Однажды она еще издали заметила своего поклонника. Они давно не встречались. Он подошел, сел рядом с ней и, помолчав, сказал:
— Хотите, поедем за город?
Ее не удивило это неожиданное предложение. Почему бы и не поехать? Чем он хуже других? Разве ей не интересно узнать его поближе?
Они ушли из парка, наняли такси и, промчавшись по бульвару, скрылись из виду за поворотом шоссе.
Остановились они на опушке небольшого леса и вошли в него.
Веронике хотелось забыть все на свете. Глаза у нее горели, как у пьяницы, увидевшего бочку водки; и, нервная, возбужденная, она обняла молодого человека.
А он пожирал ее глазами.
И Вероника отдалась ему... Так человек, томимый жаждой, пьет из грязной лужи.
— Дорогая! — воскликнул счастливец.— Раньше я только желал вас, теперь — боготворю?
Но появившийся в ней зверь, насытившись, замолк, и она почти сердито сказала:
— Перестаньте говорить глупости? Больше это не повторится. Пойдемте!
Отношения между Нарзановыми оставались натянутыми, но до разрыва дело не дошло. Нарзанов знал все и боялся, как бы Вероника его не бросила. Она, правда, ничем не скрашивала его жизнь, и все же он испытывал потребность видеть рядом с собой человека, боялся потерять ее, как ребенок боится остаться один в доме.
Но Вероника и не думала уходить от него, она даже побаивалась, как бы Нарзанов в минуту отчаяния не скрылся из дома.
Мало-помалу она растеряла последние остатки женской нравственной чистоплотности.
Отдавалась она и Нарзанову. Ненавидела его — и все - таки отдавалась. Все ей стало безразлично.
Он не сердился на нее за художника: ведь он когда-то отнял ее у него. Но тот, другой... Как сводить счеты с человеком, которому задолжал сам?
Прошло несколько лет.
Нарзановы ужинали на террасе. На ковре, у стола, играл хорошенький кудрявый мальчуган. Лица у супругов были умиротворенные.
Вероника думала о своем новом любовнике. Ее пламенный обожатель скрылся, спасаясь от следственных органов.
«Боже мой! Неужели все в жизни зависит от плоти? Даже любовь к Лучинскому?»
Нарзанов спокойно размышлял о своем последнем деле, прекращенном за недостатком улик. Провидение еще оберегало его.
Муж и жена случайно переглянулись — и без малейшей враждебности. Теперь они были близки друг другу — не по крови, не духовно, нет: содеянное ими сплело их жизненные пути воедино. И это связывало их сильнее, крепче самой безумной любви.
Оба молчали.
Вспомнив о пережитом — и о катастрофах и о мелких неприятностях, Нарзанов проговорил:
— Нет... В наше время невозможно быть честным!
Вероника слышала эти слова; но не мужу она ответила, а скорей отозвалась на свои собственные мысли, когда со вздохом облегчения проговорила:
— Да... Невозможно!
Ребенок узнал голос матери. Бросив свои игрушки, он поднял головку, поймал пристальный материнский взгляд и лукаво улыбнулся.
1927
НА ЯКОРЕ
— Скалов!.. Ты ли это?... Где ты пропадаешь?
— В Софии.
— И ни разу не встретились... Ну, как живешь? Знакомый пристально смотрел на Скалова. Тот был опрятно одет, хорошо выбрит, воротничок белоснежный.
— Значит, на прошлом они поставили крест?
— Гм... они-то все те же, но кое-что изменилось.
— Служишь?
— Со службой разделался.
— И с идеями тоже?
— Ну нет!.. А я, брат, женился!
Скалов сказал это и покраснел.
— Женился? Ты?
— Удивляешься?
— Потрясен! Но кто же она, этот ангел или демон- укротитель болгарского Рошфора?.. Если уж и ты женился, значит мельчать стал народ.
— А ты?
— Мы — что? Мы простые смертные. Так кто же она все-таки?
— Ты ее не знаешь. Заходи как-нибудь. Увидишь,
— При случае загляну. Угостишь?
— Я не пью.
— И не пьешь?
— Капли в рот не беру... Извини. Спешу. Жена ждет. И Скалов простился со своим гимназическим товарищем.
Жена ждала его. В Софии ей больше некого было ждать.
От соседей она ушла, торопливо распростившись с ними:
— До свидания! Муж скоро вернется.
«Муж», «жена», «домой» — символы семейного очага. Супруги теперь были на пенсии. В недавнем прошлом он был мелким чиновником, она — учительницей. Долго оно тянулось, это прошлое,— канцелярские ведомости, на этажерке растрепанные книжки, шкатулка с вышивками... И вот теперь они — молодожены. Он без зубов. У нее искусственные. Нежных чувств нет и в помине, но о разрыве тоже не думают. Почему они не женились в молодости? Она была разборчивой невестой, искала достойного себе спутника жизни,— вот и засиделась. Любовь нужна всем. А брак — это лотерея.
Он ненавидел людей — тиранов за их жестокость и произвол, а угнетенных за их овечье малодушие. И тех и других он считал опасной помехой в борьбе.
Он страдал за всех. Не мог спокойно спать, узнав о ничтожнейшем злоупотреблении властью, но спокойно взирал на разоренную войной Болгарию[42] и целыми днями, по привычке, ругал и народ и интеллигенцию: «Жалкие твари!»
В подвальном этаже — кухня, столовая, в первом — спальня и комната, служащая кабинетом и гостиной одновременно. Внизу обстановка скромная, но все-таки получше, чем в мансардах, где в старину ютились студенты и чиновники.
Скалов уже не тот, что был. Ботинки новенькие, брюки в полоску, сигареты покупает только первосортные, но, правда, ломает их пополам и курит половинки. Когда-то он одевался небрежно; теперь его поношенный костюм лишь слабо напоминает об этом. Ни следа не осталось в Скалове от прежнего сурового бунтаря. Лицо у него умиротворенное, но в этом лице вечная затаенная тоска.
В квартире у Скаловых чистота.
Эту атмосферу, ставшую для него необходимостью, создала разочаровавшаяся в жизни старая дева, а ныне его супруга. В их маленькое хозяйство она вкладывала всю душу, так велика была ее неудовлетворенная потребность заботиться о близком человеке. Не ласками баловала она его, но удобствами. Развлечениями для него служили книги, прогулки, изредка кино. В кафе он не ходил, в табло играл только дома; развлечения другого рода считал алчными прихотями хищников.
Скалов один в своем заветном уголке, который он называет «ленинским уголком». На столике — коммунистическая пресса. Тут он предается размышлениям, строит планы длительной и упорной борьбы против современных драконов. Его прежние однокурсники, сверстники, друзья и знакомые либо правят теперь Болгарией, либо томятся от скуки в собственных комфортабельных особняках.
Себя Скалов не считает равным среди равных; по его мнению, он выше толпы. С пути, избранного сверстниками, он сошел еще в гимназии, когда отказался от карьеры и положения в обществе. Почему? Из скромности? Из сочувствия к обездоленным? На такие вопросы он ответить не мог. Он знал одно: даже теперь, когда лицо его изборождено морщинами, а волосы поседели, он должен мыслить и чувствовать, как раньше. Он не мирился с земными богами и червями, с царями и нищими, что одинаково произошли от мужчины и женщины. В тайниках своего «я» он находил небольшие признаки мании величия. Тщеславие его раздражали имена известных борцов за освобождение народа от мрака и голода.
Скалов спустился к слабым не из корыстных побуждений, не для того, чтобы по их спинам пробраться в круг богачей. Нет! Он органически презирал богатство — это грязное, обманно-красивое чудовище, что пьет человеческие слезы и кровь. Отказался он и от высшего образования, хотя оно считается обязательным, как воинская повинность. Он считал, что образование — это привилегия, десерт для людей, чьи головы и желудки переполнены духовной и материальной пищей. Университет ведет не только в лаборатории Пастера или Кюри, но — во дворцы, к сильным мира сего, к власти.
Скалов остался в низах. Поступил на ничтожную службу, не требовавшую никаких цензов и дипломов, но обещавшую пенсию. Он не считал государственную службу несовместимой со своими идеями. «Это временно,— думал он,— до революции...»
И вот революция пришла, желанная и страшная, но не к нам, а в Россию. Почему он не уехал туда? Здесь, в Болгарии, он ведь не нашел общего языка с народом, так мог ли он стать своим человеком там? Да и энергии ему не хватало. Однако он любил посиживать в своем «ленинском уголке» и почитывать о жизни, о преобразованиях, о победах большевиков. И был доволен, что они вершат свое, а значит — и его дело.
Теперь он чувствовал, что устал; но устало тело его, а не дух. Конечно, он был уже не тот, что прежде. Он сделался более кротким, чем самая заурядная оппозиция. Та по крайней мере вечно шумит. А куда девалась его прежняя непримиримость? Может, все вокруг переменилось? Да — к худшему.
Теперь он молчит. А ведь как возмущали его, совсем еще недавно, даже близкие, родные, что среди общего разорения и в деревне и в городе вили себе гнездышки, куда более скромные, чем его теперешнее гнездо!
— Слушай, Скалов, ты знаешь, что на днях одного из ваших снова избили в охранке?
Скалов хмуро взглянул на собеседника.
— Почему ты рассказываешь об этом мне?
— Думаю, что это тебе интересно.
— А тебе?
— Я — что? Козявка. Я не занимаюсь мировыми проблемами, а ты—апостол, титан!.. Да!.. Ты растратил свою молодость на других, а теперь дрожишь над каждой крохой, оставшейся от прошлого. Не обращал внимания на красавиц, удовлетворился старой девой. Тебя укротили грошовой пенсией. А ведь было время, когда ты слыл громовержцем, вулканом. Тогда Болгария еще процветала!.. А сейчас, когда весь народ стоит на краю пропасти, ты забился в свой «ленинский уголок» и дремлешь там. Ты не принял участия в последних событиях, но если завтра начнется война, ты пойдешь на фронт.