орм и правил, созданных самой системой. Эти целесообразные нарушения были буфером, смягчавшим жесткость требований режима и, возможно, придававшим ему тем самым устойчивость. К примеру, сваговцы постоянно испытывали стресс гипертрофированной секретности. Если бы они выполняли все доходившие до абсурда требования «секретчиков», переваривая тонны секретных бумаг (тонны – это не преувеличение, а норма), то вся управленческая деятельность перешла бы на холостой ход или просто остановилась, а возможно, пошла по стихийно проложенному практикой руслу в обход засекреченных указаний.
В первые два года существования СВАГ над оккупационным сообществом витал послевоенный «дух свободы», общий для всей страны. Некоторые авторы даже говорят о мини-оттепели, которую пережила, в частности, художественная среда в 1945–1946 годах868. Это явление, почти эфемерное по своей природе, было воспринято режимом в контексте начавшейся холодной войны, особенно остро ощущавшейся на границах «несвободного мира» – в Восточной Германии. Сталин оценил эти слабые признаки психологического раскрепощения как идеологическую «разболтанность», предпосылку «буржуазного перерождения», отсутствие патриотизма и тому подобные неприятные для власти «враждебные проявления». Одновременно с ожесточением преследований за антисоветскую агитацию и пропаганду в СВАГ началось профилактическое «осаживание» тех, кто был очень далек от того, чтобы стать оппонентом режима, но продемонстрировал к этому хотя бы малую предрасположенность. Как только наружу стали выбиваться робкие протуберанцы вредных настроений и недовольств, последовала череда идеологических кампаний и ужесточились репрессии. В «маленький СССР» стали целенаправленно закачивать страх.
Этот страх оказывал на сваговцев парализующее действие, что сказалось на эффективности работы. Люди, в свое время попавшие в СВАГ, какое-то время чувствовали свою исключительность. Они знали, что им доверили действительно важное государственное дело и наделили большой властью. Все сотрудники военной администрации были уверены, что имеют право на особое отношение государства. Но через два года после войны к ощущению исключительности добавилась боязнь изгойства. Сваговцев втянули в непонятную для них борьбу с космополитизмом и заставили избавляться от низкопоклонства перед Западом. Тысячи сотрудников, работавших в Германии, стали опасаться, что после ротации кадров и возвращения на Родину они окажутся «сомнительными людьми». Эта «сомнительность» вполне вписывалась в контекст эпохи и соответствовала ретроградной идеологической динамике позднего сталинизма. Сам факт пребывания за границей со времен Большого террора считался черной меткой. А где еще, как не в оккупированной Германии, могли советские люди вдоволь наглотаться вражеской «буржуазности». Некоторые сотрудники СВАГ искренне полагали, что только демонстративная идеологическая кристальность создаст вокруг них зону безопасности. Надо только упорнее заниматься «повышением своей политической подготовки» и не болтать лишнего. Однако большинство сваговцев в то время уже следовало другим моделям поведения. Они научились ускользать из сферы контроля в «серые зоны» и культивировали в себе конформизм. «Советскость» для некоторых из них уже была не идейной броней, а скорее маскировочной сеткой. Во многих отношениях конформизм был более полезен для самосохранения, чем даже искренний оголтелый сталинизм или служебное рвение.
К концу существования советской военной администрации, а именно в 1948–1949 годах, высшее советское руководство начало возвращение к своему пониманию нормальности, стабильности, устойчивости и работоспособности государства. Оно занялось переформатированием механизмов насилия или угрозы насилием, которые только и могли сделать работоспособной систему, призванную прийти на смену «прагматическим импровизациям». В СВАГ активизировалась машина устрашения, сознательно возрождавшая страх и формировавшая адекватную с точки зрения режима дисциплинирующую среду, создающая убедительную угрозу карьере и жизни в случае неправильного служебного поведения, обмолвок, оговорок и идеологических бестактностей. И все-таки кампании конца 1940-х годов, которые, конечно же, добрались и до СВАГ, прошли в «маленьком СССР» совсем не так, как в среде столичной интеллигенции. Поначалу они выглядели скорее имитациями, чем идеологическим и антисемитским умопомрачением и тем более гражданскими казнями. Но даже этого оказалось достаточно, чтобы верифицировать «веру в вождя» и «веру в коммунизм», дисциплинировать сознание сваговской интеллигенции и аппарата, подкрепив все это неизбежным принуждением в его мягких, жестких и репрессивных формах. И только благодаря этой угрожающей жесткости и страху перед наказаниями удалось, в частности, установить приемлемый для высшего руководства уровень партийной дисциплины. Об этом косвенно свидетельствует двукратное уменьшение числа партийных нарушений в СВАГ в 1949 году по сравнению с предыдущим годом869. Новый «воспитательный курс» сделал сваговцев более послушными, исполнительными и… робкими, но зато связал руки, ограничил инициативу и лишил готовности к «целесообразным нарушениям».
Дополнительным фактором тоталитаризации советского оккупационного сообщества стало вымывание из учреждений и организаций СВАГ фронтовиков. Сотрудник СВАГ образца 1945–1946 годов жил в условиях, когда контролирующий глаз начальства не всегда замечал опасные детали. Правила поведения и запреты еще не были многократно повторены в грозных приказах, а наказания – не отредактированы применительно к новым реалиям. Чтобы запустить контрольные и репрессивные механизмы, требовалось время. В этот зазор между советским регламентом и послевоенной неопределенностью сваговец вторгался раз за разом, используя открывавшиеся возможности. Старосваговцы – квалифицированное кадровое ядро СВАГ, пережившее волну откомандирований и чисток, – научились работать и существовать под нараставшим давлением запретов и ограничений. Они стали профессионалами не только в своей служебной деятельности, но и в умении выживать и при любых обстоятельствах соответствовать требованиям службы. Прибывавшие на замену «неподходящим» новички, не знавшие послевоенной сваговской вольницы, попытались следовать по стопам ветеранов, но не сумели справиться с ситуацией, адаптироваться к новой системе суровых ограничений и неожиданным бытовым неурядицам. Они прибывали на новое место службы без семей, сталкивались с неналаженным бытом, но главное – их никто не готовил к специфической работе «по оккупации». В советском оккупационном сообществе продолжал действовать жестокий механизм кадровых проб и ошибок, поломавший жизнь немалому числу новых сваговцев.
Закрытие СВАГ произошло во многом неожиданно для рядовых сотрудников. До заката позднего сталинизма оставалось еще несколько лет. Их надо было прожить и пережить. Парадокс ситуации состоял в том, что, обретя свою зрелую форму, поздний сталинизм оказался доведением до абсурда всей сталинской государственной модели. Ей больше некуда было развиваться. Сваговские энтузиасты оставались в разочарованном меньшинстве, приспособленцы делали карьеру, молчаливое большинство выжидало. Впереди был тупик насилия, уже не освященного «коммунистической правдой». Об этом ярко свидетельствовало перерождение «мягкой» борьбы с космополитизмом в дело «врачей-вредителей». С этой точки зрения хрущевская «санация», какими бы причинами она ни вызывалась, была неизбежным (во всяком случае, ожидаемым, возможным) последствием деградации позднего сталинизма. А закрепившиеся в сознании (и подсознании) советских людей и легко воспроизводимые приемы сохранения личной автономии, помноженные на опыт идеологического нигилизма, способны были обеспечить советскому режиму, как и существовавшей в этом режиме конформистской личности, еще достаточно долгую и довольно спокойную жизнь.