— Кто дал тебе право так говорить со мной? Сам наживаешь деньгу, возводишь этаж за этажом, а еще силишься выступать защитником масс!
— Что говорить — наживаем... Но когда вы запоете «Карманьолу» — висеть нам на фонарных столбах... Сказать тебе, кого избили? Вашего любимого поэта, твоего ученика... Но, извини, я тороплюсь. Иду в банк... к трутням.
Он ушел.
— Скотина! — пробормотал Скалов. А в душе его были растерянность и жгучее чувство стыда. В самом деле, почему он ничего не предпринял? Неужели даже самое маленькое благосостояние убивает смелость? Он сознавал, что именно он должен был возвысить свой голос, созвать митинг, поднять шум.
Но он теперь стал беззубым, разучился говорить с трибуны.
«Да и неизвестно еще, позволит ли полиция созвать митинг».
Воскресенье. Перемирие после ожесточенных шестидневных житейских битв. Замерли выкрики базарных торговок — самая распространенная у нас форма рекламы; забыты служебные тревоги. Двадцатичетырехчасовой мораторий. Не приводятся в исполнение смертные приговоры, даже векселя опротестовывать нельзя. Седьмой день — день покоя. Люди еще верят в бога. Спокойно поблескивает на солнце купол величественного храма Александра Невского. Столичные жители на загородных экскурсиях; дома и домочадцы оставлены на попечение полиции и прислуги.
Скалов, в комнатных туфлях, сидит за столом в садике. Он переводит французский роман, так как пенсии ему не хватает. Иногда его начинает коробить оттого, что работает он на фирму, прославившуюся своей потогонной системой. Но он успокаивает себя тем, что никто не обращает на это никакого внимания. Самобичевание от излишней щепетильности!
Скалов отложил перо. На столе стоит пустая чашка, кофе он уже выпил, лежит сигара. Скалов наслаждается покоем.
В калитку вошел молодой человек — наборщик, квартирующий в мансарде того же дома. Он хорошо знал Скалова, бывшего лидера их партии. Всякий раз, встречаясь с этим скромным прирожденным борцом, Скалов чувствовал себя виноватым.
Молодой человек остановился у его стола.
— Плохи дела, господин Скалов.
— Что случилось?
— Нынешней ночью будут обыски и аресты.
Скалов промолчал. Парень стал подниматься по лестнице.
— Черт бы их побрал! — пробурчал Скалов.
Теперь он уже не мог работать и ушел в свою комнату. Жены его не было дома. Скалов собрал все газеты, лежавшие в его «ленинском уголке», достал из письменного стола свои старые рукописи, сунул все это в печку и сжег. Не из страха перед полицией, а чтобы у жены его не было неприятностей.
Стемнело. Скалов вышел из дома и побрел по улицам. Заглянул в несколько кофеен. Везде все было спокойно.
«Припугнул кто-то парня»,— решил он.
Однако он все-таки чувствовал: что-то назревает. Будут неожиданности. Он заглянул к себе в душу — страха в ней не было. Но как вспомнил о полицейских участках и жандармах, его охватило чувство гадливости. Отвык он от них.
Столица похожа на военный лагерь. Повсюду конные и пешие патрули. Ищут нелегальных. Небольшие команды во главе с офицерами, сопровождаемые сыщиками в штатском, обыскивают дома. Распространился слух, будто в Болгарию проникла группа коммунистов из России. В провинции неспокойно. Поговаривают о каком-то наступлении на Софию. Воинские части заняли окрестные селения.
Несколько вечеров кряду Скалов ложился спать так рано, что не слышал даже, как в казармах играли «зорю» — допотопную монотонную мелодию, перенятую у русских после освобождения от турецкого ига.
Полицейские ворвались и в квартиру Скалова. Он встретил их, как Дантон, с высоко поднятой головой, готовый хоть сейчас взойти на эшафот. Не обращая внимания на офицеров, он с нескрываемым отвращением косился на тайных агентов.
— А!.. Коля, здорово! — воскликнул один из сыщиков в штатском, земляк Скалова, капитан запаса, а теперь видный служащий полицейского управления.
Он хорошо знал и Скалова и ту среду, в которой тот вращался.
— Это один из наших патриотов, настоящий болгарин,— авторитетным тоном заявил агент,— он осуждает беззаконие, но борьбу ведет в рамках закона.
Другой агент, молодой парнишка в штатском, достал из кармана какой-то список. Глаза его заблестели злорадством. Этого парня побаивался и капитан, считая его негодяем, каких мало.
— Брось этот список! Его составляли при Адаме. Тогда и я, и добрая половина наших нынешних важных персон, и даже кое-кто из теперешних министров — все мы были социалистами. Они вместе с нами маршировали на первомайских демонстрациях, распевая «Да здравствует труд!» Скалов — коммунист... Но он преподавал закон божий. Вы посмотрите на обстановку: национальные вышивки, болгарские ковры... При чем тут Третий Интернационал, большевизм?.. Да разве такой человек будет ждать подачек из Москвы! Скалов — наш человек...
Скалов слушал его, и лицо у него было, как у подсудимого, который услышал вдруг, что прокурор отказался от обвинения.
Явно разочарованный парень спрятал список. Обыск окончился. Ничего подозрительного обнаружено не было.
Под зеркалом, рядом с фотографиями родителей Скалова, висели портреты его духовных родных — Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Никто их не узнал.
Скалов остался один. В мрачном настроении он сел за стол. Что-то его угнетало. Слова, сказанные в его защиту земляком, бывшим социалистом, превратившимся в полицейского, хлестали его, словно плеть. Но если б не земляк — Скалова не оставили бы в покое.
Он огляделся кругом. Скромнейшая обстановка. Неужели и в его сознании незаметно, хоть и поздно, пробудился инстинкт самосохранения, проснулась привязанность к своему тихому уголку? А ведь в те времена, когда он писал пламенные статьи, он ходил в рваных носках. Теперь же, если придет гость и небрежно облокотится на изящную подушечку — последнее произведение хозяйки дома, или стряхнет пепел от сигары на только что купленный коврик, Скалов морщится. Но ежели он дрожит над .своими безделушками, так чего же после этого удивляться тому, что «они» оберегают свои дворцы и банки при помощи полиции и армии? Чувство собственности! Как он его ненавидел, особенно у болгар. Он оправдывал их — и возмущался ими. Может ли тот, кто пятьсот лет был рабом, не желать сделаться хозяином? Каждый рабочий, каждый подмастерье зарабатывает и откладывает деньги, чтобы через несколько лет открыть «свое заведение», и непременно чтобы вывеска была побольше, с надписью «Прометей» или что - нибудь в этом роде.
Вы только посмотрите на него, когда он в свободную минуту стоит на своем пороге. Настоящий хозяин! Какие взгляды бросает он вокруг, каким тоном разговаривает со своим «персоналом» — единственным помощником, который еще вчера был его сослуживцем! Наполеон, да и только! Но этот «Наполеон» иной раз процарствует только сто дней, а потом... «поражение при Ватерлоо»! И он уже кричит, что Болгария не поддерживает своих.
Скалов поднял глаза. Над его письменным столом висела литография «Шильонский замок»[43]. Ему вспомнились Швейцария, мансарда на вилле «Форназари», старый русский эмигрант Горенко, свой человек. В комнате этого Горенко были только железная кровать, стол, стул и книги, много книг. Вот и все. А в Петрограде у него был собственный дом, в Крыму — виноградники. Боевая, романтическая эпоха!
Скалов тоже старый ветеран.
И вот теперь этот капитан... Почему Скалов ему не возразил? Почему? Не посмел? Нет, он молчал не только, чтобы не повредить себе, но из чувства деликатности по отношению к неожиданному покровителю. В ушах его снова прозвучали слова: «Скалов — наш человек!», и на душе у него стало горько. «Все мы свиньи!»
Вернулась жена
— Что с тобой?
— Ничего. Оставь меня.
Она все поняла. Повернулась и ушла.
Вечером Скалов лег спать рано. Часы пробили девять раз. Со стороны казарм послышалась знакомая рабская мелодия: «Трам-та-та... Трам-та-та-та... Трам-трам-трам- трам...» Он не выносил ее. Несмотря на многотомные сочинения корифеев одного с ним толка, эти звуки упрямо напоминали о том, что люди — это манекены. Но сегодня ненавистный мотив успокаивающе подействовал ему на нервы. Солдаты вернулись в казармы — значит, в столице порядок. Можно спокойно отдохнуть. Как ему спалось все эти дни!
А в мансарде молодой наборщик не спал. Целый день его не было дома: вернулся поздно. Сейчас он в ночном мраке прислушивался к малейшему шороху. Чуть что — хватался за револьвер.
Заснул он только на рассвете и увидел во сне развалины созданного богом старого мира, а на развалинах себя: он стоял там выпрямившись и рукой указывал человечеству на восходящее солнце. Но тут на лестнице послышались легкие, воровские шаги. Кто-то одним ударом вышиб дверь — ворвалась полиция. И кончились приятные сны.
Обыск, встреча с земляком-полицейским, арест единомышленника-рабочего — все это посеяло тревогу в душе Скалова. Он заглянул в свое прошлое, чтобы там увидеть, кем он был и кем стал. Кто толкнул его в лагерь недовольных? Ради чего пожертвовал он молодостью, университетом и с пламенной верой Христа в миниатюре пошел на Голгофу? Еще в гимназии он яростно выступал против учителей за малейшую допущенную ими несправедливость по отношению к другим. Студентом, едва начав жить, он стал непримиримым врагом власти и бесчувственного общества. Он считал себя не сыном Болгарии, а сыном всего человечества. Но если бы нашелся тогда человек, способный уничтожить ненавистный строй, Скалов возмутился бы. Он верил, что только ему суждено совершить этот подвиг. Прежде он из принципа боролся против того, что один сын обут, одет, а другой, голодный, холодный, бродит по улицам. Но мало-помалу в груди его зародилась личная обида: почему он, Скалов, бедствует, а какие-то ничтожества кутят в первоклассных ресторанах? И он ожесточился...