ают в конце Тухлаубена, свернув за угол, к площади Хоэр Маркт, скрытые от глаз каким-то дипломатическим автомобилем. Я все смотрю и смотрю им вслед, когда их уже и след простыл, потом медленно иду через Петерсплац на Грабен, в другую сторону, мне надо было купить себе чулки, я могла бы купить пуловер, именно сегодня мне следовало бы купить себе что-нибудь красивое, так как они исчезли, разумеется, Иван не мог сказать мне при детях, позвонит он или нет.
Я слышу, как Бела говорит: «Ну пусть она поедет с нами!»
На Грабене я купила себе новое платье, длинное домашнее платье для послеобеденных часов, для нескольких особых вечеров дома, я знаю, для кого; это платье мне нравится, оно мягкое и длинное и объясняет, почему я так часто сижу дома, например, сегодня. Но я бы не хотела, чтобы Иван был здесь во время примерки, Малина — тем более, я могу часто смотреться в зеркало, только если Малины нет дома, я должна хорошенько повертеться перед большим зеркалом в коридоре, и чтобы мужчины при этом были за тридевять земель от меня, на океанской глубине, в поднебесной выси, в мире сказки. Какой-то час я могу существовать вне времени и пространства, испытывая глубокое удовлетворение, перенесенная в легенду, где запах мыла, пощипывание кожи от туалетной воды, шуршание белья, макание кисточек в баночки, задумчивый штрих контурным карандашом — единственная реальность. Создается композиция, должна быть сотворена женщина для домашнего платья. В полной тайне опять делается набросок создания, коим явится женщина, и это будет нечто от начала начал, с аурой, не предназначенной никому. Надо раз двадцать расчесать волосы щеткой, намазать ноги кремом, а ногти на ногах покрыть лаком, надо удалить волосы на ногах и под мышками, душ то и дело включается и выключается, в ванной комнате клубится облако пудры, посмотримся в зеркало, там всегда воскресенье, скажи мне, зеркало на стене, возможно, воскресенье уже наступило.
Когда-нибудь у всех женщин будут золотые глаза, они будут носить золотые туфли и золотые платья, и она стала расчесывать свои золотые волосы, стала рвать их, нет! — ее золотые волосы развевались на ветру, когда она скакала на своем вороном вверх по течению Дуная и прибыла в Рецию…
Настанет день, когда у женщин будут золотисто-рыжие глаза, золотисто-рыжие волосы, и будет воссоздана поэзия их пола…
Я вошла в зеркало, я пропала в зеркале, я заглянула в будущее, я была в ладу с собой, и вот я опять с собой в разладе. Очнувшись, я смотрюсь в зеркало и подправляю карандашом край века. Я могу это бросить. Какое-то мгновенье я была бессмертна, была собой, меня не существовало для Ивана, я не жила в Иване, это не имело значения. Из ванны уходит вода. Я задвигаю ящики, убираю карандаши, баночки, флаконы, брызгалки в туалетный шкаф, чтобы Малина не сердился. Домашнее платье вешается в стенной шкаф, сегодня оно не понадобится. Мне надо подышать воздухом и перед сном выйти на улицу. Из деликатности я сворачиваю на Хоймаркт, в угрожающей близости от Городского парка, от его теней и темных фигур, делаю обход по Линкебангассе, прибавляя шагу, ибо на этом отрезке как-то жутко, но это только до Беатриксгассе, где я опять чувствую себя уверенно, а от Беатриксгассе я иду вверх по Унгаргассе до Реннвега, чтобы мне так и не знать, дома Иван или нет. На обратном пути я соблюдаю такую же деликатность и, значит, не могу видеть ни дома 9, ни интересной Мюнцгассе. Должен же Иван иметь свободу, иметь свободу действий, даже в этот час. Я перескакиваю сразу через несколько ступенек, лечу наверх, потому что где-то, кажется, тихо звонит телефон, возможно, у нас, он в самом деле звонит и звонит, я вышибаю дверь, оставляю ее открытой, ведь телефон надрывается, он бьет тревогу. Я хватаю трубку и говорю, запыхавшаяся и удивленная:
Я только вошла, ходила гулять
Одна, разумеется, как же иначе, всего несколько шагов
Ты дома, но откуда же мне
Значит, я проглядела твою машину
Потому что я шла от Реннвега
Должно быть, я забыла взглянуть наверх, на твои окна
Я больше люблю ходить от Реннвега
На Хоймаркт я не решаюсь
Но что ты уже дома
Из-за Городского парка, никогда ведь не знаешь
Где же были мои глаза
И моя сегодня тоже стоит на Мюнцгассе
Тогда я лучше всего тебе позвоню, так, значит, завтра я позвоню
Приходит примирение, приходит сонливость, а нетерпение отступает, я чего-то опасалась, теперь я опять в безопасности, я больше не жмусь к стенам домов, спеша миновать ночной Городской парк, не пробираюсь во тьме ночным окольным путем, я уже почти дома, уже ухватилась, спасаясь, за доску — Унгаргассе, голова уже над водой, в моей Унгаргассенляндии, и шея немножко высунулась тоже. Уже клокочут в горле первые слова и фразы, что-то уже намечается, начинается.
Наступит день, когда у людей будут золотисто-рыжие глаза и звездные голоса, когда их руки будут наделены даром любви и будет воссоздана поэзия их рода…
Что-то уже изымается, проверяется, отсекается.
… и руки их получат дар доброты, своими безвинными руками они будут брать величайшие из всех благ, ибо они не должны вечно, ибо люди не должны вечно, им не придется вечно ждать…
Что-то уже просматривается, предусматривается.
Я слышу, как поворачивается ключ в замке, Малина заглядывает ко мне с немым вопросом.
— Ничего, ты не мешаешь, подсаживайся ко мне, хочешь чаю или стакан молока, чего-нибудь хочешь?
Малина хочет сам пойти на кухню и взять себе стакан молока, он отвешивает мне легкий иронический поклон, что-то заставляет его надо мной подсмеиваться. Его подмывает что-то еще сказать и позлить меня:
— Если глаза меня не обманывают, nous irons mieux, la montagne est passée[39].
— Пожалуйста, избавь меня от этих прусских изречений, ты хорошо бы сделал, если бы сейчас не мешал мне, в конце концов каждый имеет право когда-нибудь почувствовать себя немножко лучше!
У Ивана я осведомляюсь, думал ли он уже когда-нибудь о любви, что думал об этом раньше и что думает сегодня. Иван курит, пепел у него падает на пол, он молча нашаривает свои туфли, нашел уже обе, и поворачивается ко мне, с трудом подбирая слова.
— Разве это что-то такое, о чем думают, чего это я буду над этим задумываться, тебе что, нужны для этого слова? Или ты хочешь расставить мне ловушку, сударыня моя?
И да, и нет.
— Но если ты не… И ты никогда ничего не чувствуешь, скажем, презрения, отвращения? А если бы я тоже ничего не чувствовала? — спрашиваю я, выжидая, и мне хочется обхватить Ивана руками за шею, чтобы не дать ему отстраниться от меня, отодвинуться хоть на метр, когда я впервые задала ему вопрос.
— Да нет же, какое еще презрение? Зачем тебе понадобилось все усложнять? Ведь я к тебе прихожу, разве этого недостаточно? Господи, какие невозможные вопросы ты задаешь!
— Вот только это я и хотела узнать, — торжествующе заявляю я, — что это невозможные вопросы. Больше мне ничего и не надо.
Иван оделся, ему уже некогда.
— Какая ты бываешь странная, — говорит он.
— Нет, совсем не я, а другие, — поспешно отвечаю я, — на такие ложные мысли меня навели давно, сама я никогда так не думала, мне бы не пришло это в голову — презрение, отвращение, во мне сидит другой, кто никогда со мной не соглашался и никогда не позволял мне вымогать у него ответы на навязанные вопросы.
— Разве не вернее сказать — другая в тебе?
— Нет, другой, здесь я ничего не путаю. Раз я говорю: другой, ты должен мне верить.
— Милая моя, но мы ведь так женственны, это я определил в первую же минуту, можешь мне поверить, даже сегодня.
— Какой ты нетерпеливый, у тебя не хватает терпения дать мне хоть что-то сказать!
— Сегодня я очень нетерпелив, да на тебя и всего моего терпения не хватит!
— Тебе требуется самая малость терпения, и мы все выясним.
— Но ты же выводишь меня из терпения!
— Боюсь, что как раз мое терпение виновато в твоем нетерпении…
(Конец фраз о терпении и нетерпении. Очень маленькая группа фраз.)
Наступит день, когда дома наши рухнут, от автомобилей останется лом, когда мы будем освобождены от самолетов и ракет, отречемся от изобретения колеса и расщепления атома, с синих холмов подует свежий ветер и наполнит воздухом нашу грудь, и мертвые мы будем дышать, это и будет вся жизнь.
В пустынях иссякнет вода, мы сможем опять войти в пустыню и увидеть явленные нам откровения, нас будут звать к себе саванны и воды в их первозданной чистоте, алмазы будут оставаться в породе и светить нам всем, нас примет в себя девственный лес, вызволив из ночной чащи наших мыслей, мы перестанем думать и страдать, это будет избавление.
Глубокоуважаемый господин президент!
Вы поздравляете меня от имени Академии с днем моего рождения. Позвольте мне вам сказать, что как раз сегодня я очень испугалась. Я, правда, не сомневаюсь в вашей тактичности, так как несколько лет назад имела честь на открытии… так как имела честь познакомиться с вами. Однако вы намекаете на некий день, возможно даже на определенный час, на тот невозвратный миг, который неизбежно коснулся самых интимных обстоятельств в жизни моей матери, предположим также, приличия ради, что и в жизни моего отца. Мне самой, разумеется, ничего особенного об этом дне не сообщили, я лишь была обязана запомнить дату и должна писать ее на всех регистрационных бланках в каждом городе, в каждой стране, даже если бываю там только проездом. Но я давно уже не бываю ни в каких странах…
Дорогая Лили!
Ты тем временем наверно слышала, что приключилось со мной и с моей головой. Я говорю «тем временем», хотя прошло уже много лет. Тогда я просила тебя ко мне приехать, помочь мне, просила не в первый, а уже во второй раз, но ты ведь и в первый раз не приехала. Тебе, полагаю, известно, что я думаю о христианской любви к ближнему. Но я неловко выражаюсь, я просто хочу сказать: даже христианская любовь к ближнему, разумеется, не исключает того, что кому-то она окажется не по силам, как мне, однако я вполне могу себе представить, что люди действуют ради этой любви, вот и т