.
Митя вернулся домой.
В вестибюле на вешалке висел плащ итальянского покроя.
Дверь в гостиную была открыта; там сидели отец, Оля и «он».
Оля что-то болтала по-французски; все смеялись громко и весело.
Митя прошел в свою комнату и посмотрел в окно, выходившее на двор. Во дворе кухарка чистила крупную рыбу, горничная ловила цыплят, а Иван помогал ей, не переставая зубоскалить.
«Как не стыдно! Принимают итальянца, не стесняясь тем, что я живу в доме... Может, пойти и броситься на него?.. Они считают, что я на это не способен... Что ж, они правы, сил у меня больше нет... А ведь на войне я сражался с яростью хищного зверя... Кто его укротил? Подлецы мы, подлецы...»
Приезд жениха взбудоражил весь дом. Оля, прижавшись к плечу самодовольного итальянца, слушала его разговор с отцом, но вдруг сказала «простите» и убежала к матери.
— Мама! Скоро мы уедем в Италию! Папа, ты, я и Ваня. Там и обвенчаемся. Паоло купил виллу и для вас... Прощай, София!.. Мамочка, дай я тебя поцелую. Ах, я так счастлива!.. Митя дома?
— Да.
— Как же нам быть? Паоло знает, что он вернулся. Да и как ему не знать,— он столько хлопотал о его возвращении. А Митя и слышать не хочет об итальянцах.
— Не думаю, чтобы он захотел познакомиться с твоим женихом.
— Но это необходимо! Иначе Паоло обидится. Ты — мать; сходи к Мите, уговори его, тебе он не откажет. Я хочу, чтобы сегодняшний день не был омрачен ничем.
Сели обедать.
Никто из родных не решился позвать Митю. За ним послали Ивана.
— Господин капитан, вас ждут.
— Кто ждет?
— Наши.
— Кто?
— Господин, госпожа, дядя, тетя, барышня, ваш братец и... итальянец...
— Итальянец, значит, тоже «наш»?
— Видно, стал нашим, ведь он на барышне женится.
— Пойти мне, Иван?
— Не могу знать...
— Скажи им, что я не приду. А мне найми извозчика.
Митя почувствовал облегчение:
«Свершилось!»
Извозчик подъехал.
— Иван, снеси вниз мой чемодан и портплед. Больше ничего не бери. Хочешь уехать со мной?
— Куда?
— На другую квартиру.
— Это... я...
Перед глазами Ивана промелькнули его комнатка и пестрый передник красавицы служанки.
— Я пошутил! Что тебе делать у меня? Здесь тебе лучше. Оставайся.
Митя вышел из дома и пересек двор.
Из окна за ним наблюдали все, кроме итальянца. Оля нарочно склонилась к жениху и что-то нашептывала ему.
Митя Абаров поселился у фронтового товарища, капитана Рангова.
Тут обстановка была скромная, за окнами — веселенький садик.
Митя сам разложил по местам свои вещи. Наконец-то он почувствовал себя «дома». Эти комнатки казались ему просторнее гостиных в отцовском особняке.
Автомобили, рояль, «Баркаролла» остались где-то там, далеко позади. Отныне он будет жить, думать, чувствовать.
Митя рассказал Рангову про итальянца. Говорить о другом мучившем его вопросе не решился — стыдно было.
— Абаров! — крикнул ему приятель из-за двери.— Иди пить кофе.
— Сейчас.
У Рангова было две комнаты — кабинет и рядом с ним спальня. Над кроватью его висели револьверы, сабли, кинжалы, бинокли. В кабинете были картины в дорогих рамах, изящной работы, на письменном стол о стояли фотографии, на которых он сам был запечатлен в различных позах и в разное время — мирное и военное.
Принесли кофе в крошечных фарфоровых чашечках и поставили их на высокий круглый столик, покрытый плюшевой скатертью.
Рангов лежал на диване, не говоря ни слова.
— О чем задумался? — спросил его Абаров.
— О тебе думаю. Чудной ты человек. Не таким ты был на фронте. Сердишься на сестру, вместо того чтобы радоваться за нее. Тот на ней женится — значит, любит ее, дорожит ею. Эх, Митя, ты еще ребенок, хоть и старше меня. Будь у меня такой отец и зять, да я бы... Подумай, ведь ты имеешь возможность уехать за границу, повидать свет, людей, а ты объявляешь бойкот родным. Но это у тебя пройдет. Не сегодня-завтра сюда обязательно явится депутация...
— Нет! Они меня хорошо знают. Слушай, Рангов. Значит, и ты считаешь вполне нормальным по нынешним временам, что болгарка выходит замуж за нашего врага?
— Врага!.. А с кем мы в дружбе? Женское ли дело думать об этом? Итальянцы — неплохой народ; вот французы, те в другом роде,— они не станут говорить о браке,
о любви. Англичане тоже этого не любят.
— По-твоему, это в порядке вещей? Но представь себе, что из Сербии или Греции вернется болгарин, женившийся там на дочери Пашича или Венизелоса? Что сказали бы болгарки?
— Глупости говоришь! Так тебе и согласится Пашич или Венизелос отдать дочь за болгарина!
— Значит, подобное возможно только у нас? Выходит, что итальянцев мы били для того, чтобы наши сестры выходили за них замуж? Так, что ли?
— Ты прав, Митя. Но затевать целую историю, бежать из дома—это уж слишком. Над тобой смеяться будут.
Вначале Митя был рад разрыву с семьей, но постепенно стал все острее чувствовать свое одиночество, а чувствовал он его всюду — среди знакомых, друзей, даже в гостях у дяди.
И он понял, что в теперешних условиях человеку нет жизни вне родного гнезда, какое бы оно ни было — богатое или бедное, построенное министром или сторожем, обитаемое благородными или бесчестными людьми.
Там остается душа человека, и только там он дышит полной грудью.
А придешь в чужой дом, хотя бы в нем жила милейшая семья, близкая тебе по духу, уму, мировоззрению,— все равно ты всегда будешь там только гостем, дальше гостиной тебя не пустят.
Как новый Диоген, искал Митя человека в хмурой, но беззаботной столице. Впечатлительность его обострилась. Он перестал встречаться со знакомыми и все чаще заходил в пивные. Там он, присев к отдельному столику, собирал все газеты, какие были в зале, и читал их.