Первое время Луиза относилась к Вирянову, как к одному из своих заурядных кавалеров, но простила ему все его недостатки, когда отец намекнул ей в задушевной беседе, что если их партия придет к власти, то из всех молодых партийцев этот имеет наибольшие шансы стать министром.
Вирянов энергично протестовал против подобных предположений и говорил, что предпочел бы дипломатический пост в одной из столиц Центральной Европы. Он стал еще прилежнее изучать французский язык, тайком брал уроки у одного опустившегося француза. Луиза соглашалась с ним: настоящая жизнь лишь там, за границей, но не здесь. Она бывала в здешнем дворце — ничего особенного!
Однажды во время прогулки, когда они уже подружились, Луиза сказала, что если он избрал дипломатическое поприще, то неплохо бы ему отучиться от чирпанских [37] манер.
Вирянов возмутился:
— Прежде всего — я не из Чирпана!
— Ну откуда-то из тех краев.
Он и сам старался как можно лучше держаться в обществе. Может быть, ему действительно не хватает еще чего-то? И все же обидно было выслушивать подобные замечания. И от кого?!
Да, это была не Аня.
Он стал думать о своем отношении к Луизе.
Они часто встречались наедине и дома и на прогулках, но никогда и намеками не говорили о любви. Любит ли он ее? Тот, кто любит, не задает себе подобных вопросов. А она? Не ясно. Тогда почему она сказала эту фразу? Что это: замечание светской дамы или глубокое участие? А если она даже и не думает о нем?
Однажды у Вирянова замерло сердце: лидер пригласил его в кабинет очень уж торжественным тоном.
— Господин Вирянов, в жизни иногда возникают щекотливые вопросы, однако благородные люди все умеют уладить. Вы часто бываете у нас, встречаетесь с Луизой, ходите с ней гулять. Вам, конечно, ясно, что общественное мнение комментирует все это в определенном смысле.
Вирянов побледнел. Почва ускользала из-под его ног. Он подумал, что сейчас его вежливо, но решительно выставят за дверь.
— Господин Горчинов!—начал он с достоинством»— Я никогда и никому не навязывался.
Он решил было продолжать в том же духе, чтобы испепелить и лидера и его Луизу, но Горчинов усмехнулся и сказал:
— Дорогой Вирянов, не об этом речь. Надо официально оформить ваши отношения. Вам известно, как я вас уважаю, моя мечта — увидеть вас своим заместителем в партии. Знаю, что вы не подозреваете меня в намерении заключить какую-то сделку. Желаю вам обоим счастья. Остальное вам скажет Луиза.
Горчинов вышел.
В дверях показалась Луиза. Никогда еще Вирянов не пидел ее такой прекрасной, величественной,— казалось, она пришла на официальный прием в гостиную болгарского посольства в Париже.
Другой, доселе дремавший, «чирпанский» Вирянов, которого Луиза хотела совсем усыпить, вдруг подал голос: «Куда ты лезешь? Что будет с Аней? Аня?.. Да...»
Он просто забыл о ней, как прежде забывал обо всем ради нее. Вернувшись домой, Вирянов понял, что начинает влюбляться в Луизу, хотя все еще любит Аню. Проклятая человеческая душа! Почему бы Ане не разлюбить его? Не возненавидеть? Правда, он ничего ей не обещал. Но разве сама любовь не сильнее клятв? Разве женщина допустит кого-нибудь в свое святая святых, как в увеселительное заведение, на день или на ночь? Может ли он бросить Аню? Может ли спокойно сохранить в памяти ее образ рядом с образом маленькой хозяйки из Юч-Бунара? Только как чудесное воспоминание — не больше. Нет, не такая подруга ему нужна. Аня слишком необщительна, скромна, ничто, кроме его любви, ее не интересует. Любовь! Самое свободное из чувств, а какую ответственность она налагает! Сколько в ней тонкостей. Любил ли он свою маленькую хозяйку? Нет. К ней он испытывал только страсть; тогда пылала плоть. Аня же воспламенила его душу. Но ее любовь — как весна, — всю жизнь она не продлится. То была идиллия. А Луиза — это простор, борьба.
Перед ним возникло печальное лицо Ани, этой девочки, беспомощной, как котенок, выброшенный на улицу.
«Боже мой! Как запутанна жизнь честного человека!.. Нет! Не могу я нанести ей такой удар. Она дала мне так много счастья. Не могу я стать подлецом!»
И он решил пойти к Ане.
До Ани долетали слухи о Вирянове и Луизе. Она еще больше сжалась в своей скорлупке. На нее надвигалась мгла, постепенно превращавшаяся в темную, беззвездную ночь. Виноват ли он? Кто во всем виноват?.. Это ее не интересовало. Она знала: то, что было, того уже нет и никогда не будет. И это было страшно. Аня похудела, подурнела.
— Аня, милая, что с тобою? — участливо спросила ее хозяйка.
— Мама тяжело заболела,— солгала Аня, чтобы скрыть свои мучения. Никто не должен был их разделять, как никто не разделял ее радости. Сочувствие даже самого близкого человека отнимает у страдающего единственное его утешение — гордое сознание своего одиночества.
В дверь кто-то постучал.
— Войдите! — машинально ответила Аня.
Вирянов!
Они переглянулись и все поняли, еще не сказав друг другу ни слова.
Наступило мучительное молчание.
— Я пришел...— начал Вирянов таким тоном, как будто шел на заклание.
Она это почувствовала.
Вирянов умолк. Аня ни словом не отозвалась. Невольно взглянула на него — и вместо любимого человека, союзника на всю жизнь, увидела вероломного сообщника, уносящего ее долю человеческого счастья.
— Аня! Ты не ребенок, нам надо объясниться! Я виноват перед тобой. Да... да... да... не возражай,— я не хочу великодушного прощения... Виноват я, дело не в твоих укорах и правах. Я пришел искупить свой грех.
— Ваня! Ответь искренне, прямо — любишь ли ты меня?
Как приговоренная к смерти, она устремила на него глаза. Вирянов на миг смутился. Словно электрический ток пробежал по его сердцу — и куда-то пропал.
— Я готов на тебе жениться!
Он произнес эти слова твердо, решительно, как актер произносит с трудом заученную фразу из своей роли. Но, проговорив их, он содрогнулся.
— Ваня, ты — свободен! — негромко отозвалась Аня и, собрав свои слабенькие силы, ушла.
Однажды утром Вирянов проснулся человеком, пришедшим к власти, и вместе с тем мужем Луизы.
«Болгарский голос» повысил тон. Распустили парламент, назначили новые выборы, и началась предвыборная лихорадка, охватившая все города, села и хутора. Народ увлекается новой властью, как женщина новым платьем, если даже оно сшито из перекрашенного старья.
Двинулся и Вирянов с тестем в агитационное турне. Заглянули в его родной город. Сперва завсегдатаи кофейни бая Костаки его даже не узнали. Они не поверили, что это тот самый Иванчо, над которым подшучивали перед его отъездом в Софию. Вирянов снисходительно усмехался, поглядывая на своих добродушных земляков.
Он побывал на могиле матери и дяди, продал унаследованное имущество и решил построить себе дом в Софии, на участке, подаренном Луизе ее отцом.
Разъезжали, ораторствовали до хрипоты, и, наконец, Вирянов стал депутатом. Открылся парламент, и новоиспеченный депутат с головой погрузился в общественную деятельность.
Очень скоро Вирянов понял, что все — и он в том числе — одно думают, другое говорят, третье делают, а в конце концов получается нечто четвертое, которое им и во сне не снилось.
Заметил он также, что его душа раздвоилась. Он стал искать в этом своем новом «я» писателя — и убедился, что, отправляясь в парламент, на собрания, на заседания комиссий, оставляет его дома, как оставляют на вешалке домашний костюм.
Депутат Вирянов, ставший видным партийным деятелем и редактором, встречался с великим множеством разных людей, друзей и знакомых. Все они добивались от него чего-то, а иногда многого. Добрый, щедрый, он давал обещания и, сам того не замечая, стал все чаще обманывать просителей. Прежде он общался с окружающими с открытой душой, теперь он, казалось, сидел за окошечком, как в учреждении. Это окошечко Вирянов носил с собой всюду, даже на улице.
— Прошу вас, господин Вирянов, уделите мне минуточку...
— Зайдите в редакцию!
— Встретимся в парламенте.
— Переговорю с министром...
Он вечно спешил, нигде не задерживаясь, не подавал руки, рассеянно смотрел по сторонам, говорил словно в пространство.
А с Луизой он и в самые интимные минуты чувствовал себя, как в гостях,— спальня была для него не гнездом влюбленных, а тронным залом, где ему давали аудиенцию.
Власть не вскружила ему головы. Ему мерещились дипломатические посты, министерские портфели, но он не спешил и был бесконечно счастлив, что теперь может целиком посвятить себя литературе. Он им докажет, думал он, что был прав; ведь у него талант,— а талант требует соответствующих условий.
Что создали другие? А его драма принята, скоро премьера. Он пишет большой социальный роман, он объехал несколько городов, чтобы собрать для него материал. Бывшие коллеги по «Братскому труду» ругали его, но Вирянов на них не сердился. Понятно было, почему они злобствуют и завидуют. О нем писали больше как о депутате Вирянове, чем как о литераторе; даже про его тестя писали чаще. Он ко всему относился спокойно, чувствуя себя неуязвимым. Он сам пробил себе дорогу, вступил в серьезную партию; благоразумно женился. Кто может упрекнуть его в бесчестных поступках? Но прежде моего он, как был, так и остался поэтом-мечтателем. Политика — дело второстепенное, им занимаются из чувства долга; а литература — храм. Материальное благополучие не убивает ни души, ни таланта, если только они у тебя имеются.
Да... впоследствии он, вероятно, согласится занять какой-либо дипломатический пост, чтобы сдержать слово, данное Луизе. Может быть, он и министром станет, если этого потребуют обстоятельства, но известным он будет только как писатель. Кто на его месте не забросил бы перо?
Вирянов сейчас в кабинете собственного дома. Он спокойно сидит за письменным столом в удобном глубоком кресле, руки его покоятся на заметно разжиревшем животике. Принесли завтрак — кофе с молоком, булочки, масло.