Перед ним рукопись нового романа. Он просматривает ее, перечитывает наиболее ответственные места, иногда вслух. Но он видит, что, несмотря на мастерские описания природы и переживаний героев и героинь, несмотря на удачные диалоги, даже самым его вдохновенным страницам чего-то недостает. Новое произведение не захватывает его самого. Лирические места звучат фальшиво, — видимо, автору чужды подобные настроения. Юмор, ирония, сатира как-то слишком осторожны, робки, словно они не приличествуют его положению. Ему кажется, будто он схватил насморк и теперь уже не может чувствовать ни аромата, ни скверных запахов.
С мучительной тоской отложил он рукопись в сторону и задумался.
Но вот он открыл ящик письменного стола и начал копаться в прошлом.
Достал школьную фотографию — рожица самодовольного мальчугана, с важным видом застывшего под акацией в гимназическом дворе. В руках у него сборник стихотворений Пенчо Славейкова [38], тогдашнего его кумира.
И вот Вирянов нашел первый томик своих рассказов, посвященных Ане.
Раскрыл его и зачитался.
Даже в самом маленьком из этих рассказов бился пульс живого человека — с его болью, радостью, трепетными надеждами, разочарованиями.
На глазах у Вирянова выступили слезы.
Задумавшись, он и не заметал, как открылась дверь и появилась сияющая Луиза.
— Ваня!
— Что случилось? — удивленна спросил он.
— Подписан указ о нашем назначении в Париж,— промолвила она с благоговением и, как призрак, бесшумно исчезла.
1922
НАРЗАНОВЫ
Нарзановы не принадлежали ни самим себе, ни друг другу; они принадлежали обществу.
— Человек — животное социальное,— весело говаривал Нарзанов своим необщительным знакомым.
Людей-козявок он презирал.
— Они способны испортить аппетит самому утонченному гастроному. Равенства нет и не было; закон всегда был паутиной, в которую попадаются только мухи; а жуки, те сами сожрут паука,— мухам незачем и рождаться на свет.
Нарзанов молод, пожалуй даже слишком молод для того положения, которое занимает, и успехов, которых добился. Получил он и кое-какое образование. Правда, гимназии он не кончил, но бывал за границей, слушал университетские лекции, говорит по-французски, по-немецки тоже, неправильно может быть, зато умеет распутать самую запутанную аферу, в которой замешаны другие фирмы. У него нет определенной профессии, но есть контора на главной улице. В конторе обстановка — модная, персонал — дисциплинированный. В конторе Нарзанов строг и бережлив; но за ее стенами ведет себя, как расточительный джентльмен.
Нарзанова иной раз упрекают за то, что он дает слишком роскошные обеды и ужины, но он шутливо оправдывается:
— Когда я наживал состояние, я иногда случайно брал с людей лишнее. Это я теперь и возвращаю людям.
Он почетный член многих благотворительных обществ, бессменный председатель «Христианского общества перевоспитания закоренелых преступников».
В карты он играет только в почтенных домах и с почтенными людьми. Пьет осторожно; во всяком случае — не пьяница и даже является членом «Общества трезвенников». Но вегетарианцам не удалось склонить его на свою сторону:
— Я охотно стал бы вегетарианцем,— говорил он,— не будь на этом свете свиней; но жареный поросенок сильней моей воли и убедительней самой пламенной проповеди.
Госпожа Нарзанова — один бог знает, с каких пор она стала называть себя Вероникой — была первой красавицей в городе и председательницей «Общества призрения подкидышей».
При всем том у Нарзановых не было наследников.
— Когда на руках столько чужих детей, не хватает времени обзаводиться своими,—возражала она, если ее деликатно укоряли за то, что она не хочет подарить миру свою копию.
«Ангел-хранитель незаконных страстей»,— подшучивали над ней подруги.
Даже государство по достоинству оценило ее жертву, наградив ее каким-то орденом за эти заслуги.
Нарзанов не хотел иметь потомства:
— Со взрослыми не можем договориться, где уж тут справиться с малышами! И без нас Болгария превосходит другие народы своей плодовитостью.
Вероника безоговорочно соглашалась с ним,— она не хотела иметь детей от него.
Мать Нарзановой умерла рано, и после ее смерти никто не ласкал девочки в доме ее отца, оптового торговца кожей. Там она чувствовала себя не дочерью, но квартиранткой. Целый день молчала, чтобы не роптать. В гимназии голову ей начиняли чем попало. Кто мог следить за этим? Никто.
Девочка выросла без призора, на улице. В университете она познакомилась с молодым художником Лучинским, полюбила его и предалась ему всей душой, но не телом,— они даже ни разу не поцеловались.
Отец узнал об этом увлечении.
— Что? Ты хочешь выйти замуж за маляра? — рявкнул он и больше не сказал ни слова.
Мечты девушки рухнули навсегда.
Нарзанов заключал сделки с ее отцом. Познакомился с нею. И она ему понравилась. Одну из сделок заключили на товар особого рода — на Веронику.
Удар сломил ее, но не убил. Она примирилась со своей участью, но стала скрытной, лживой.
За художника она отомстила. Взяла свое. С тех пор ее жизнь раздвоилась,
В доме мужа — комфорт; в другом месте — любовь. Она убедилась, что супружество — это не тихая пристань. Это служба, тюрьма, Голгофа. Супруги — и мужья и жены — живут не дома, а в чужих спальнях, гостиных, отелях, иные даже на кухнях или в каморках прислуги.
Нарзановы дают парадный ужин. Не по случаю какого-нибудь торжественного семейного события — нет; оба они отнюдь не в радужном настроении. Просто им нельзя изменить традиции: отказаться от открытия зимнего сезона. Это дало бы пищу для нежелательных кривотолков.
Число приглашенных ограниченное. Нарзановы умеют из всех слоев общества отбирать только сливки. Бывали у них и увлечения: она одно время предпочитала общество докторов, он — жрецов Фемиды.
В городе Нарзановых любили. Но были у них и враги. Ведь люди хулят и господа бога! Так могут ли богачи и красавицы жить спокойно, без завистливых клеветников? Можно подумать, что и богачи и красавицы не имеют права быть честными и счастливыми, что честность обитает только в нищенских конурах вместе с уродливыми оборванками — женами.
В этот вечер Нарзановы были в отвратительном настроении, но, как опытные актеры, играли свои роли мастерски. И гости, прельщенные вкусными яствами и легкими винами, увлеченные болтовней о себе самих, опьяненные нежными, многообещающими взглядами дам, с которыми только что познакомились, не обращали внимания на хозяев. Спорили на самые разнообразные темы: об упадке нравов, о разложении молодежи, об отсутствии чувства национальной гордости, о необходимости воскресить старые болгарские традиции, о страхе перед новым поколением и непоколебимой вере в патриотический дух армии.
О социалистах ни слова,— их уже не считали за людей. Только один из присутствующих возмущался: почему, дескать, до сих пор правительство не приняло специального закона об окончательном истреблении этой группки с помощью какого-либо порошка, как, например, уничтожают блох и клопов, чтобы они не мешали безмятежному покою миллионов счастливых граждан!
В одном уголке заговорили о литературе. С восторгом цитировали поэтов, воспевающих далекое прошлое, неземное, надчеловеческое.
— Жизнь — это в конце концов сон! Даже нынешний роскошный ужин — грубая действительность. Конечно, людишки с низменными инстинктами удовольствовались бы и этим!
Ругали реалистов и натуралистов за их небылицы.
— Описывают преступников, развратных женщин... Неужели нет других тем? Впрочем, для подобных выродков существуют санитарно-полицейский надзор, суд, виселица. И почему эти литераторы всюду суют свой нос?!
— Они нападают только на богатых.
— И на женщин. На днях я случайно прочитала роман «Нана». Какая мерзость! Просто страшно раскрыть подобную книгу. А они еще иллюстрировали ее! Я запретила дочерям читать современные романы.
— Есть и классические произведения, которые не менее опасны для наших любознательных девственниц.
— Какие же?
— Дафнис и Хлоя, например.
— Ха-ха-ха!.. Самая невинная идиллия! Детские забавы!
— И даже в конце?
— Конца я не помню.
— Вот вы против современных писателей, а я на столике Веры нашла «Афродиту»[39].
— «Афродиту»? Что за прелесть! Перечитывала ее несколько раз. Восхитительно!
— Значит, «Нана» опаснее?
— Никакого сравнения!.. «Афродита» — античный роман, хотя и написан в наши дни. Пьер Луис воскресил наивную любовь далекого прошлого, невинный разврат древности. Для нас это — легенда. А Золя, описавший современную эпоху, не сумел понять, что по одной какой-то кокотке нельзя судить о парижанках, француженках, вообще о женщинах. И не случайно ваш Золя не попал в сонм «бессмертных» [40].
— Но после смерти он пролез-таки в Пантеон [41].
— «Нана» тут ни при чем. Ему помогло дело Дрейфуса.
Подали шампанское. Гости оживились. А у Нарзановых, наоборот, настроение портилось все больше. Но ни он, матерый волк, ни она, хитрая лиса, ничем не выдавали себя — ни перед гостями, ни друг перед другом.
Часам к двенадцати они остались одни. Бегло обменялись впечатлениями об ужине, пожелали друг другу покойной ночи, даже поцеловались,— но не как любовники, даже не как супруги, а как сообщники. Они были верными союзниками в совместной борьбе против общества, но союзниками вероломными в своих взаимоотношениях; а самому себе не изменял ни тот, ни другой. Захлопнув за собой двери своих спален, они сбросили карнавальные костюмы, сняли маски, так сказать, «вынули из архива свою душу» и принялись ее перелистывать.