Когда банкет подходил к концу, молодой почитатель и ученик нарзановского торгового гения, безнадежно влюбленный в Веронику, встал и заговорил полупьяным голосом:
— Господа... и... господа... Сожалею об одном... Не о том, что оправдали Нарзанова... Нет!.. Почему он... вернее, почему госпожа Нарзанова... не хочет иметь детей?.. Протестую!.. И пью за здоровье будущего наследника!.. Она должна иметь его... Этого требуют... общество... Болгария... Я готов... если господин Нарзанов...
Оратору не удалось закончить речь. Ему попросту заткнули рот и увели его в соседнюю комнату: побоялись, как бы он не уточнил, какую именно обязанность готов взять на себя.
Как-то раз вечером этот обожатель Вероники, будучи трезвым, после панегириков ее красоте отпустил несколько шпилек по адресу ее благоверного; рассказал ей о деньгах американца, об афере с банкнотами и о многом другом, еще не известном следователям; посвятил ее в некоторые интимные подробности из жизни Нарзанова; описал их совместные оргии, происходившие до знакомства с нею.
Веронику возмутила развязность этого избалованного мальчишки, сынка богача.
— Раньше вы говорили о нем иначе,— презрительно возразила она.
— Тактика! Тактика, сударыня! Надо было сбить противника с толку!
— Повидимому, вы рассчитывали не столько на свои положительные качества, сколько на недостатки соперника?
— В любви все средства хороши,— не важно, какое оружие было у победителя.
Она уже не слушала его. Встала и ушла, не простившись.
Пред ее мысленным взором всплыл образ художника. Вероника задумалась об их отношениях. Неужели в них есть что-то преступное?
— Нет!
Она почувствовала себя виновной перед ним. Ведь она изменяла ему с мужем. Но она не могла бороться и побеждать, а бежать ей было некуда,— никто не нуждался в ее родственных чувствах.
Минутная слабость стала причиной вечных страданий.
Она подошла к своему дому. Нарзанов стал ей еще противнее. Как не хотелось ей возвращаться домой! Но куда же деваться? Больше того — что делать, если он действительно совершил преступление? Оправдают ли его? А если исчезнет и последнее утешение—материальное благополучие?
Вероника вернулась от своего возлюбленного. С Нарзановым она не хотела встречаться, прошла прямо к себе в спальню.
Радуясь одиночеству, она и на супружеском ложе все еще вспоминала любовное свидание. Слабый свет висячей лампы, затененной абажуром, ласкал лицо счастливой женщины. В такие минуты она готова была простить все на свете всем людям.
В коридоре послышалось чье-то бормотанье, грохот падающих стульев.
В спальню вошел Нарзанов. Давно он здесь не появлялся, особенно в такой поздний час.
— Что это значит? — с возмущением спросила Вероника, натягивая одеяло до самой шеи.
— Ничего... милочка. Не надо на меня сердиться... Сегодня у меня хорошее настроение. Люди правы — дураки мы... Ты красавица, а живем мы с тобой — как незнакомые соседи в гостинице... Нынче вечером я спохватился, что у меня есть жена...
Он подошел к кровати и потянулся обнять жену. На нее пахнуло винным перегаром.
— Оставь меня! — гневно крикнула она.
В легком прикосновении его руки она вдруг почувствовала всю гнусность его как мужа и человека.
— Вот как?..— цинично рассмеялся Нарзанов.— Не признаем законного супруга? А я тебе подарок принес, деточка...
И он снова наклонился к ней.
— Убирайся отсюда, говорю тебе!
— Ого!.. Дело принимает серьезный оборот. Понимаю... Д-да! Мы тоже, кое-что слыхали... Художники... мастерские... позирование...
— Что? Что такое? — Вероника приподнялась на кровати.— Ты? Ты смеешь меня обвинять? Ты? Вор! Фальшивомонетчик!
Нарзанов мгновенно отрезвел и растерялся. Всего он мог от нее ожидать, только не этого.
— Так.. так...— пробормотал он.
Нетвердыми шагами он направился к выходу, обронив подарок: на ковер.
— Конец!.. Можно разжалобить судью, можно подкупить кого угодно... А тут мы бессильны!.
Нарзановы уподобились двум враждебным лагерям в военное время; причем ни тот, ни другой не собирались ни наступать, ни отступать. Обе стороны были настороже.
Она жила только своей любовью и ходила к врачам, с риском сойти в могилу на Орландовском кладбище.
Он знал только свои аферы и адвокатов, за спиной которых ему всегда мерещились прокурор и Центральная тюрьма.
— Брак не связывал их ни духовно, ни физически. Они были и оставались чужими друг другу.
Эта жизнь им опротивела.
Нарзанов взял себя в руки. Ему теперь неприятны были даже оправдательные приговоры. Он решил ликвидировать все сомнительные сделки с подозрительными сообщниками. На это потребовались деньги. Он мог добыть их, но только рискуя иметь нежелательные конфликты с законом, этим бичом авантюристов, правда молчаливым, иногда спящим, но жестоким к тебе, как сытая кошка, если ты попался в западню. До сих пор Нарзанов безнаказанно кушал приготовленную для него приманку и ловко ускользал. А вдруг роковая дверца захлопнется за его спиной?
Он пришел в отчаяние. Неужели он и правда не способен зарабатывать деньги честным путем, думал он. В последнее время ему вообще не везло.
Он перестал давать банкеты; и незаметно порвались его связи с окружающей средой,— его затмили другие.
Знакомые отшатнулись от него. Те, что еще не судились, щеголяли своей безнаказанностью.
Нарзанова сняли с поста председателя «Общества борьбы против закоренелых преступников». Такая несправедливость со стороны бывших собратьев и коллег возмутила его. И он проклял общество — эту ненасытную гидру, чудище, которое притесняет слабых, развращает добрых, подкупает честных, а потом выбрасывает их, как выжатый лимон.
Неужели и он был таким?
Нарзанов заглянул к себе в душу.
Кто же он такой?
Он казался себе то заурядным, современным рантье, то наглым, неуловимым разбойником, только не имеющим ножа.
В общем — нечто неопределенное.
А есть ли что-либо определенное, кроме чиновничьей мелкоты, которая сидит в затхлой канцелярии, в этой жалкой луже?
Но такие, как он, плавают в океане. Их ожидает судьба «Титаника», их могут сожрать акулы! А все-таки они не желают утонуть в какой-то речушке!
Что же делать? Таковы все, таков и он. У животных есть инстинкт, а это — сила: в борьбе за существование каждый пользуется своим оружием. Человек беспомощнее волка, лисицы, гиены, клопа,— и все же каждый защищается, как умеет.
Совершенно случайно Нарзанов снова запутался.
— Берегитесь! — предупредил его адвокат.— Дело рискованное. Постарайтесь избежать суда, иначе...
Но миновала и эта чаша.
Нарзанов занял деньги у поклонника Вероники.
Запершись в своей спальне, этой нарядной келье отшельницы, Вероника не знала, что делать, куда податься. Она перестала интересоваться благотворительностью; глупыми и смешными казались ей и благотворители, и обиженные судьбой, и даже само понятие о добре.
Обиженные! А она? Да беднейшая из женщин, прозябающая в тесном, запущенном домишке, с пьяницей- мужем, нелюбимым и жестоким, но зато с детьми — ее надеждой и радостью,— эта женщина больше похожа на человека, чем она, Вероника.
У нее промелькнула новая, смелая, счастливая мысль. Уйти к нему. Упасть на колени и на груди у него излить свою исстрадавшуюся душу. Они могут быть счастливыми, они ни перед кем не виноваты... Однако они, несмотря на свою безграничную любовь, совершали преступленья, умерщвляли своих нерожденных детей, не смели дать им жизнь.
У нее возникло безумное желание стать матерью. Легче было бы переносить позор, даже нищету, чем этот безмолвный ад. Он поймет, он должен понять ее!
Вероника редко вспоминала о бoгe, но на этот раз пошла в церковь, а оттуда направилась в мастерскую художника.
Наружная дверь была заперта.
У Вероники зародилось тяжелое предчувствие. Она посмотрела вверх, на окна мастерской: занавески с них были сняты.
Вероника позвонила.
Она дышала с трудом и слышала биение своего сердца.
Дверь открыла незнакомая служанка.
— Вам кого?
— Господина Лучинского.
— Художника?
— Да.
— Он уехал несколько дней назад.
У Вероники подкосились ноги.
— Уехал? Куда?
— Не знаю. Квартиру сдал.
Вероника пошатнулась. Чтобы не упасть, она облокотилась на перила. Служанка поддержала ее.
— Вам плохо, сударыня? Войдите в комнаты.
— Ничего. Пройдет...
Овладев собой, Вероника поблагодарила служанку и вышла на улицу. Да она и вообще очутилась на улице. Эта мастерская была ее единственным укромным уголком. Их уголком.
Жизнь нанесла ей последний удар. Дверь, что вела к возможному выходу, захлопнулась навсегда.
Вероника была одна среди шумных толп.
Она вошла в парк и опустилась на скамейку. Все вдруг переменилось: помрачнело небо, побурела трава, люди казались холодными, злыми. Город стал похож на кладбище.
В эти минуты Веронике искренне хотелось умереть.
Вероника прочла в газетах о женитьбе Лучинского. Она знала свою соперницу, богатую вдовушку.
От Лучинского пришло письмо:
«Не сердись на меня, дорогая,— не было сил встретиться с тобой перед отъездом. Я женился, но знай, что никого не любил так, как любил тебя. И мы, идеалисты, иногда вынуждены идти на уступки, чтобы добиться чего-нибудь. Мы только кажемся царями, господами своей судьбы.
Прости».
Несчастная женщина замкнулась в самой себе. Она сидела или в своей спальне, или в парке, все на той же скамейке. Там ей становилось немного легче.