— Вот так-то, Логинов! В один прекрасный день она и тебя разрежет на куски да еще будет посмеиваться, — проговорил Кленовский, — а ты будешь улыбаться от радости, когда ее жемчужные зубки начнут тебя разжевывать.
— Ты или обжегся на женщине,, или никогда не пользовался у них успехом,—вмешался Вирянов.
— Я не увлекаюсь ими, у меня свое мнение насчет этой половины рода человеческого. Женщина необходима, но она не роскошь. Ее место: днем — на кухне, ночью — в спальне, но не в гостиной и не в университете. В гостиной она стоит слишком дорого, в университете ничего не стоит.
В клубе «Славянская беседа» вечеринка. Кленовский с трудом уговорил Вирянова прийти сюда.
— Да я не танцую,—упирался тот.
— Научишься! Танцы тут, как и буфет, не главное. Гостиная представляет собой ярмарку в миниатюре. Здесь можно увидеть и товар, и продавцов, и покупателей,— только надо глядеть в оба. И здесь тоже реклама — душа всего. Собираются тут прожженные мошенники и контрабандисты обоего пола. Какими состоятельными, беззаботными выглядят некоторые из этих господ, а вернувшись домой, они кладут на ночной столик увядший цветок, программу кадрили-монстр и пустой кошелек. Сколько дам и барышень слывут красавицами, сводят с ума молодежь, смущают покой старых ветеранов- холостяков, а взгляни на них утром, когда они в костюме Евы, — навсегда потеряешь аппетит и к браку и к любви. Видишь вон того господина во фраке, с цилиндром? Он только что просил у меня в долг' двадцать левов. Взгляни на ту дамочку со сверкающей диадемой на голове. Рядом с нею супруг; он начальник отделения, но сюртук его так залоснился, что блестит ярче диадемы. Посмотри на Логинова с его «недоступной», как ее называют. Бедняга! Думает, что она ради него забыла обо всем на свете, и мысленно читает ей свое последнее стихотворение. А позади них стоит молодой поручик и что- то ей шепчет. Логинов задал ей какой-то вопрос, а она отвечает офицеришке.
Кленовский злословил, Вирянов слушал и улыбался.
Вечеринка была в разгаре. Гостиная походила на огромный аквариум со снующими в нем пестрыми рыбами. Вирянов уходил из зала в буфет, возвращался — и не жалел, что пришел сюда. Его забавляла публика. В коридоре он на минутку остановился перед большим зеркалом. Он редко видел себя во весь рост, разве что в стеклах витрин. Сейчас он оглядел себя с ног до головы и убедился, что, даже не умея танцевать, смело может конкурировать с кем угодно. Костюм от Наймана, обувь от Полака, стройная фигура, маленькие ноги, смуглое серьезное, умное лицо, горячие глаза, черные вьющиеся волосы. Двадцать три года — это тоже кое-что значит, это — капитал! От окружавшей молодежи Вирянов отличался тем, что не кончил гимназии, и это его уязвляло. Французский язык только дразнил его слух. Да, он был скромным чиновником с ничтожными средствами. Впрочем, он нигде не называл себя секретарем учреждения, в котором служил, а просто «Виряновым». Знакомые же представляли его как писателя: «Разрешите представить вам нашего друга Вирянова, писателя!» И в эти минуты что-то нежно щекотало его самолюбие.
Кленовский сидел в углу, возле печки, с таким злорадным выражением лица, словно ожидал, что здание вот-вот рухнет и похоронит под собой весь этот копошащийся сброд.
Вирянов снова зашел в буфет и заказал себе фруктовой воды. Вскоре к его столику подсел господин — седой, прилично одетый, но с таким испытующим взглядом, со лбом, столь изборожденным морщинами, что казалось, будто господин этот напряженно всматривается во что-то. Вирянов принял его за сыщика.
— Официант, пива! — крикнул господин и достал свои сигареты.
Вирянов курил.
— Простите!—проговорил незнакомец, потом приподнялся и прикурил от сигареты Вирянова.
— Благодарю вас!
— Пожалуйста, пожалуйста.
— Извините, господин Вирянов, я давно хотел познакомиться с вами.
Вирянов встал.
— Карнолев! Сотрудник «Болгарского голоса», — представился господин.— Я читал ваши рассказы в «Земном шаре» и «Вселенной» и фельетоны в «Народном благе». О рассказах судить не могу, это не по моей части, но фельетоны превосходны! Наш редактор того же мнения и хотел бы встретиться с вами. На эту тему мы еще поговорим. Загляните к нам как-нибудь.
Карнолев подал Вирянову свою визитную карточку с адресом редакции.
Мимо прошли Кленовский и Логинов.
— Вы знакомы с ними? — спросил Карнолев.
— Очень близко. Оригиналы! Один в восторге от всего на свете; другой проклинает весь свет. Оптимизм под руку с пессимизмом.
— Пессимисты! Оптимисты! — пренебрежительно процедил Карнолев. — Вздор! Философия не для нас, хотя только философствующий народ мог выдержать пятивековое рабство, Жизнь — это война, господин Вирянов. Надо быть всегда начеку, надо смотреть ей прямо в глаза, как тореадор смотрит на быка, чтобы не зазеваться и во-время схватить его за рога, как говорят наши государственные деятели, находящиеся в оппозиции. Философы! Оба они в конце концов подохнут с голода. Один работать не хочет, другой — не может. Эти болгарские обломовы не любят только одно — труд, а до всего остального они охотники. Кленовский разыгрывает из себя Диогена. Но Болгария не рождает подобных философов. Вот и наш «Диоген» не хочет довольствоваться бочкой, он требует даровой меблированной комнаты и хочет, чтобы бай Георгий вечно был его меценатом. Вы, господин Вирянов,— человек другого склада. Мы стремимся к тому, чтобы каждый новый многообещающий талант становился нашим человеком. Оставьте «Народное благо». Беспартийная газета! Что она такое? Кто ее читает? Тело без головы, пустой кошелек, честная старая дева! Переходите к нам.
— Я беспартийный,—скромно отозвался Вирянов.
— Тем лучше. «Болгарский голос» себя окупает. Мы платим хорошо. А в свободное время можете писать хоть «Сны в облаках».
— Политика меня не увлекает. Я приехал с намерением поступить в университет, работать, накопить денег и уехать за границу. Разве не обидно: я — литератор, а не читал Мопассана в оригинале!
— Должен сказать, в молодости и я читал много, особенно русских писателей; теперь не читаю ничего, кроме газет. Ежедневная газета для меня — все. Она питает мозг, душу, желудок. Наблюдаешь, разгадываешь замыслы противника, чтобы подкрасться и, оберегая себя, застать его врасплох. Жизнь — это вечная борьба. Надо всегда быть гордым, смелым, ходить с высоко поднятой головой — и после победы и после поражения. Особенно в случае поражения. Главное — держать голову высоко, как бы тебе не было скверно. Решать общие серьезные социальные проблемы — это кабинетное занятие. Многие ли в Софии увлекаются этим? Разве кабинетные люди—это люди? Университет! Французский язык! Бросьте вы эти фантазии! Что они вам дадут? Ценз? Он необходим судьям, инженеришкам, учителишкам. У меня нет ценза, но есть кусок хлеба. У министров есть тюрьмы, но ценза нету. Кончите университет — и станете чиновником. Сколько будете получать? Двести, триста, ну четыреста левов. И за что? За то, что сам не стоишь ломаного гроша. Мы теперь в оппозиции. Я получаю — не хвалюсь — пятьсот левов в месяц. Никакого начальства. А когда снова придем к власти, на любом языке заговорим.
— Но вы раб своей партии. Каждый из вас обязан думать чужим умом.
— Чужим умом! А кто у нас мыслит своим? Самое важное — это победить. Итак, подумайте; если у вас есть что-нибудь подходящее для нашей газеты — гонорар заплатим немедленно.
Кадриль кончилась. В буфете стало тесно.
Неподалеку от их столика устроился Логинов с компанией. Он вскакивал, шумел, ссорился с официантами, сам приносил дамам пирожные и фруктовую воду.
Карнолев поднялся.
— До скорой встречи, господин Вирянов. После обеда я всегда в редакции.
— Что так рано уходите?
— Хватит, понаблюдал достаточно. И годы мои уж не те. Я не вам чета. Прощайте! Не забывайте нас.
Вирянов остался один.
— Подсаживайся к нам, — пригласил его Логинов.
Вирянов колебался.
— Не бойся, тебя не съедят.
Вирянов сел за столик Логинова и перезнакомился со всей его компанией. Среди девушек одна была без кавалера и не танцевала. Вирянов не отрывал от нее глаз. Белое лицо с чистым, детским выражением, светлые вьющиеся волосы, задумчивый взгляд, устремленный куда-то вдаль.
— Вирянов! — крикнул Логинов. — Разве так занимают дам? Садись с мадемуазель Моревой.
Вирянов пересел, но не знал, о чем с нею говорить. Он смотрел на нее и все больше убеждался, что жизнь сулит ему неизведанное еще блаженство. Не напрасно люди борются и страдают.
— Вы, очевидно, недавно в Софии? — спросила девушка.
Вирянов с облегчением вздохнул.
— Да, мадемуазель.
— Вы - студент?
— О нет! Я хочу сдать экзамены на аттестат зрелости, а потом поступить в университет. Вы на каком факультете?
— На историко-филологическом, на третьем курсе. Я тоже недавно в Софии.
— Вам здесь нравится?
— Никак не могу привыкнуть. София меня подавляет. В нашем квартале я, правда, не чувствую столичной сутолоки, у нас тихо. Но как только вхожу в трамвай, вся сжимаюсь, будто уезжаю на чужбину. Мне так хотелось бы вернуться домой, в наш родной городок с его ручейками, кривыми уличками, с ветхими черепичными крышами, посидеть в своей комнатке с деревянным балкончиком, выходящим в сад... Там и дышалось легче и жилось лучше... Бывало, я ходила гулять в ущелье или на виноградник... Там все свое, милое, такое уютное. А здесь я всегда чего-то боюсь, чего — и сама не знаю. Дома я читала, много читала. Теперь не хватает времени, хотя случается, что я целый день ничего не делаю.
— И я пережил эту идиллию. Но ведь она не может продолжаться вечно. Настоящая жизнь в Софии, — это наш Париж.
— Париж?! Там, должно быть, страшно. Давайте немного пройдемся,— предложила Морева.
Они встали и под руку направились в зал.