ого, что она выродилась,— то мы возносим ее на пьедестал, то презираем, как проститутку. Богиню превращаем в животное, животное — в богиню. Мы перестали ее ценить, потому-то она и не верит никому и ни во что. Такие, как ты, развратили ее, унизили. Вы из храма вышвырнули ее на торжище.
— Хорошо поешь... где-то сядешь?
— Слушай! Если тебя не опьяняет музыка, если ты ради женщины не способен отправиться на край света, так для чего же ты существуешь? Что заполняет твой день? О чем ты мечтаешь по вечерам в минуты одиночества? Какие сны волнуют тебя по ночам? Тебе снятся собственные виллы? Но собственную виллу может иметь любой лавочник!
— Потому что он умнее нас... Ну, хватит! Подобной болтовней вы растлеваете молодежь. Будь я министром, я приказал бы сжечь все библиотеки вместе с авторами, переводчиками и читателями. Сентиментализм!.. Вертеры!.. Поли и Виргинии!.. Рай земной!.. А потом — голод или мировой судья в Курт-Бунаре [35]. Разве вы уже не убедились, что женщину и искусство создал злой дух,— как человек создал власть и религию,— чтобы обессилить вас, уничтожить ваш вкус к жизни: вы тогда станете питаться звуками и образами, а не обедами в шикарном ресторане. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!», «В поте лица твоего добывай хлеб свой!» — это про вас написано.
— Ты отрицаешь силу женщины?
— Я покупаю ее, и при этом даже торгуюсь.
— Тьфу!
Вирянов слушал и, хотя не разделял восторженности
Логинова, не был согласен и с Кленовским. Женщина и богатство — эти два кумира — были для него еще чуждыми, далекими, неоткрытыми землями.
В Софии Вирянова больше всего прельщали женщины. Сколько их тут было! Вот они идут, одинокие, порой — в большой компании или вдвоем — он и она, она и он; веселые, довольные, они о чем-то болтают друг с другом, останавливаются, жмут друг другу руки, шепчутся, говорят громко, смело, на «ты», сердятся, приглашают куда-то, обещают, в чем-то отказывают, спорят, не обращая внимания на то, что окружающие смотрят, слушают, наблюдают за ними. Дома то же самое: приходят гости — девушки, юноши, молодежь.
Он радовался, глядя на них, и не замечал, что его маленькая хозяйка заходит в его комнату и по делу и без дела. Вирянов засматривался на нее, и в сердце его таял лед.
«Ох, уж эти женщины! Смеются, шутят, дразнят — и кажется, будто они свои, близкие. Ах, если б хоть одна из них — любая!—согласилась полюбить меня,— думал он.— Хороши, черт возьми, все до одной хороши! Иная и не так уж красива, но прическа, разные там ленточки, прозрачная блузка, кружевца на рубашечке, декольте, ажурный чулок...— все это манит, влечет. И на лицо-то забудешь взглянуть!.. А глаза!.. Как будто все разные — черные, серые, карие, улыбающиеся, задумчивые, глубокие, ясные, с поволокой,— но все задают один и тот же вопрос: «Я тебе нравлюсь, да? Знаю, о чем ты думаешь; и я думаю о том же, но...»
«Эх!..» — вздохнул он однажды, возвращаясь из Борисова сада, куда уходил помечтать. Подходя к своему дому, он думал: а что ему там делать? Не хотелось ни читать, ни писать, но и пойти было некуда. Впервые ему стало скучно, впервые чего-то недоставало. Книги казались мертвыми, бессодержательными... Сейчас ему нужен был живой человек — чужая душа.
«Все хорошо, но... Надо родиться в Софии или по крайней мере жить здесь долго. Все они здесь — свои люди, а я — чужак! Свободную девушку встретить не легко, а занятую кто уступит? И кому? Мне?..»
Его вдруг обуяла невыразимая тоска — он чувствовал себя одиноким в этом веселом Вавилоне.
Войдя в коридор, Вирянов заметил, что дверь в его комнатку приоткрыта. Он подошел, распахнул ее — и невольно вздрогнул, словно, по ошибке попал в чужую квартиру; смотрел и не верил глазам своим: на его кровати спала его маленькая хозяйка! Она лежала спокойно, подложив руку под голову. Что делать? Уйти или остаться? Разбудить ее или не будить? Боясь шевельнуться, Вирянов думал: «Вот она! Одна из них...» Он но мог оторвать глаз от ее губ, они словно шептали что-то... «А что, если я ее поцелую? Что будет?..» Но, не раздумывая о том, что будет, он наклонился, обнял ее и поцеловал в губы. Тут у него закружилась голова... он услышал нежный голос:
— Гадкий мальчик!.. Измучил меня. Пришлось самой прийти...-
Началась счастливая пора. Луч нового света озарил Вирянова. Никому он не завидовал и спокойно смотрел на. чужих красавиц — ведь и он теперь получил в Софии свою долю. Он не мог насытиться своей возлюбленной, ходил с нею гулять к Русскому памятнику, водил ее в пивные своего околотка, гордился тем, что она не хуже других. По утрам, когда он еще нежился в постели, она приносила ему молоко, украшала его комнату цветами и день-деньской щебетала, хлопоча по дому. А главное — и не заикалась о женитьбе. «Вот это — жизнь!—думал Вирянов.— Чем кончилась бы подобная идиллия у нас, в провинции? Несчастным браком или неслыханным скандалом. Здесь на это смотрят как на пустяк—и люди, и она сама; а значит, так должен смотреть и я. Двое любят друг друга—и все! Что было вчера? Что будет завтра? Это ни ее, ни меня не касается. В Софии у каждого свои заботы. Влюбленные встречаются только затем, чтобы дать друг другу счастье и наслаждение».
Чудесный майский день!
В садике бая Георгия уже накрыты все столы. Половина двенадцатого. Входит Вирянов, вешает на сук шляпу и трость, идет мыть руки, садится в тени на свое место и заказывает водку; Перед ним его прибор, его салфетка с кольцом, рядом — символ софийского довольства и кредитоспособности — тетрадка, в которую хозяин, открыв клиенту кредит, вписывает его задолженность. Из кухни доносятся соблазнительные запахи тушеного и жареного мяса. Вирянов выпил рюмку и задумался. Довольный и собой и Софией, он пришел к выводу, что жизнь здесь не так страшна, как ее рисуют в провинции. Потом он занялся проверкой своего бюджета. «Проживем! Начну печатать рассказы... Тогда прощай, родной уголок! Ты вырастил меня довольно слабым, но ничего, я на тебя не сержусь — поправимся на чужих хлебах. Люблю твои девственные горы, твои вечно прекрасные и зимой и летом пейзажи... однако для современного поэта этого уже недостаточно. Мы еще встретимся с тобой; тебе не придется краснеть за своего сына...»
Вошли несколько человек и прервали его мечты.
Садик наполнялся. Некоторые посетители были знакомы Вирянову. Съехавшись со всех концов Болгарии, они здесь уже обжились и равнодушно оглядывались кругом, заправляя салфетки за жилеты. Кем была для них красавица София? Капризной, легковерной женщиной или законной женой с претензиями и попреками? Любовницей со сценами ревности и скандалами или мачехой, бранящей их за то, что они много едят и ничего не делают?
Начали подавать кушания. Появился бай Георгий. Он заходил в зал, ненадолго забегал в садик, обходил столики и с каждым посетителем здоровался таким тоном, как будто только его одаривал своим особым вниманием. На минутку подсаживался он к старым, надежным завсегдатаям, потом поднимался и шел дальше. То там, то сям голос его терял свою певучесть, а взгляд становился официальным, вопросительным, останавливался на тетрадке.
И так день за днем проходил месяц.
Когда же приближалось первое число, всюду наводили чистоту. Бай Георгий говорил еще более мягким тоном, тетрадки демонстративно раскладывали на самых видных местах, словно желая намекнуть кое-кому: «На этот раз бай Георгий, пожалуй, рассердится».
Несколько дней хозяин волновался: проверял, считал, получал, возвращал, зачеркивал, записывал, благодарил то по-болгарски, то по-французски, чокался и не дремал за стойкой, как это случалось с ним обычно, но поглядывал и на надежных старых и на сомнительных новых клиентов. Те притворялись, что не замечают его, делали вид, что еще не получили денег, что, не будучи чиновниками, не зависят от первого числа и совершенно случайно — именно сегодня—остались без гроша. Да и вообще долг их так ничтожен! Просто удивительно, почему бай Георгий беспокоится? Весь мир держится на кредите. Деньги созданы человеком, а желудок—богом. В большинстве случаев бай Георгий соглашался с их философией. И вот снова жизнь входила в прежнюю колею.
За столик Вирянова сели Логинов и Кленовский.
Официанты сновали взад и вперед. Возгласы:. «Водки! — Вина! — Суп! —Жаркое! — Сладкое!» — сливались в общий гул. Слышались стук тарелок и ножей, чавканье, прихлебыванье.
Вирянов ел и наблюдал за публикой. Больше всего здесь было студентов и студенток, изредка приходил чиновник или пенсионер. Вирянов разглядывал студенток. Все они были такие хорошенькие, свеженькие, опрятные, с часиками на руках, с элегантными сумочками; смелые и скромные. «Боже мой! И каждая кому-то принадлежит! А я-то сидел в провинции...» — думал он.
Тут только он понял, какой простушкой выглядит его маленькая хозяйка. Она не безобразна, конечно, но ей не хватает хороших манер, уменья поддерживать разговор. «Будь она более развитой, разве она обратила бы внимание на меня?» Он невольно сравнивал ее с этими девушками,— здесь его хозяйка казалась бы сдобной булкой среди бисквитов. «Эх, что бы одной из этих пртвориться спящей в моей комнате!» Он глубоко вздыхал, видя, что к девушкам подходят мужчины, а потом вместе с ними уходят из садика. В его душе тогда пробуждалось мелкое озлобление: «Неужели эти мужчины лучше меня?» Бешеная жажда жизни, счастья терзала его груда.
— Ешь, ешь, Вирянов! — проговорил Кленовский,— а девицами насытишься потом. Ты, конечно, думаешь: ангелочки, грезы, поэзия. Нет, это пиявки, крокодилы! К чему им гимназии, университеты? Чтобы вскружить голову Логинову, не нужны ни ум, ни семестры, ни дипломы.
Логинов не слушал его; он не отрывал глаз от столика, стоявшего напротив. Сидевшая за ним хорошенькая блондинка при каждом движении своей вилки или ножа бросала взгляд на Логинова, на миг задерживала его, потом отводила в сторону и, отрезав кусочек мяса, едва приметно улыбалась.