За этими общими наблюдениями последовало описание любопытной жанровой сценки. Болезненная и худенькая русская девушка – сотрудница Советской военной администрации – спокойно отвечала на жалобы пухлой розовощекой немки: «Два-три года тому назад я жила в Уфе, в Сибири; я эвакуировалась туда со своими родителями из Москвы. Тогда я считала бы себя очень счастливой, если бы у меня было то, что вы получаете теперь». В ответ немка повернулась к стоящему рядом англичанину и многозначительно произнесла: «Но культурный человек имеет более высокие требования». Эту невинную на первый взгляд фразу корреспондент назвал «ключом к разгадке существующего положения». Он обнаружил у немцев в советской зоне оккупации плохо скрываемое высокомерие, «некоторое чувство того, что они подчинились низшей культуре. В этом можно уловить отзвук нацистской пропаганды или волнение уязвленного и болезненного немецкого самолюбия. Но в этом есть и нечто большее. Есть несомненное различие в уровне жизни в Германии и в России»181. Подобное различие невозможно было не заметить. Все советские люди, оказавшиеся в Германии, это понимали, признавали, а некоторые даже и восхищались бытовым комфортом и техническим «немецким гением», но они болезненно воспринимали проявления арийской спеси и самодовольства, которые столь явно проступили в претензиях «культурной» немки.
Зимой 1946/47 года к голоду добавился холод. «За последние 7–8 лет, – сообщали из Потсдама, – не было таких холодов и такой продолжительной зимы. Отсутствие угля создало трудные условия для населения. Жители города живут без топлива, квартиры холодные, электроэнергия дается лишь периодически». Сваговцы оправдывались: «Это трудность временного характера». Однако «несознательная часть населения» продолжала обвинять оккупационную власть: «Весь уголь забирают русские: нас хотят морить холодом…»182 Из саксонских городов Ауэ, Ауэрбах, Плауэн непрерывным потоком пошли донесения районных самоуправлений о «катастрофическом положении населения в связи с недостатком топлива и продовольствия», все более и более принимая «форму сигналов SOS». В Ауэ состоялась голодная демонстрация. В ее организации сваговцы тут же обвинили «засланные из соседней зоны реакционные элементы»183. Немцы злословили: «Знаете, что мы с русскими заключили договор? Русские доставляют нам холода, а вывозят из Германии уголь». То, что сваговские офицеры называли «ропотами и нареканиями по адресу оккупационных властей», на самом деле было выражением крайнего отчаяния. Несмотря на приказы обербургомистра и полиции во Франкфурте-на-Одере люди разрушали нежилые квартиры, вынимая рамы, двери, полы, пилили на дрова деревья в аллеях и садах. Местные власти с проблемой не справлялись и могли только надеяться на скорое наступление теплой погоды184.
А в это время представители советской военной администрации, кажется, почти искренне удивлялись: почему это на всех собраниях дискуссии сводятся к одному-единственному вопросу – о топливе и продовольствии? Да еще под лозунгом «Дай им». Никто, сердились политофицеры, не попытался «улучшить снабжение своими силами, путем повышения производительности труда и расширения производства». Сваговцы отказывались понимать, почему вопрос о выдаче «третьего центнера картофеля», обещанного руководством СЕПГ, в большинстве случаев заслонил все остальное – единство Германии, демократизацию, улучшение производства185. Кажется, что сотрудники СВАГ ожидали от голодных немцев другого – безропотной советской «сознательности». Они явно не одобряли нежелание населения, образно говоря, терпеть шепотом подступающий голод и не отступающий холод.
Пока одни сваговцы удивлялись «несознательности» немцев, другие выступали ретрансляторами их насущных потребностей. Под шум ритуальных фраз о реакционных элементах, негативных настроениях и провокациях сваговцы упорно бомбардировали начальство сообщениями о несправедливости и неприемлемости, например, «шестой нормы», которую в конце концов отменили, о неправильных практиках самоуправлений по распределению карточек, об отсутствии дров и угля, о злоупотреблениях местных немецких функционеров, провоцировавших недовольство жителей. Офицеры вставали на сторону немцев и начинали говорить от их имени. Так в сваговской среде рождалось то, что позднее назовут, а еще позднее осудят как «немецкие настроения».
В то время как жители Восточной Германии сравнивали свое продовольственное снабжение с положением дел в западных зонах оккупации, ругали советские оккупационные войска, из-за которых, якобы, и не хватало продовольствия немецкому народу, в Советском Союзе свирепствовал голод, о котором немцы не знали и, наверное, не захотели бы знать. Зато слухи о поразившем страну бедствии постоянно проникали в СВАГ. В СССР, по наблюдениям уральского историка М. А. Клиновой, продовольственное положение, вызванное засухой и начавшимся голодом, фактически возродило в официальном послевоенном дискурсе экстремальные военные императивы. Лейтмотивом ряда правительственных резолюций 1946 года стало понятие «жертва», которую население должно было принести в пользу государства, но «уже не погибая за Родину на фронте, а путем снижения запросов и фактических объемов своего потребления»186. Осенью 1946 года в СССР началась так называемая кампания за экономию хлеба, которая, как следует из недавно опубликованных документов, вызвала настоящую панику среди населения и привела в замешательство партийные органы187.
Авторитетный исследователь проблем голода в СССР В. Ф. Зима считает, что от хронического недоедания страдали примерно шестьдесят миллионов человек. Он подчеркивает: «…недостаток продовольствия и недоедание испытывали граждане многих стран Европы, и прежде всего Германия, но массовая смертность от голода была только в СССР (курсив наш. – Авт.)188. Власти Советского Союза скрывали правду о положении в стране. Тот факт, что продовольственное снабжение сотрудников СВАГ было относительно удовлетворительным, вряд ли мог успокоить людей, чьи родные и близкие в СССР недоедали или голодали. Сваговцам не нужно было читать между строк советских газет, молчавших о голоде, чтобы узнать правду. Совсем нетрудно себе представить, какое впечатление производили жалобы немцев на плохое питание и недостаток жиров на фоне удручающих писем от родных. Иногда эти письма были на три четверти вымараны военной цензурой, а за черными цензурными лакунами, как подсказывали опыт и воображение, могло скрываться только самое худшее.
Из дома писали об «отмене продкарточек на иждивенцев и детей в сельских местностях, о большом неурожае и голоде в отдельных областях». Можно понять младшего сержанта С., который «стал высказывать прямо-таки антисоветские мысли»: «Мне противно становится читать газеты. Там все пишется о зажиточной жизни: о том, как радостно живут колхозники-миллионеры. А в Орловской области фактически все ходят опухшие». Другие, потрясенные известиями из дома, возмущались: «На все продукты цены повысили, норму хлеба снижают, опять наши будут голодать. Получается, что русские питаются хуже, чем немцы. Надо русским прибавить норму, а немцам срезать»189. «Вот мы воевали и завоевали Германию. Это был наш враг. А теперь они все хлеб получают, а у нас даже детям не дают. Вот порядок»190.
Даже испытанные войной ветераны не выдерживали и срывались. Рядовой Ф. из военной комендатуры города Наунхоф несколько дней ходил с заплаканными глазами после того, как получил письмо от сестры. Она рассказала, что на свою мизерную зарплату не в состоянии купить хлеба. Командиру взвода Ф. объяснил: «Теперь мне все безразлично. Родителей я потерял за войну, осталась сестра и та умирает с голоду»191. А младший лейтенант Чечулаев, благонамеренный тридцатидвухлетний коммунист из центральной военной комендатуры Лейпцига, поделился с товарищами впечатлениями о питании немецких богачей и тут же вспомнил о войне: «Когда немцы были на нашей земле, они нас грабили, объедали, мучили. Мой дом сожгли, родной Брянск разрушили. А сейчас дома мои родные голодают… А посмотри: что кушают побежденные. Я выполнял задание коменданта и был у одного бауэра. Семья этого бауэра в будничный день кушала мясо, ветчину, молоко, яйца. Мы этого почти ничего не видели, покупать у немцев запрещено»192. То, что такое «будничное» пиршество богатого крестьянина возмутило бы и голодавших немцев, младший лейтенант в расчет не принял, «укрупнив» по законам обыденного сознания свои личные впечатления.
В июле 1947 года, накануне нового урожая, когда начали подходить к концу запасы домохозяйств, военной цензурой СВАГ было зарегистрировано особенно большое количество писем с «неправильными и вредными высказываниями по поводу продовольственного положения в СССР»193. Все время, пока длился голод, от политработников требовали принимать экстренные пропагандистские меры. Но ведь эти люди тоже получали письма из дома. И должны были вдохновенно врать, что слухи о голоде – большое преувеличение, а на самом деле все не так уж и плохо. Причем ложь предназначалась не только подчиненным, но и вышестоящим начальникам. Им рассказывали истории, в правдивость которых вряд ли можно было поверить.
В феврале 1947 года начальник Политуправления СВАГ И. М. Андреев уверял начальника Главного политического управления Советской армии И. В. Шикина: «Есть немало примеров, показывающих, что часть писем, получаемых военнослужащими от своих родных, не отражают действительного положения. Как правило, во многих письмах преувеличены трудности, очень мало говорится об оказываемой помощи партией и советским правительством». Как будто родным сваговцев, страдавшим от голода или недоедания, делать было больше нечего, как только переписывать от руки газетную пропаганду и отправлять ее по почте в Германию. В доказательство своей оптимистической лжи генерал-майор Андреев привел совершенно святочный рассказ. Некий ротный писарь побывал в отпуске на родине. Замполит, вероятно, помог писарю подготовить «правильное» выступление перед сослуживцами. В результате получилась раскрашенная и умилительная картинка: «Получая письма от отца, я думал, что к моему приезду домой не застану в живых родителей. Однако дома я застал отца, мать и сестренку здоровыми, и живут они неплохо. Имеют корову, отец зарезал свинью на пять пудов, хлеб и картофель есть в достаточном количестве. Молодежь нашего колхоза энергично работает и веселится, часто играют свадьбы, ждут нашего возвращения»