— Люди не врут, я действительно положил на ее имя шестьдесят тысяч, а когда умру, все ей останется... Зачем умирать, бай[9] Иван, я только хочу, чтоб ты и на мое имя записал восемьдесят тысяч левов.
— Ты с ума сошел!..— вскричал старик.— Восемьдесят тысяч!..
— Кто сошел с ума — не знаю, но хорошо известно, что у тебя в банке четыреста тысяч,— еще невозмутимее отозвался Миловидов.
Старик начал сердиться.
— Восемьдесят тысяч! Да за восемьдесят тысяч я найду двадцать таких женихов, как ты!
— Очень хорошо.
— И найду!
— Прекрасно.
— Знать тебя не хочу!
— Не забывай, что приглашения уже разосланы.
— Ты, что же, опозорить нас хочешь?
— Зачем? Отсчитай мне двадцать тысяч наличными, а на шестьдесят тысяч выдай вексель, вот и не будет никакого позора.
Старик бессильно опустил голову на стол, ему хотелось плюнуть и вышвырнуть вон этого блестящего офицера, как последнего негодяя; но он представил себе, какой тогда будет скандал. Тяжко придется и его дочери, и старухе жене, и ему самому,— а ведь он один из почтеннейших людей в округе.
— Если это тебя не устраивает, бай Иван,— продолжал Миловидов,— тогда прощай, и вот тебе обручальное кольцо.
Старик встал. Губы у него дрожали от негодования. Он вынул из несгораемого шкафа два мешочка с червонцами, потом написал чек, швырнул все это поручику и вышел, сказав перед уходом:
— Сегодня же убирайтесь отсюда; в моем доме нет места мошенникам!
Но поручик его не слушал. Он внимательно проверил подпись на чеке и прикинул на руке вес золота.
А в это время невеста, веселая и счастливая, примеряла подвенечный наряд, мечтательно поглядывая на дверь отцовского кабинета. Молодая, красивая, беззаботная, она, гордясь собой, смотрелась в большое зеркало и никогда бы не поверила, если бы ей сказали, что муж, впервые оставшись наедине с нею, будет шептать ей и про ее собственные шестьдесят тысяч левов.
Как на крыльях, летел домой Миловидов, торопясь переодеться к венцу.
— Димо, сегодня я уезжаю. После свадьбы возьми носильщика и доставь на вокзал мой багаж.
Вестовой просиял.
Поручик, рассовывая по карманам деньги, захватил горсть серебряных монет разного достоинства — от пяти левов до пятидесяти стотинок[10].
— Димо,— позвал он.
Димо подошел.
— Вот тебе! Выпьешь за мое здоровье,— и бросил ему пол-лева.
Вестовой поднял монету.
Вскоре Миловидов торжественно входил в церковь. А Димо погрузил на тележку и отвез на вокзал его багаж, потом, очень довольный, отправился в казарму. По дороге он достал из кармана пол-лева, подаренные поручиком, посмотрел на монету и скорее с презрением, чем со злостью, швырнул ее на дорогу.
После того как Миловидова проводили на вокзал и поезд ушел, офицеры заговорили о молодоженах.
— Вот кому повезло! — с завистью сказал один.
— Жаль молодую; он ее завтра же отколотит!..
— Если уже не бил...
— Не хотел бы я оказаться на месте его жены да на месте его вестового.
— Откровенно говоря, из этих двух мест одно не лучше другого.
— К черту их, эти ваши гуманные идеи,— вмешался офицер, у которого служил «битый Иван».— Если хотите иметь армию, необходима железная дисциплина, а дисциплина без рукоприкладства — все равно что свадьба без невесты,— и он первый рассмеялся своей шутке.
Командир батареи и старший офицер шли домой в стороне от других.
— Мне хотелось бы взять себе вестового Миловидова,— сказал старший офицер.
— Это олуха-то, что способен только свиней пасти? — расхохотался командир.
— Зато он безответный; а главное, умеет хорошо стряпать — выучился на кухне у тестя Миловидова.
— Как хотите, но уверяю вас, что он глупее моего сапога,— смеясь, отозвался майор, видимо довольный тем, что сам-то он гораздо умнее собственного сапога.— А впрочем, берите его. К Миловидову я его назначил вестовым шутки ради. Не удивляюсь, если теперь он поумнел. Наполеон не зря говорил: «Армия — школа для народа».— Он с дрожью в голосе произнес имя «Наполеон» и добавил:— Кстати, надеюсь, вы не забудете вернуть мне двадцать наполеондоров [11], не так ли?
— Будьте спокойны, верну завтра, но после этого я хотел бы отправиться на охоту, довольно далеко отсюда.
— Да, да, пожалуйста. Устно или письменно сообщите о моем разрешении в канцелярию,— завтра я не собираюсь быть на батарее; пусть подпоручик займется с ездовыми. Ну, приятного аппетита!
— Благодарю! И вам также, господин майор.
И они расстались.
Через два дня Димо назначили вестовым к старшему офицеру. С тяжелым сердцем снова покидал он казарму, хотя вся батарея хвалила капитана. Ведь он еще никому ни зуба не
выбил, ни ребра не сломал, а если уж очень рассердится на учении — схватит солдата за шиворот и вытолкнет из строя.
— Только и всего.
— Капитан любит пошутить,— говорил фельдфебель.
Старший офицер жил в большом доме, окруженном садом. Каждая комната в этом доме имела строго определенное назначение: спальня капитанши, детская для старших детей, комната для грудного ребенка и его кормилицы, гостиная, куда никто не смел входить без разрешения капитанши и где было развешано десятка два фотографических карточек капитана, снятого в различных чинах, мундирах и позах. На самой большой из них капитан был запечатлен рядом с «убитым им медведем»... которого крестьяне какой-то деревушки нашли мертвым в лесу. Но, как на ранних фотографиях, так и на самых позднейших, бородатым был снят капитан или безбородым, глаза его оставались неизменными — такими слащаво-кроткими, словно он видел перед собой командира полка или по крайней мере командира батареи. На круглом столике стояла серебряная ваза, наполненная визитными карточками, пригласительными билетами во дворец и котильонными сувенирами. На стене против двери красовались огромные — больше окон — портреты князя и княгини, украшенные цветами. Под ними висел офицерский аттестат капитана, в рамке.
Рядом с гостиной находился кабинет хозяина; здесь он решал тактические задачи, анализировал действия Наполеона, читал сказки и отдыхал после обеда. Одна из стен кабинета была сплошь увешана охотничьими ружьями, ножами, силками для ловли дичи. Капитан гордился этой своей коллекцией больше, чем орденом за храбрость.
— Война!.. На войну тебя гонят по приказу, на людях волей-неволей приходится быть храбрым, а на охоте ты один на один с медведем,— любил говаривать капитан, посматривая на свою фотографию.
Дальше были расположены столовая, коридор и кухня с закутком для вестового. К фруктовому саду примыкал двор с дощатым курятником, голубятней и конюшней, в которой стоял только фаэтон, а лошади содержались в полковой конюшне. По двору бегали три охотничьи собаки, ленивые, раскормленные; капитан неделями их не тревожил.
Все это напоминало маленькую усадьбу небогатого русского помещика, а сам владелец был отчасти похож на Собакевича (в отношении с подчиненными, разумеется), отчасти на Ноздрева, хотя по образованию едва ли пошел дальше гоголевского Петрушки,— в тридцать пять лет капитан мог читать только вслух.
Вот какое хозяйство ожидало Димо. Он ревностно взялся за свою новую работу: вставал в пять часов утра, чистил самовар, убирал кухню, кабинет, гостиную, подметал двор, кормил или резал птицу. В половине девятого утра подавал капитану чай, затем бежал на базар. В десять утра ставил на огонь чайник для барыни, которая к этому времени спускалась в кухню, а распорядившись насчет обеда, возвращалась в спальню и ругала кормилицу, требуя, чтобы она получше смотрела за младенцем; затем капитанша отправлялась к соседкам, чтобы узнать последние местные новости. В двенадцать часов Димо накрывал на стол, потом прислуживал за обедом.
Ел он сам или не ел, ни капитан, ни капитанша не интересовались и сразу же после обеда посылали его куда-нибудь. Так они поступали не по злобе: просто капитан считал, что солдату достаточно пяти минут для того, чтобы насытиться и даже переварить пищу, а капитанше и в голову не приходило, что человек может быть голоден, когда сама она наелась досыта. Мытье посуды в кухне отнимало у Димо часа два, кроме того надо было накормить собак, вычистить экипаж и ружья, после чего Димо до позднего вечера поступал в полное распоряжение капитанши: сбегай в аптеку, к жене такого-то поручика, к портнихе, к бабке Фоне и тому подобное. По вечерам капитанша почти всегда уходила в гости, а Димо убаюкивал старших детей, рассказывая им о деревенской жизни.
— Ты, Димо, боишься папы? — спрашивал семилетний сын капитана.
— Нет, Петр.
— Почему?
— Он хороший, никого не бьет.
— И я, когда стану офицером, не буду тебя бить, Димо,— лепетал ребенок, засыпая.
Заметив, что он уже перестал слушать и закрыл глазки, Димо с улыбкой отходил на цыпочках от кроватки и ложился на свой соломенный тюфяк, но каждые пять минут просыпался от малейшего шума; и так иной раз до трех часов ночи,— ведь ему надо было дождаться капитана, чтобы снять с него сапоги.
В свободное время, то есть когда у Димо не было работы или же когда кормилица стирала пеленки или уходила в баню вместе с хозяйкой, Димо доверяли грудного ребенка. И странное дело: на руках у этого человека, не получившего "никакого воспитания и образования, понятия не имевшего о том, как надо обращаться с детьми, девочка плакала реже, чем на руках у матери, и почти всегда улыбалась. Чего только не изобретал Димо, чтобы ее позабавить. Подражал собачьему лаю, притворялся плачущим, носил ее на плече, давал ей поиграть своими медяками, а если она все-таки куксилась, подогревал молоко и кормил ее.