несколько месяцев старше. Но этого я не могу сказать даже господину Копецки, который все знает про кошек, не так давно у него их было двадцать пять, он до сих пор еще держит четырех, он все знает также о поведении рифских обезьян, о стаях крыс и их поразительных особенностях, но я не могу слушать и с трудом запоминаю, что он так забавно рассказывает про всех своих кошек, про ревность одной сиамской кошки, Розы Стамбула, про самоубийство его любимицы, персидской кошки Авроры, которая выбросилась из окна — у него это до сих пор не укладывается в голове. Фрэнсис не сиамская и не персидская, а просто хорошенькая среднеевропейская кошка, уроженка Вены, полосатая и беспородная, а Троллоп, ее брат, выдался белым с несколькими черными пятнами, он флегматик, добродушнейшее создание, никогда не ворчит, как Фрэнсис, это ласково мурлыкающий кот, который прыгает ко мне на кровать, сидит у меня на спине, когда я читаю, и, добравшись до моего плеча, заглядывает ко мне в книгу. Дело в том, что Фрэнсис и Троллоп очень любят со мной читать. Если я их прогоняю, они карабкаются по книжным полкам и прячутся за книгами, там они орудуют вовсю, пока не вытолкнут несколько книг из ряда и те не грохнутся на пол. Так я узнаю, где они прячутся и творят свои бесчинства. Самое время, чтобы Бела и Андраш взяли обратно своих кошек или чтобы мать Ивана пристроила их в деревне. Господину Копецки я рассказала только, что кошки у меня временно, пока мои друзья — просто друзья, кто именно, я не уточняла — не вернутся в Вену из путешествия. А Малину я прошу еще немножко потерпеть, вообще-то он ничего не имеет против кошек, но кошки у нас в квартире, которые разбрасывают его бумаги, скидывают их с его письменного стола и в минуты, когда мы меньше всего этого ждем, сталкивают книги с полок, — такого он долго выдержать не в силах. В последнее время по всей квартире пахнет кошачьей мочой, я к этому привыкаю, но Лина заодно с Малиной, она предъявляет мне ультиматум: или она или кошки.
— Это опять была одна из твоих замечательных идей, — говорит Малина, — к ящикам с песком тебе их никогда не приучить, они тебя всерьез не принимают, заведи себе морских свинок, канареек или попугаев, нет, лучше не надо, от них слишком много шуму!
У Малины нет снисхождения к озорующим кошкам, которые принадлежат двум мальчикам, для Малины всего дороже его покой, он отнюдь не находит Фрэнсис и Троллопа милыми, умными и забавными. Но когда я забываю покормить этих милых кошек, Малина об этом помнит, он кормит их, будто делал это всегда, и никогда об этом не забывает. Да, Малина такой, а я, к сожалению, такая.
Сегодня Лина напоминает мне о том, что год назад я хотела сделать перестановку квартиры, не квартиры, разумеется, а кое-какой мебели, но еще до того, как Лина успевает мне втолковать, что настало время что-то делать, я вскользь говорю ей:
— В другой раз! И тогда мы позовем на подмогу двоих мужчин!
— Мужчин! — пыхтит Лина. — Сударыня, для этого нам мужчины не нужны!
Лина уже подвинула на пять сантиметров мой секретер, я тоже берусь за него, в конце концов это мой секретер, но он не покачнулся и не поддался, тяжеленный, словно тысяча кубометров дуба. Я предлагаю Лине сперва освободить секретер от его содержимого, очистить ящики, я бормочу:
— Вы не могли бы, пользуясь случаем, — это же неповторимый случай, взять ящики и немножко… нет, но я же ничего не сказала… — Я благоговейно взираю на пыль вековой давности. Лина сегодня невозмутима, не то она бы уже наверняка заявила, что и без того каждую неделю тут «прохаживается». Она ужасно пыхтит:
— Целую ручку, целую ручку, ну до чего же тяжеленный шкаф!
Я говорю:
— Но, Лина, давайте-ка лучше позовем сейчас пару мужчин, дадим каждому по банке пива да по десять шиллингов, и все дела. — Пусть Лина видит, как она мне дорога, как высоко я ценю ее помощь, я готова даже оплатить уйму пива уйме мужчин, поскольку мы с Малиной не можем без нее обойтись. Мы с Малиной не хотим, чтобы она здесь, у нас, заработала себе паховую грыжу или получила инфаркт, незачем ей надрываться, толкая туда-сюда шкафы и шифоньеры. Из нас двоих сильней не я, а Лина, вдвоем мы передвигаем секретер из одной комнаты в другую, хотя, разумеется, более восьмидесяти процентов тяжести приходится на Лину. Тем не менее я сегодня на нее сержусь за то, что она мне ничего не позволяет, никогда ничего не позволяет, а сейчас еще ревнует к мужчинам, которым я хотела дать двадцать шиллингов, «выбросить на ветер», ворчит Лина. Опять я все сделала не так. Лина и я фатальным образом зависим друг от друга, мы взаимосвязаны, хотя она ни себе, ни мне не позволяет такую роскошь, как помощь мужчин с пивом, хотя только она может вслух распекать меня, а я ее вслух — никогда, но про себя я ее распекаю тоже. Поэтому я рисую себе день, когда ни один человек не будет больше зависеть от другого, когда я буду жить совсем одна в квартире, где несколько небольших машин заменят Лину, достаточно будет нажать кнопку, чтобы поднять и переставить какой-нибудь секретер, как игрушку. Никто больше не будет то и дело благодарить другого, помогать другим и втайне злиться на других. Никто не окажется в выгодном или невыгодном положении. Но потом я представляю себя рядом с электрическими машинами, от покупки которых Лина раз в год меня отговаривает, а сегодня опять уговаривает купить. Она считает, что без электрической кофемолки и электрической соковыжималки нынче жить невозможно. Но я ведь так редко пью кофе, а чтобы выжать апельсин для Малины, моих сил еще хватит. Правда, пылесос и холодильник у меня есть, однако раз в году Лине хочется превратить нашу квартиру в заводской цех. Она убежденно говорит:
— Да ведь нынче это есть у всех и каждого, а уж у господ-то и подавно!
Наступит день, когда у людей будут черно-золотистые глаза, люди будут видеть красоту, они освободятся от грязи и от всякого бремени, будут подниматься в воздух, уходить под воду, они забудут о своих мозолях и своих бедах. Наступит день — и они будут свободны, все люди будут свободны также от той свободы, какую они себе представляли. Это будет великая свобода, свобода сверх всякой меры, которой достанет на всю жизнь…
В кафе «Хоймаркт» я все еще злюсь на Лину, — ведь она опасная свидетельница некоторых моих мыслей, она иногда слышит, как я произношу по телефону фразы, которые для нее — ересь и которые могли бы позволить ей выбросить меня из окна, послать на гильотину, удавить гарротой, сжечь на костре. Но мне никогда не дознаться, что вызывает ее протест: всего лишь то, что утром я хожу разбитая, не знаю, какое моющее средство лучше купить — «Ата» или «Ими», всего лишь то, что я плохо считаю и не проверяю с таким трудом составленные ею счета, или же дело скорее в тех фразах, которые я произношу, и она отгадывает мои мысли, которые дают ей право меня убить.
Наступит день, когда люди вновь откроют для себя саванны и степи, когда они устремятся туда и положат конец своему рабству, под высоким солнцем к людям выйдут животные, отныне свободные, и все они будут жить в согласии — гигантские черепахи, слоны, зубры, а короли джунглей и короли пустыни сойдутся с освобожденными людьми, будут пить из одного источника, будут дышать очищенным воздухом, не станут терзать друг друга, это будет началом, вся жизнь откроется перед ними.
Я зову: «Счет, пожалуйста!» Обер-кельнер Карл радостно откликается: «Сию минуту!» — и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю бумажную салфетку, на которой написала обрывки фраз, тонкая бумага размокает в кофе, выплеснувшемся на поднос. Я хочу сейчас же пойти домой, хочу на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выжмет мне апельсиновый сок и сварит кофе. Вся жизнь нас не ждет. Она идет.
Я уверена, что днем могу спокойно пройти мимо дома 9, во всяком случае, по другой стороне улицы. Я уверена также, что могу на минутку остановиться, ведь г-жа Агнес убирает у Ивана по утрам, потом ей надо идти к двум другим одиноким жильцам. Дворника с женой из Иванова дома на улице тоже не увидишь, они не обмениваются новостями с супругами Брайтнер из дома 6, только г-жу Агнес я время от времени вижу у дверей моего дома, поглощенную доверительной беседой с г-жой Брайтнер. Но на сей раз перед домом 9 стоит машина Ивана, и она поставлена там не случайно, как я подумала поначалу: из дома как раз выходит Иван и направляется к машине, я норовлю быстро пройти мимо, но Иван с его зоркими глазами уже меня заметил, он машет мне и зовет, я, сияя, бегу через улицу, — что это он тут делает в такое время, когда, как я думала, он сидит у себя в конторе, но я вмиг перестаю сиять: на переднем сиденье, на котором я сиживала уже не раз, сидят, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие фигурки, вот они высовывают головы. Иван говорит:
— Это — Бела, это — Андраш, извольте-ка поздороваться!
Но «gyerekek», как называются эти дети вместе, не здороваются и не отвечают, когда я в растерянности спрашиваю, говорят ли они по-немецки, они только начинают смеяться и шептаться друг с другом, я ни слова не понимаю. Значит, вот они — дети Ивана, с которыми я так хотела познакомиться и о которых кое-что знаю, например, что Бела старший из них и уже ходит в школу; я смущенно переговариваюсь с Иваном и уже не помню, что собиралась делать, куда хотела пойти, ах да, в автосервис на Унгаргассе, в верхней части улицы, там осматривают мою машину, заливают масло, и, возможно, она уже готова, я все время путаюсь, наверно, мне придется, если машина не готова, поехать на такси в Девятнадцатый район навестить приятельницу, кстати, больную приятельницу.
— Это мне, в общем, по дороге, — говорит Иван, — мы можем тебя подвезти, мы тебя подвезем! — Иван не сказал: «Я тебя подвезу». Он что-то говорит детям по-венгерски, подходит к машине с другой стороны, вытаскивает ребят и, открыв заднюю дверь, заталкивает их на заднее сиденье. Я не знаю, мне бы сейчас не хотелось, лучше бы пойти в автосервис или взять такси. Но как я объясню Ивану, что на меня это свалилось слишком неожиданно? Он говорит: