Как только начальник положил на стол салфетку и встал, задвигались стулья, офицеры вытянулись в струнку, приподнялся даже учитель истории,— ему подполковник подал руку, остальным же только слегка кивнул.
Пообедав, Миловидов попросил сигарету у сидевшего рядом сослуживца (он не любил ничего носить в карманах, чтоб они не оттопыривались) и лениво встал из- за стола. Уходя, он уже никому не поклонился — должно быть, слишком плотно пообедал; а вернее всего потому, что начальника в ресторане уже не было.
Войдя во двор своего дома, он сразу заметил сушившиеся перчатки — наглядное доказательство тому, что они не были выстираны во-время; однако поручик строго придерживался принципа никогда не заниматься рукоприкладством сразу после обеда, ибо излишние движения вредно влияют на пищеварительный процесс.
Миловидов снял мундир, ослабил брючный ремень, рыгнул и прилег на кровать, положив слева от себя «Военный журнал», справа — «Военные известия», и спустя минуту заснул.
Димо, недвижный, как изваяние, дремал возле двери.
Счастливый, как женщина, бежавшая из гарема, бывший вестовой спешил в казарму, бросив последний сочувственный взгляд на своего преемника. Радость Велко была так велика, что он сначала даже не думал о батарее, где его ждал другой дракон — множество кулаков, принадлежащих и своему и чужому начальству всех рангов, кончая ефрейторами и «дядьками». Только подойдя к казармам, он вспомнил о своем поручике, с которым ему еще предстояло встречаться на учениях. «Ничего, тут он будет бить не одного меня»,— утешал себя Велко.
А Димо тем временем заботливо, костюм за костюмом, бокал за бокалом, приводил в порядок хозяйство поручика с таким старанием, словно все это имущество досталось самому Димо в наследство от отца: сапоги и ботинки, старые и новые, заблестели, как зеркало. Он подмел комнату, застелил кровать, присел на нее и задумался.
«Часто ли будет драться? За что бьет больше всего? А нынче вечером будет бить, когда вернется домой?»
Димо перебирал в уме все вещи начальника, стараясь припомнить, не забыл ли он что-нибудь вычистить. Возможно, он не тревожился бы так, не покажи ему Велко своих кровоподтеков. Солдат был парень жизнерадостный в одиночестве, а на людях застенчивый и молчаливый, и хотя он умел считать только до шести и то с трудом, его неразвитый ум был восприимчив. Димо все надеялся, что за трехлетнюю службу в полку научится читать и писать. На каждую книгу или письмо в руках солдата он смотрел, как на глубоко зарытый клад, который надо выкопать. Оторванный от родных полей, от своих земляков, с которыми и невзгоды переносятся легче, запертый в казармах, Димо страстно мечтал своей рукой написать родным письмецо.
Никто и не подозревал, какая нежная душа была у этого человека, который, по мнению всей батареи, мог только свиней пасти; а ведь когда один солдат захотел послать два лева своим родным и на просьбу одолжить ему эту небольшую сумму получил от всех отказ, Димо-свинопас, как его называли сослуживцы,— вытащил из кармана большой платок, развязал узелок и протянул товарищу деньги.
— Вот это да!.. Свинопас-то богаче всех оказался!
— Сколько же ты зарабатываешь на свиньях? — шутливо спрашивали его балагуры.
Димо не отвечал ни слова, только краснел, словно обидел кого-нибудь, а вечером, лежа на койке, спрашивал себя: «Почему эти люди насмехаются надо мной, что я им сделал?»
Он несколько раз подходил к комнате поручика, но всякий раз отступал; вот уж возьмется за дверную ручку — и опять выпустит ее, не решаясь войти. Все ему чудилось, будто там, за дверью, таится что-то страшное, необычное, чуждое.
Вот и сейчас, когда он расхаживал по комнате, его мучил вопрос потруднее гамлетовского: «Будет или не будет бить?» «Вообще-то в городе хорошо, если б только не били...» — начал было рассуждать Димо. Но мысли его прервало позвякивание шпор во дворе.
Миловидов вернулся в превосходном расположении духа, напевая под нос французский романс «C’est moi..., c’est moi»[4] Как известно, с недавних пор, по приказанию свыше, офицеров обязывали изучать французский или немецкий язык. Эта блестящая идея — то есть приказание — дала прекрасные результаты. И сейчас редко можно встретить офицера, который не знал бы романсов: «Jusqu’au tombeau je te serai fidele...»[5], «Ma mere est ici, mon pere est ä Paris...»[6] или «Fischerin du kleine...»[7].
Многим знаком один почтенный майор, который,— хоть ему и перевалило за сорок,— вознамерился изучить французский язык; подыскал учителя, накупил книг, тетрадей и начал. Преподаватель читал ему басни и рассказики, которые майор должен был излагать своими словами. Но тут-то и вышла заминка! Увы, майор не был в ней виноват: прослужив полтора десятка лет, он разучился мыслить самостоятельно, привыкнув к прошнурованным и пронумерованным казенным формулировкам.
Поручик, даже не взглянув на вестового, прошел прямо к себе в комнату, достал из кармана записку и начал ее перечитывать: «Пригласите меня сегодня на кадриль, и я отвечу на все вопросы. Ваша Катина».
«Гм,— размышлял поручик,— недурно!.. Шестьдесят тысяч левов — не шутка! Дай бог, чтоб не сорвалось».
— Вестовой! — крикнул он и, присев на кровать, вытянул ногу, перечитывая записку.
Вестовой явился.
«Только надо нам их получить наличными, иначе ускользнут; знаем мы эти обещания»,— размечтался Миловидов и, заметив солдата, поднял ногу. Вестовой не угадал, что это означает.
— Чего рот разинул? Снимай сапоги, скотина!
Ни один врач не оперировал больного так осторожно, как Димо снимал с поручика сапоги.
«Да уж так ли много это в сущности — шестьдесят тысяч левов?.. Иванов взял восемьдесят, Петков — сто двадцать... Но что прикажете делать, если других невест нет, а у ее родителей к тому же собственный дом. Правда, жить придется у них, но отец человек сносный да и здоровьишко у него подкачало...»
— Приготовь парадную форму и ордена!
Это прозвучало так, словно поручик был награжден орденами за то, что пролил в боях по меньшей мере литра два своей драгоценной крови, тогда как речь шла о единственном ордене, полученном по случаю встречи благополучно правящего ныне князя. Димо принес форму, приготовленную бывшим вестовым к вечеринке, и поручик начал облачаться, а солдат, стоя возле умывальника, подумал: «А не такой уж он плохой!»
«На какую кадриль пригласить ее?— продолжал размышлять Миловидов.— На первую не стоит...» — И наклонил голову над тазом с таким видом, словно перескочил в двадцать пятый век, когда человеку, по всей вероятности, достаточно будет нажать кнопку, чтобы оказаться умытым. Правда, лицо он тер собственноручно, но вода, казалось, падала на него с неба, мыло то изчезало, то появлялось в руках Димо, а когда офицер умылся, полотенце так легко накрыло ему голову, точно его уронила фея. Миловидов был почти одет. Неожиданно полил дождь.
— Принеси калоши!Вестовой обомлел: «Будет бить, будет бить»,— пронеслось у него в голове. Никаких калош он в этом доме не видел.
— Чего уставился? Неси калоши, говорю!
— Велко мне калош не передавал... господин поручик...
— Как это не передавал?.. Ищи быстрей, сукин сын!
Солдат исчез, но калош не нашел, потому что хозяйка, заметив на дворе порванные в трех местах старые калоши, давно уже выбросила их в мусорный ящик. «Неприлично офицеру носить такую рвань»,— сказала она Велко, а тот пришел в ужас. Ведь поручик надевал калоши, когда вечером ходил в клуб, и даже как-то раз по ошибке надел чужие. К счастью, с прошлой субботы не было дождя. Хозяйка и прежний вестовой ни слова не сказали поручику о калошах, и потому расхлебывать кашу пришлось бедняге Димо. С тяжелым сердцем переступил он порог комнаты и, как увидел лицо поручика, почувствовал, что готов отдать собственную кожу на то, чтобы из нее сделали калоши, только б не видеть этого лица.
— Нет их, господин поручик...
— Нет, говоришь?.. Нет, значит?.. Так вас учат заботиться об офицерском добре?..
Поручик вспомнил, что обут в лаковые ботинки, а на дворе льет дождь, извозчик же сдерет не меньше двух левов...
— Куда ж они подевались... а? Скотина этакая!— кричал взбешенный Миловидов и еще влажной рукой принялся бить вестового по лицу.— Марш, свинья, вон! Умри, а без калош не возвращайся!
Димо исчез, как призрак.
«Наверное, уже вальс танцуют,— подумал поручик,— а она там».
И снова шестьдесят тысяч левов засверкали перед по глазами.
— Вестовой!—кричал он.— Гони сюда извозчика!
Подкатил экипаж. Миловидов перед отъездом вылил
на себя чуть не флакон одеколона, а когда Димо распахнул перед ним дверь, вспомнил, что бросает на ветер два лева, и тут ему захотелось на прощанье дать вестовому по зубам; но шинель связывала движения, да и жаль было портить новые перчатки.
Уже спустя полчаса поручик летал по залу с шестьюдесятью тысячами левов у плеча, кланяясь направо — дамам, налево — начальству, а во время второй кадрили, которой сам дирижировал, радостно улыбался той, получить которую было для него важнее, чем пройти по конкурсу на командировку в Италию и даже Бельгию. Как нежен он был с нею во время перерыва между танцами, который нарочно продлил. Рука, та самая рука, что час назад выбивала солдатские зубы, сейчас страстно пожимала маленькую ручку, а грубый голос старался смягчиться, когда поручик говорил своей даме:
— По-настоящему вы оцените меня лишь после того, как узнаете поближе.
А она, размечтавшись, доверчиво опиралась на его руку, и сердце у нее билось так сильно, так близко от него, что он слышал его удары,— казалось, это червонцы один за другим со звоном падают в его карман.