В эту минуту Димо, опершись на железную спинку кровати, с горечью думал все о том же: «За что он ударил меня, за что?.. Правду говорил Велко».
Он вспомнил, как радовался, когда прибыл в полк, что в первый раз в жизни попал в город, что будет здесь жить и научится читать. И стало ему тяжело, ох, как тяжело на душе. Он опустил голову на подушку, воображение перенесло его в родное село; и, не привыкши размышлять, он прошептал:
В свинарнике мне было лучше, куда лучше!
С того памятного дня лицо у Димо всегда было омрачено тенью. Молчаливый и прежде, сейчас он почти совсем разучился говорить и замкнулся в себе. Ни крики, ни ругань, ни побои не изменяли выражения его лица. Казалось, он утратил самое элементарное из чувств — чувство физической боли, а Миловидов, объясняя себе это тем, что у солдата, мол, нервы грубые, а кожа толстая, продолжал приучать его к дисциплине и втайне гордился собой, уверенный, что во всей армии нет другого такого образцового офицера, как он.
Понимая, что командир батареи сознательно подложил ему свинью, когда назначил Димо его вестовым, Миловидов вымещал свою злость на солдате, однако это не мешало ему при встречах склоняться перед командиром, как жених склоняется перед невестой до официальной помолвки.
После обручения поручик чаще стал появляться у родителей невесты, особенно в часы обеда или по вечерам, и даже вел себя у них, как дома,— пользовался их экипажем, курил хозяйские папиросы, которые находил превосходными, и, наконец, готов был бы хоть сейчас переселиться к будущему тестю, чтобы не платить двадцати пяти левов в месяц за квартиру, да мешали дурацкие болгарские предрассудки. С однополчанами Миловидов почти не встречался, невесту познакомил только с командиром полка и женатыми офицерами, да и то не со всеми. На вечеринках он следил за невестой строже матери. Запрещал ей танцевать с некоторыми кавалерами и ходить в буфет с кем бы то ни было, хотя сам, узрев, что там угощается компания, незаметно присоединялся к ней, небрежно наливая себе рюмку, вклинивался в разговор, еще небрежнее выпивал кружку пива и, едва завидев официанта со счетом, исчезал в толпе.
Невеста не могла понять, почему он ее так ревнует. Как-то раз молодой пылкий подпоручик подскочил к ней, выпрямился, как пружина, и, щелкнув шпорами, галантно спросил:
Не осчастливите ли, мадемуазель, простого смертного согласием на один тур вальса?
Девушка покраснела и, озираясь, прошептала:
Не знаю, право; спросите моего жениха.Миловидов ухаживал за ней обдуманно, с расчетом;
он не признавал никаких сентиментальностей в виде браслетов, конфет, цветов, но когда будущий тесть подарил ему серебряный портсигар, принял подарок с удовольствием, тем более что его старый, кожаный, мало чем отличался от пропавших калош.
Со своей стороны поручик посылал Димо, когда у того оставалось свободное время, к своему будущему тестю мести двор, рубить мясо, мыть экипаж. Но как только там появлялся Миловидов, вестовой исчезал.
— Позволь ему остаться,— нередко говаривал отец невесты,— пусть поест вместе с прислугой.
Нельзя,— внушал поручик,— солдат должен есть там, где полагается; вы не знакомы с военной дисциплиной,— заключал он, подставляя хозяйке свою тарелку.
Димо и сам был рад уйти. Его не соблазняли ни запах жареного цыпленка, ни белый хлеб, ни молодая повариха, благоволившая к нему.
Возьми, возьми, Димо,— говорила повариха, подавая ему завернутую в газету снедь.
Димо брал, но только чтобы не обидеть девушку, и направлялся в маленькую харчевню, где питались вестовые этого околотка.
Четверо солдат разместились в уголке за грязным, годами немытым столом. Трое из них держали в руках по большому ломтю солдатского хлеба. На столе были расставлены жестяные тарелки с мизерными порциями вареной фасоли. Сел за этот стол и Димо и, заказав себе порцию фасоли, развернул сверток с цыплячьими ножками и сразу принялся за еду.
— А ты, должно, поварихе-то голову заморочил,— проговорил вестовой Станко, приходивший сюда только затем, чтобы повидаться с друзьями.
— Да нет, она сама мне сунула,— тихо отозвался Димо.
— На эти дела он мастак!— засмеялся вестовой- аристократ.
Он служил у одного адъютанта, которому носили? на дом обед из лучшего ресторана. Но офицер большей частью обедал во дворце или в гостях, и Станко уплетал адъютантский обед, запивая его вином с содовой водой, курил папиросы и почти каждый праздник получал по два-три лева на чай.
— До сих пор пальцем меня не тронул,— хвалился он,— сапоги свои мне подарил, чуть потрепанные... «Возьми, говорит, Станко...» Я вчера пару таких за восемь левов продал.
— Послужил бы ты у моего подпоручика — увидел бы сапоги... когда он этими сапогами да по морде!— сказал вестовой, получивший прозвище «битый Иван» за то, что каждый день являлся с новым синяком на лице.
— А я не знаю, где мой поручик кормится... такой скупердяй... Насчет колотушек пожаловаться не могу, бил раз пять, не больше... А и ударит, так словно баба, больше хорохорится. Со смеху помрешь, на него глядючи!— болтал сосед Ивана.
Вестовой адъютанта заказал оку[8] вина, потребовал пять чарок и, подражая своему поручику, начал важно ковырять у себя в зубах тонкой длинной зубочисткой. Этот процесс, как видно, доставлял ему большее удовольствие, чем даже еда,— так самодовольно и небрежно вертел он в руках свою зубочистку.
— Ну, как твой вчера? — спросил он Димо.— Здорово тебя колотил?
— Вчера не бил,— ответил Димо.
— Хм... что так?
— Целый день его дома не было, а нынче прямо пошел к невесте и там сразу за стол сел.
— Зачем терпишь?— вмешался приземистый солдат- македонец с горящими глазами.
— А что поделаешь? Кому жаловаться-то?
— Очень уж ты храбрый,— сказал Иван македонцу,— не тебя бьют...
— Пусть только попробует,— скрипнув зубами, процедил македонец.
Никто ему не возразил, потому что все знали, как однажды он целую ночь напролет с ножом в руках подкарауливал в конюшне своего взводного, обругавшего его по матушке, и только случайность — внезапная командировка — спасла начальника от мести подчиненного.
Пообедав, Димо вернулся в дом невесты поручика, Иван ушел с товарищем чистить коней, вестовой адъютанта продолжал играть зубочисткой, а низенький македонец, облокотившись на стол, говорил, имея в виду своего офицера:
— Мой может и подождать немного.
Наступила осень. С деревьев упали листья, вся природа погрузилась в дремоту, как чиновник, уволенный со службы. А Димо загрустил еще больше, и на душе у него было по-зимнему холодно и безрадостно.
Миловидов готовился к свадьбе, и с помощью вестового спальня будущих новобрачных в доме тестя с каждым днем все больше становилась похожей на небольшой выставочный павильон. Пышные перины, стеганые шелковые одеяла, новая двуспальная кровать, несколько пар белья — частью купленного готовым, частью сшитого ручками невесты, две пары домашних туфель — одна для каждого дня, другая на память о первом поцелуе. Все тут предвещала безграничное счастье, ожидавшее поручика. Поручик последнее время все чаще заглядывал в кабинет старика, где стоял, вот уже много месяцев не дававший ему покоя, массивный несгораемый шкаф американской работы.
Начались холода. Как-то вечером Миловидов вернулся из казарм не в духе. Офицерам только что прочитали секретный приказ военного министерства, обязывавший их строже следить за вестовыми зимой и не разрешать им пользоваться жаровнями, так как это опасно,— можно угореть до смерти.
Миловидов вошел в комнату вестового. Димо, задумавшись, сидел на своей койке, он и не заметил, как появился поручик.
— Чего глаза выпучил, свинья? Сокровища свои по терял, что ли? Не видишь, что я вошел?
Димо вскочил.
Сегодня ему было особенно тяжело выносить побои; вчера ему написали из дома о том, что отец его умер, а с ним для семьи умерла надежда получить работу и хлеб.— Отец у меня помер, господин поручик...
На миг — только на миг — поручик почувствовал, что перед ним живой человек, который, как все люди, может страдать и тосковать.
— Отец у него умер!.. На военной службе нет ни отцов, ни матерей. Я тоже в любой момент могу умереть, и ты когда-нибудь сдохнешь. Сложи мои вещи в сундук, да поживей!
Но вдруг поручик заметил, что в комнате стоит жаровня, а окна закрыты. Он забыл о сундуке и закричал вне себя
— Я же тебе запретил зажигать жаровню!
Димо молчал.
— Кому говорю?.. Хочешь, как собака, протянуть ноги, чтоб мне завтра тащиться на твои похороны да слушать, как тебя отпевать будут? Может, надеешься, что я тебя отпущу домой на побывку, скотина ты этакая?
Человек-зверь в офицерском мундире не спеша приблизился к вестовому. С каким сладострастием бил он его по лицу! Удары сыпались один за другим. На глазах у Димо выступили слезы, солдатские слезы, горькие, как солдатские муки. Миловидов с презрением пнул его носком сапога и ушел к невесте, которая в этот вечер рассылала приглашения на свадьбу.
Он догадался, чем она занята, увидев служанку, спешившую на почту с пачкой пригласительных билетов, и, не заходя к невесте, направился в комнату будущего тестя.
— Добрый день, зятюшка!— весело поздоровался с ним старик.
Зять молча сел в кресло против него.
— Не нужны ли тебе деньги?.. Скажи сколько?.. Свадьбу надо отпраздновать так, чтобы люди долго ее помнили.
— На свадьбу у меня хватит,— сказал поручик,— но мне нужно поговорить с тобой кое о чем. Когда я сделал предложение Катерине, люди говорили, что ты даешь за ней шестьдесят тысяч левов.
Старик насторожился:
— Кто тебе это сказал?
— Люди,— невозмутимо ответил зять.