Страшный, позорный мир готовили для Болгарии.
Утопические надежды перемежались с тревожными слухами.
Сербы требовали Царьград и Босилеград.
Но это, видимо, никого не волновало, и вокруг царило спокойствие. Люди говорили о любви, деньгах, сделках. «Что это за люди? — думал Митя.— Откуда они взялись?»
И он, наконец, убедился, что таких людей, как его отец, Оля, Ваня, очень много.
«Никого они не удивляют, кроме меня».
Однажды несколько человек, сидевших в пивной неподалеку от Мити, выпив лишнее, стали ругать армию и поносить офицерство. Митя вскипел. Он встал и подошел к ним.
— Господа, вы, наверное, не были на фронте и потому не знаете ни армии, ни офицеров.
— Да, на фронте мы не были,— дерзко ответил
один,— а потому и не привезли оттуда трофеев.
— И в тылу ничего не нажили,— вызывающе добавил другой и выпрямился.
— Что вы хотите сказать? — смутился Митя.— Болгарский офицер честно выполнял свой долг.
— Были и такие, только не сыну Александра Абарова читать нам лекции о честности! Слышите?
Да, Митя слышал. Язык у него прилип к гортани, и ему показалось, что все это сон. Он не ответил ни слова, только залился краской стыда. Отойдя от пьяной компании, он направился к выходу, даже не заплатив по счету. Оглядываясь, он видел злобные усмешки и отчетливо услышал брошенную кем-то фразу:
— Яблоко от яблони недалеко падает.
Митя зашел в захолустную корчму. Он теперь перестал бывать в пивных, где его знали. Заказав коньяку, он взял газету, просмотрел ее и, не притронувшись к рюмке, задумался.
Размышления стали теперь его насущной потребностью. Они заменяли ему все и в то же время растравляли его раны.
Возле окна сидели двое. Один что-то говорил, другой слушал молча. Немного погодя он достал бумагу и начал что-то записывать, потом стал пересчитывать деньги. Перед собеседниками стояли нетронутые кружки с пивом.
«Кто же это? Где я его встречал!» — подумал Митя.
Широкополая фетровая шляпа, галстук, выбившийся из-под жилета, легкое летнее пальто, изящная трость, которую ее обладатель положил на соседний стул...
«Какой-то знакомый военный в штатском...»
Человек сидел боком к Мите. Но вот он засмеялся и невольно повернул голову.
«Боже мой, да это мой Иван!»
Иван, узнав капитана, подошел к его столику.
— Насилу узнал тебя, Иван. Почему ты не в ливрее?
— Да я тоже ушел от вашего батюшки,— ответил Иван тоном сообщника.
— Почему же? Ведь тебе там было хорошо?
— Оклеветали меня, господин капитан,— ответил Иван, по привычке величая Митю капитаном.— В конторе пропало пятьдесят тысяч левов; подумали на меня: «Ты, мол, один там находился». Конечно, если б только я один в ней был, ничего бы не случилось... Сколько раз я там бывал, и никогда ничего не пропадало...
— Значит, подумали на тебя...
— Сказать-то ничего не сказали, но стали коситься.
Ну, я и ушел. Когда хозяева не доверяют, служить нельзя,— с важностью заключил он.
— А сейчас чем занимаешься?
— Торговлишкой.
— Для торговли деньги нужны, Иван.
— Деньги не главное! Есть компаньоны, кредит, а я свой труд вкладываю,— со смешком объяснил Иван.— Извините, господин Абаров, тороплюсь — надо жить!
Митя отправился в Борисов сад на свою привычную прогулку.
«Неужели это Иван взял деньги? Не верится. Пятьдесят тысяч! Впрочем, кто знает? Все возможно. А если и взял, кто его упрекнет?»
Он подошел к зданию Народного собрания и зашагал по правой аллее. Мимо него медленно проехал автомобиль, в нем сидели два офицера и женщина; на коленях у них лежали бутылки. Женщина, видимо полупьяная, привстала и окликнула его:
— Митя!
Он обернулся и узнал Нину.
— За твое здоровье, Митя! — крикнула она, подняв бутылку.
Автомобиль укатил по направлению к Орлову мосту.
В квартире капитана Рангова собралась компания.
Толковали о войне, армии, политике, о разгроме и современном положении.
— Наша песенка спета,— мрачно проговорил полковник запаса Савчев.
— Наша лично или всей Болгарии?
— А какое мне дело до всей Болгарии? Я говорю о себе и мне подобных. Мы всю свою жизнь посвятили отечеству, отдали ему молодость, здоровье, а теперь нас вышвырнули!..
— Эх, дружище,— отозвался другой полковник запаса.— А чем мы отплатили Болгарии за все, что она давала нам столько лет подряд? Мы обязались оберегать ее от всяческих врагов, а если потребуется, то и умереть за нее. А мы умерли? Нет! В этом мы, конечно, не виноваты. Но за что нам на нее обижаться? Более четверти века нас содержали, давали нам повышения, отпуска, ордена. Слуг у нас было не меньше, чем у русских помещиков. А кем мы были? Подобрали нас на улице, голых и босых. Помнишь, как нас откармливали в военном училище? Утром чай; в десять часов русские пирожки с мясом или капустой; в двенадцать завтрак; в четыре обед — суп, жаркое; вечером опять чай. В торжественные дни — «праздничный паек»: жареный барашек, вино, торты из кондитерской. Нас одевали, бесплатно учили, преподавали нам танцы. И вот мы стали офицерами, не потратив гроша ломаного на свое обучение. А теперь мы владеем домами, виноградниками, получаем пенсию... А ты жалуешься! Но пригодны ли мы к чему-нибудь? Ведь мы разучились читать: возьмем газету, читаем ее по складам и, если не водим пальцем по листу, перескакиваем через две строчки. Ты когда-нибудь пишешь? Только расписываешься в пенсионной книжке. А я, например, даже заборную книжку проверить не могу — в простом сложении путаюсь. Как еще нас держат! А ты-то чего ворчишь? Ведь ты от продажи одних только слив десяток тысяч левов выколачиваешь.
Савчев возмутился:
— Да разве люди живут только ради денег и хлеба? Им нужна духовная жизнь, активная деятельность. А энергии у нас еще хоть отбавляй.
Выслушав эту тираду, несколько человек расхохотались так искренне, что Савчев, рассердившись, встал, подошел к столу и налил себе вина.
— Бог с ним, с Савчевым, а вот что будет с Болгарией?
— Замучают ее.
— Она погибнет!
— Не погибнет! — с жаром возразил подпоручик запаса, молодой адвокат.— Мы ее спасем. Грядет нечто новое, только вы его не видите. Оно уже зачато, и скоро народится новая Болгария.
— Ничего нового не будет. Если народ не сам себя освободил, он не умеет ценить свободы и не заслуживает ее. Нас разорвут соседи.
— А русские вторично не придут нас освобождать,— авторитетно заявил генерал запаса Жечев, когда-то живший в эмиграции в России.
— Сейчас хуже, чем было при турках. Тогда рабство
чувствовала только часть населения, а теперь его чувствуют все.
— Никто ничего не чувствует — только служат молебны да празднуют какие-то победы.
— Не отчаивайтесь, господа! — снова заговорил молодой подпоручик запаса.— Мать-Болгария сгниет вместе с другими старыми европейскими блудницами. Наступает новая эра — эра всеобщего честного труда. Не будет ни голодных, ни паразитов... Человечество пробудится от глубокого сна. Я доволен, что прозрел. Саблю бросил. Теперь возьму в руки перо или мотыгу. Да здравствует новая Болгария!
— И что же будет? Мир и благоденствие? Вы считаете себя невинными агнцами, а на самом деле — вы стая голодных волков, которых не пускают в кошару. Передушите псов — тяжко и горько будет и стаду и пастухам. Война превратится в бойню.
— Очищение неизбежно. Больной организм нуждается в операции, а иногда и в ампутации.
— Вы что же, пытаетесь вскрывать живых людей?
— Ты что скажешь, Абаров?
— Не понятны мне ваши идеи. Не жизненны они; Я знаю одно: наша Болгария погибает. Я стал ничтожеством, к сожалению еще способным мыслить и чувствовать. Мой бог умирает, а в новых богов я поверить не могу.
Все молчали, только старик капитан действительной службы, обычно беззаботный, нахмурился и проговорил:
— Хватит философствовать! Словами горю не поможешь! Пейте! В вине хоть не спасенье, да забвенье. Бросим пить — начнем рассуждать, и все равно ничего не выдумаем. Вот, скажем, я пью; а перестану — буду ныть, как больной зуб, или с ума сойду. Не пьют только те, кого ничто не волнует: они и трезвые ни о чем не думают.
Мало-помалу Митя стал терять представление об окружающей обстановке. Его «я» теперь как бы покрывалось туманом, и одновременно ослабевала связь со всем, что было ему близким, родным. Иногда ему чудилось, будто он свалился на землю с какой-то другой планеты. Он не удивился бы, если бы кто-нибудь остановил его и спросил: «Кто вы? Чего вам здесь нужно?»
О будущем он не думал, прошлого не вспоминал. Перестал страдать; ничто его не трогало.
Как-то раз на панихиде, когда и мужчины не могли сдержать слез, Митя спокойно рассматривал иконы в церкви и восхищался тончайшей резьбой на киотах.
Люди не искали его общества, не приглашали его к себе, некоторые даже перестали с ним здороваться. Он ничего этого не замечал.
Равнодушный ко всему на свете, он погрузился в полную апатию, и его раздражало только одно — красные, синие, серые знаки отличия на мундирах иностранных офицеров. При виде их Митя хмурил брови, в голове у него мутилось, сердце начинало биться, и он быстро сворачивал в переулок.
Так иной человек спокойно переносит грохот в мастерской жестянщика, но нервничает, заслышав жужжание мухи.
Летний праздничный день в Софии.
Солнце склоняется к западу. Улицы опустели. Жители отдыхают после сытного обеда.
Редко-редко промчится автомобиль, промелькнет одинокий прохожий. Извозчики дремлют в тени деревьев, растущих вдоль тротуаров.
Людно лишь у калиток — тут стоят расфранченные служанки с загорелыми до черноты лицами, в белых, как и их зубы, рубашках и новых, до глянца начищенных ботинках. Они посматривают на улицу, задирают друг дружку, пересмеиваются, на миг исчезают во дворе и опять выбегают.