Радость и гордость переполняли его душу;
— Господин Вирянов, Логинов сказал, что вы писатель. Это вы написали рассказ «Без конца»?
— Да, — ответил он.
— Превосходный рассказ! Я несколько раз его перечитывала.
Они долго говорили о рассказе, о литературе, о Софии.
Далеко за полночь Кленовский, Логинов, Вирянов, мадемуазель Аня Морева и ее квартирная хозяйка покинули «Славянскую беседу». Логинов болтал без умолку. Вирянов беседовал о чем-то с Моревой, ее хозяйка критиковала туалеты дам. Только Кленовский, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, молчал.
— Дремлешь на ходу? — спросил его Логинов.— Даже не ругаешься.
— Я сейчас и правда вздремнул, но спать буду спокойно. А ты сейчас воспеваешь восход зимнего солнца и до обеда будешь дрыхнуть, твоя же Хлоя тем временем будет флиртовать с тем поручиком.
— Иуда!
— Ну, пускай я Иуда, а повесишься-то ты!
Возле здания Народного собрания Кленовский и Логинов простились. Вирянов проводил дам до Докторского памятника.
Жизнерадостный, как гимназистка после первого бала, Вирянов вернулся домой.
Теперь он жил почти в центре города.
На него повеяло чем-то новым. Разговор с Карнолевым, знакомство с Аней открывали перед ним другие, светлые горизонты. Образ Ани неотступно стоял перед ним. «Боже мой! Сколько, оказывается, счастья на земле!»
На его столе лежало письмо от родителей. Вирянов даже не прикоснулся к нему, — не хотел портить себе настроения. Он разделся, лег, выключил свет и размечтался...
На вечеринки Аня ходила только для того, чтобы доставить удовольствие своей квартирной хозяйке, молодой красивой вдовушке, любительнице светских удовольствий и танцев.
Аня предпочитала ходить в театр. Там та же публика, но каждый зритель замыкается в свой мирок. Там не надо поддерживать светский разговор, знакомиться, слушать вечно одни и те же банальные комплименты своей красоте.
«А Вирянов не такой. Какой он скромный! И почему мужчины говорят с нами только о любви? Неужели с нами нельзя разговаривать на другие темы? А ведь он тоже молодой... Какие у него глаза!..» — прошептала она, засыпая.
Фельетоны Вирянова привлекли внимание читателей.
Он часто бывал в редакции, иногда работал там.
— Господин Вирянов, — сказал однажды редактор,— вы молоды, наблюдательны. Так, например, вы быстро разгадываете фальшивых людей... Напишите что-нибудь о наших партиях. Опишите то, что видите; но никаких выпадов против отдельных личностей.
Вирянов знал политическую жизнь, следил за ее событиями, но партийные страсти и распри его не интересовали и не трогали.
Тема показалась ему благодарной. За последнее время сменилось столько правительств, заварилась такая каша, которой годами можно было кормить читателя.
Он начал писать.
Ничего нового в его фельетоне не было, но свои жертвы он бичевал острым, язвительным языком, однако с незаслуженной ими деликатностью,—что казалось вдвойне обидным. Это произвело фурор в партийных кругах газеты. Редактор пожимал автору руку.
— Вы — сила, господин Вирянов! У вас блестящее будущее!
Когда вышел номер с этим фельетоном, Вирянов просмотрел его и удивился. Он назвал свой фельетон «Наши
партии», а в газете крупным шрифтом было напечатано: «Наши противники».
Вирянов пошел к редактору.
— Что это — недоразумение или опечатка?
— Ни то, ни другое.
Вирянов попытался было протестовать, но редактор вынул из ящика стола пачку банкнотов.
— Заслужили, заслужили... и не возражайте!
— Но... я имел в виду...
— Излишняя скромность.
Тут редактора вызвали к лидеру партии, и Вирянов остался со своими банкнотами.
Время шло своим чередом.
Коллеги-литераторы подшучивали над Виряновым, а он, улыбаясь, защищался: писатель, говорил он, имеет право писать для кого угодно, не давая заказчику никаких обязательств. У искусства нет ни родины, ни определенного местожительства.
Партийные дельцы, вертевшиеся вокруг газеты, начали его обхаживать: они разглядели во вчерашнем скромном провинциале трезвый практический ум, ядовитый, энергичный, спокойный, и незаурядное уменье хладнокровно дразнить противника.
Редактор газеты, Вирянов и еще несколько человек были приглашены на интимный ужин к одному из видных руководителей партии, депутату Горчинову. Ели, пили, говорили о газете — об увеличении ее формата, укреплении фондов, освежении аппарата. Вирянов только сейчас заметил, что среди приглашенных нет Карнолева, и спросил про него у соседа.
— У него размолвка с редактором. И в известной мере вы тому причиной.
— Я?
— Удивлены?
Вирянов и в самом деле был искренне удивлен.
— Да,— проговорил его собеседник.— Газета — голос партии. А этот голос должен быть сильным, внушительным. У нас есть испытанные ветераны политической борьбы, но им, кроме боевого опыта и политического благоразумия, необходим еще размах... точнее — вдохновение... Я имею в виду перо господина Вирянова. Он — талант. Утверждаю это категорически. Я очень уважаю нашего бывшего главного сотрудника господина Карнолева, но времена меняются... Другими словами: все меняется. Он безупречно, как верный пес, охранял наши интересы. Но не было у него — как бы это выразиться? — тонкости. Он лаял, кусался, он поднимал слишком большой шум, а зубов у него уже не хватало. Господин Вирянов, мы предлагаем вам занять освободившуюся должность.
Вирянов смутился.
— Господа, прежде всего — я беспартийный.
— Мы не вербуем вас в партию. Партийцев у нас легион и без вас. Но пусть видит общество, что с нами может работать каждый честный интеллигентный человек. Мы не насилуем вашей совести. Вы будете обеспечены, независимы и попрежнему сможете заниматься литературой. Вам предоставлены такие условия на государственной службе?
Вирянов покраснел. Ему стало стыдно своей службы.
— Я думаю,— продолжал его собеседник,— что вы заслуживаете большего. Пришла пора и нашей молодежи рассчитывать на свои силы, а не на государственный бюджет! Наконец, мы только предлагаем вам это, но не принуждаем вас.
Вирянов чувствовал себя в роли красивой девушки, которой неожиданно сделали предложение, а она еще не может решить, принять его или нет.
После кофе одни отправились в кабинет, другие — в гостиную.
Редактор пошел с Виряновым.
— Не упускайте случая. Вы сделаете карьеру. Подумайте хорошенько. Подобные предложения дважды не делают. Кандидатов сколько угодно.
Вкусный ужин, крепкое вино, обстановка — все это было убедительнее доводов Горчинова.
«Вот среда, в которой отныне могу жить и я».
Вирянов вспомнил о службе. Какой унизительной она показалась ему сейчас. «А могу ли я обойтись без нее?— подумал он.— Ведь она дает мне хлеб насущный. А литературная деятельность? Разве она обеспечивает даже виднейших писателей?»
Где-то в глубине его души шла борьба.
Вот в каком настроении Вирянов вернулся домой.
Он чувствовал, что жизнь его дошла до крутого поворота, что он стоит на перепутье. Любимые авторы будили в нем жажду свободы, истины, красоты. Возможно ли обрести все это в какой бы то ни было редакции? Свобода! Но он не был свободен и на службе. И там он был рабом, но рабом чего-то отвлеченного; здесь он будет рабом отдельных лиц. «Главный сотрудник «Болгарского голоса»,— так с гордостью называл себя когда-то Карнолев.
Вирянова так утомила напряженная работа мысли, что он лег, не приняв никакого решения.
Во сне он увидел огромный кабинет, точно такой же, как в доме Горчинова. Увидел себя за письменным столом в мягком глубоком кресле. За дверью посетители. Рассыльный докладывает.
— Пусть подождут!
Кто-то стучит в дверь.
— Войдите!
Входит Аня, улыбается, протягивает руку.
Он встает, идет к ней.
— Аня!
И просыпается.
Утром он отправился на службу и написал прошение с просьбой об отставке. Начальник вызвал его.
— В чем дело?
— Подаю в отставку.
— А потом что будешь делать? Ты что же это, или наследство получил?
— Нашел частную работу.
— Хочешь поступить на частную службу? Да ты с ума сошел!
— Жалованье в два раза выше.
— А пенсия? Пенсия? — проговорил начальник, делая ударение на этом слове.— Ты еще молод, можешь сорок лет прослужить. Опомнись! Кто-то сбил тебя с толку. Скажи мне, кто в Болгарии обеспечивает служащего лучше государства?
— Я уже решил,— ответил Вирянов тоном, не допускающим возражения.
— Пусть так. Я умываю руки.
Вирянов вышел.
Маститый бюрократ растерянно смотрел перед собой. Поведение молодого чиновника было выше его понимания. Ведь он был твердо убежден, что все порядочные болгары должны умирать пенсионерами.
После вечеринки Вирянов и Аня несколько раз встречались в университете, в библиотеке, в театре. Их короткие случайные беседы были ему очень приятны. Он радовался, что знакомство не оборвалось.
Где можно было бы побыть с нею наедине подольше?
Общих знакомых у них не было, пойти к ней он не решался, да она и не приглашала его к себе — не хотела навязываться.
Однажды они неожиданно встретились возле церкви Александра Невского и уже издали улыбнулись друг другу.
— Вы домой, мадемуазель?
— Да.
— Разрешите вас проводить?
— Конечно.
Они подошли к Докторскому памятнику.
— Пойдемте через сквер,— предложила Аня.
В сквере было пусто. Все тут дышало покоем.
— Как хорошо,— проговорил Вирянов,— не то, что в городском парке. Я не люблю его. Центр пугает меня роскошью и нищетой. Раньше я часто приходил сюда, чтобы отдохнуть в уединении. А вы знаете, я приехал в Софию всего с несколькими левами в кармане, но не унывал. Поклялся бороться до победы. Вот на этой самой скамейке я обдумывал план борьбы за свое место под солнцем. Давайте посидим здесь немного,— нерешительно предложил он.