про Бога: «que Dieu vous…», а позднее в Англии я услышала что-то вроде «…bless you»[81]. Подробности я, разумеется, забыла. Я допускаю, что одни блажные и больные так обращаются к другим и потом продолжают где-то жить, как продолжаю где-то жить я, покрытая всеми возможными болячками.
Один из тех мужчин в Париже, только не знаю, тот ли, что проснулся тогда ночью, звался Марсель, у меня в памяти осталось только его имя, ключевое слово в числе других подобных слов, как улица Монж, как два-три названия гостиниц и номер комнаты — 26. О Марселе же мне известно, что его больше нет в живых и что смерть его была необычной…
Малина перебивает меня, он меня оберегает, но, боюсь, это его желание меня оберегать приведет к тому, что я никогда не приступлю к рассказу. Малина — вот кто не дает мне рассказывать.
Я: Ты полагаешь, что в моей жизни ничего больше не изменится?
Малина: О чем ты на самом деле думаешь? О Марселе, или все об одном — о том, что заставляет тебя нести этот крест?
Я: Что это ты вдруг про крест? С каких пор ты употребляешь такие расхожие выражения?
Малина: Пока что ты вполне хорошо меня понимала, с выражениями или без оных.
Я: Дай-ка мне сегодняшнюю газету. Ты мне испортил весь рассказ, ты еще пожалеешь о том, что не узнал про весьма удивительный конец Марселя, ведь рассказать о нем кроме меня нынче уже некому. Другие живут где-то или где-то померли. Марселя наверняка забыли.
Малина протянул мне газету, которую он иногда приносит из Музея. Я переворачиваю первые страницы и заглядываю в гороскоп. «Немного больше мужества — и вы одолеете возникающие у вас трудности. Будьте осторожней с уличным движением. Спите, сколько вам хочется». В гороскопе Малины что-то говорится о его сердечных делах, которые развиваются очень бурно, но вряд ли его это интересует. Кроме того, ему надо беречь бронхи. Я никогда не думала о том, что у Малины могут быть бронхи.
Я: Как поживают твои бронхи? У тебя вообще-то есть бронхи?
Малина: Почему же нет? И как их может не быть? Бронхи есть у каждого человека. С каких это пор ты беспокоишься о моем здоровье?
Я: Я просто спрашиваю. Как ты провел сегодняшний день, очень бурно?
Малина: Где? Не в Арсенале же. Я, во всяком случае, не заметил. Я подшивал документы.
Я: И все же немножечко бурно? Быть может, если ты хорошенько подумаешь, то признаешь, что чуточку бурно.
Малина: Почему ты так недоверчиво на меня смотришь: ты мне не веришь? Да это же просто смешно! И что ты уставилась в одну точку, что ты видишь? Тут нет ни паука, ни тарантула, это пятно ты посадила сама, несколько дней назад, когда наливала кофе. Что ты видишь?
Я вижу, что на столе кое-чего не хватает. Чего именно? Здесь очень часто кое-что лежало. Здесь почти всегда лежала неполная пачка любимых сигарет Ивана, он намеренно ее забывал, чтобы, когда понадобится, сразу найти у меня сигарету. Я вижу, что на этом месте он давно уже ничего не забывал.
Я: Ты никогда не думал о том, что мы могли бы жить в каком-нибудь другом месте? Где больше зелени. Вот, например, в Хицинге скоро освобождается прекрасная квартира, Кристина это знает от друзей, чьи друзья оттуда выезжают. У тебя было бы больше места для книг. Здесь же вообще больше нет места, с полок уже все валится, из-за твоей мании, я ничего против твоей мании не имею, но это именно мания. И еще ты уверял, что в коридоре все еще пахнет кошачьей мочой от Фрэнсис и Троллопа. Лина говорит, она этого больше не замечает, это просто твоя особая чувствительность, ты ведь очень чувствителен.
Малина: Я ни слова не понял. Почему это мы должны ни с того ни с сего переехать в Хицинг? Ни один из нас никогда не стремился жить в Хицинге, или в районе Метеостанции, или в Дёблинге.
Я: Только не Метеостанция, пожалуйста! Я сказала Хицинг. Мне кажется, раньше ты ничего не имел против Хицинга!
Малина: Да эти места похожи одно на другое, об этом вообще не может быть и речи. Но только не начинай сразу плакать.
Я: Я ни слова не сказала про Метеостанцию, и не воображай, будто я начинаю плакать. У меня насморк. Я должна спать, сколько мне хочется. Разумеется, мы останемся на Унгаргассе. Ни о чем другом и речи быть не может.
— Чего бы мне сегодня хотелось? Дай подумать! Выходить я не хочу, читать или слушать музыку тоже не хочется. Думаю, я удовольствуюсь твоим обществом. Но я буду тебя развлекать, мне пришло в голову, что мы еще никогда не говорили о мужчинах, что о мужчинах ты никогда не спрашиваешь. Однако ты не очень-то умело спрятал свою старую книжку. Я сегодня ее почитала, она не так уж хороша, например, ты описываешь какого-то мужчину, видимо, себя самого, перед тем как он засыпает, но ведь моделью для этого описания в лучшем случае могла послужить я. Мужчины сразу погружаются в сон. Но пойдем дальше: почему ты не находишь мужчин такими замечательно интересными, какими нахожу их я?
— Возможно, я представляю себе всех мужчин такими же, как я сам, — говорит Малина.
— Это самое превратное представление, какое ты можешь себе составить, — возражаю я. — Скорее женщина могла бы представить себе, что она такая же, как остальные, и с большим основанием. А это опять-таки связано с мужчинами.
Малина с наигранным возмущением поднимает руки:
— Прошу тебя, никаких историй или только избранные места из них, если они достаточно забавны. Говори то, что не окажется нескромностью.
Малине надо бы знать меня лучше!
Я продолжаю:
— Дело в том, что мужчины отличаются один от другого, и, в сущности, в каждом из них следовало бы видеть неизлечимый клинический случай; того, что написано в учебниках и специальных трудах, совершенно недостаточно, чтобы объяснить и понять самые элементарные свойства хотя бы одного-единственного мужчины. В тысячу раз легче постичь в мужчине его мозговые возможности, во всяком случае, легче для меня. Однако вовсе не это, вопреки расхожему мнению, является общим для всех мужчин. Какое заблуждение! Материал, поддающийся обобщению, не собрать и за века. И вот одна-единственная женщина вынуждена справляться со столькими странностями, а ее ведь никто не предупреждал, к каким болезненным явлениям придется ей приноравливаться, можно сказать, что отношение мужчины к женщине вообще болезненное, вдобавок, необычайно болезненное, так что мужчин никогда уже не удастся избавить от их болезней. О женщинах, в крайнем случае, можно сказать, что они более или менее отмечены той заразой, которую подхватили из сострадания к страданиям.
— Ты сегодня в очень шаловливом настроении. Меня это в самом деле начинает забавлять.
Счастливая, я говорю:
— Человек неизбежно заболевает, когда и сам испытывает так мало нового и вынужден без конца повторяться. Например, какой-то мужчина кусает меня за мочку уха, но не потому, что это моя мочка, или потому, что мочки уха — его пунктик и он непременно должен их кусать, нет, он кусает потому, что всех других женщин тоже кусал за мочки уха — маленькие или побольше, красноватые или синеватые, бесчувственные или чувствительные, ему совершенно безразлично, что думают об этом сами мочки. Ты должен признать, здесь налицо навязчивое состояние, чреватое последствиями, — некто, оснащенный кое-какими, большими или меньшими знаниями и, в любом случае, малой возможностью эти знания применить, должен набрасываться на женщину, быть может, годами — один раз это еще куда ни шло, один раз это выдержит каждая. Это объясняет также затаенное, смутное подозрение мужчин, ибо они не могут, в сущности, себе представить, что женщина, конечно, будет совершенно иначе вести себя с другим больным мужчиной, ведь различия мнятся ему лишь самыми поверхностными и внешними, именно такими, о каких говорят все и каждый или какие наука выставляет в искажающем, ложном свете.
Малина и впрямь в этом не разбирается.
— А я-то думал, — замечает он, — что встречаются необычайно одаренные мужчины, во всяком случае, иногда о ком-нибудь из них не перестают рассказывать или рассуждают на эту тему вообще, скажем, имея в виду греков. (Малина лукаво смотрит на меня, потом смеется, я тоже смеюсь.)
Я пытаюсь сохранить серьезность.
— В Греции мне случайно повезло, но тоже всего только раз. Иногда может повезти, но большинству женщин решительно никогда не везет. Я вовсе не хочу сказать, что бывают якобы хорошие любовники, хороших-то как раз и не бывает. Это легенда, которую надо наконец развеять, в лучшем случае существуют мужчины, с которыми дело совсем безнадежно, и такие, с которыми оно не вполне безнадежно. Вот в чем надо искать причину, — ее никто еще не искал, — отчего только у женщин голова всегда полна их чувствами и переживаниями, их мужьями или их мужчинами. Мысли об этом и в самом деле отнимают у каждой женщины большую часть времени. Но она вынуждена об этом думать, ибо иначе, без неослабного подстегивания и подхлестывания своих чувств, она буквально ни минуты не могла бы выдержать возле себя мужчину, по существу, больного и ею совсем не занимающегося. Ему-то легко почти не думать о женщинах, ибо его больная система действует безотказно, он повторялся, повторяется и будет повторяться. Если ему по вкусу целовать женщине ноги, то он будет целовать ноги еще полсотне женщин, зачем же ему занимать свои мысли, беспокоиться о создании, которое в настоящее время охотно позволяет целовать себе ноги, — так он, во всяком случае, полагает. Женщина же должна как-то справиться с тем, что на очереди теперь именно ее ноги, она должна выдумать для себя невероятные чувства и целый день заслонять свои истинные чувства этими выдуманными, во-первых, для того, чтобы выдержать это дело с ногами, а потом, что еще важнее, чтобы выдержать отсутствие всего остального, ибо тот, кто так прилепился к ногам, пренебрегает очень многим другим. Кроме того, бывают еще и резкие переключения, — переходя от одного мужчины к другому, тело женщины должно отвыкнуть от всего прежнего и привыкнуть к чему-то совершенно новому. А мужчина преспокойно шествует со своими привычками дальше, иногда ему с ними везет, большей частью — нет.