Я сижу, лицо у меня пылает, разгораясь все ярче, и прошу Малину подать мне пудреницу из сумочки. Наступаю на комки бумаги и отбрасываю их ногой, но Малина подбирает их и тщательно разглаживает. Не заглядывая в эти бумажки, он кладет их обратно в ящик. Мне надо в ванную, ведь пока у меня такой вид, мы не сможем выйти, надеюсь, фонаря под глазом не будет, на лице только красные пятна, а я хочу сейчас непременно пойти к «Трем гусарам», Малина мне обещал, ведь у Ивана нет времени. Малина считает, что страшного ничего нет, надо только нанести побольше тонального крема «под загар», вдобавок я слегка смазываю щеки fond de teint[85], Малина прав, страшного ничего нет и по дороге, на свежем воздухе, все пройдет. Малина обещает мне спаржу под sauce Hollandaise[86] и еще снежки с шоколадом. В этот ужин я больше не верю. Пока я второй раз намазываю ресницы тушью, Малина спрашивает:
— Откуда ты все знаешь?
Сегодня ему больше не следует меня спрашивать.
Я: (presto, prestissimo) Но я хочу спаржу под sauce Mousseline[87] и Crème Caramel[88]. Я не ясновидящая. Просто я выстояла. Это я чуть было не утонула, а не ты. Я хочу не Crème Caramel, а Crêpes surprise[89].
Ибо из подобных желаний в эти минуты, когда жизнь Малины начинает теснить мою, еще складывается жизнь.
Малина: Что ты понимаешь под жизнью? По-моему, ты хочешь еще кому-то позвонить, или давай лучше пойдем к «Трем гусарам» втроем. Кого бы тебе хотелось позвать — Александра или Мартина, может, тогда тебе придет в голову, что ты понимаешь под жизнью.
Я: Да, если бы я еще что-нибудь под этим понимала… Ты прав, лучше позвать кого-нибудь третьего. Я надену старое черное платье с новым поясом.
Малина: Накинь еще шарф, ты знаешь какой. Сделай мне такое одолжение, раз уж ты никогда не надеваешь платье в полоску. Почему ты его никогда не надеваешь?
Я: Я еще разок его надену. Пожалуйста, не спрашивай меня сейчас. Я должна себя перебороть. Но вообще мне нравится жить только с тобой, с этим шарфом, который ты подарил мне в самом начале, и со всеми вещами, что последовали за ним. Жить — это значит читать страницу, которую прочел ты, или смотреть тебе через плечо, когда ты читаешь, читать вместе с тобой и не забывать ничего из прочитанного, как ничего не забываешь ты. Это значит также расхаживать в том пустом пространстве, в котором все уже нашло свое место — дорога к Глану и дороги вдоль Гайля, я разлеглась по всей Гории со своими тетрадями и опять заполняю их каракулями: «Кто знает, Зачем нам жизнь дана, найдет Как сладить с ней». Я переживаю вновь даже самые ранние свои времена с тобой, словно мы были вместе изначально, переживаю всегда заодно с нынешними, пассивно, ничего не затевая, ни к чему не взывая. Я просто позволяю себе жить. Пусть все возникает и воздействует на меня одновременно.
Малина: Что такое жизнь?
Я: То, чем невозможно жить.
Малина: Что это?
Я: (più mosso, forte) Оставь меня в покое.
Малина: Что?
Я: (molto meno mosso) To, что ты и я можем сложить вместе, и есть жизнь. Тебе этого достаточно? «Оба» и так далее и тому подобное.
Малина: Я было подумал, что тебе не нравится прежде всего «Я».
Я: (soavemente) Разве тут есть противоречие?
Малина: Есть.
Я: (andante con grazia) Противоречия нет до тех пор, пока я тебя хочу. Не себя мне хочется, а тебя, и как ты это находишь?
Малина: Это было бы самым опасным твоим приключением. Но оно уже началось.
Я: (tempo) Да, верно, началось давно и давно было жизнью, (vivace) Знаешь, что я сейчас у себя заметила? Что кожа у меня не такая, как раньше, она просто стала другой, хоть я и не могу обнаружить ни одной новой морщины. Морщины все те же, они появились у меня еще в двадцать лет, только они становятся глубже, резче. Если это признак, то чего? В общем, известно, куда это ведет, — к концу. Но какими мы придем к концу? Под каким морщинистым лицом скроешься ты, скроюсь я? Не старение поражает меня, а та неизвестная, которая последует за прежней неизвестной. Какой я буду тогда? Я задаю себе этот вопрос, как с незапамятных времен человек спрашивал себя, что будет с ним после смерти, ставя всегда большой вопросительный знак, а он лишен смысла, потому что это невозможно себе представить. Рассуждая разумно, я тоже не могу ничего такого себе представить. Я знаю только, что я уже не такая, какой была раньше, ничуть не более известная мне самой и ни на йоту не ближе. Просто за мною следом всегда кралась неизвестная, оборачиваясь следующей неизвестной.
Малина: Не забудь, что у этой неизвестной сегодня еще что-то на уме, у нее еще кто-то на уме, возможно, она любит, кто знает, возможно, ненавидит, возможно, хочет еще раз кому-то позвонить.
Я: (senza pedale) Это тебя не касается, ибо не относится к делу.
Малина: Очень даже относится, так как весьма ускорит дело.
Я: Да, этого тебе бы хотелось, (piano) Увидеть еще одно поражение, (pianissimo) Еще и это.
Малина: Я же тебе сказал только, что это все ускорит. Ты себе больше не будешь нужна. Мне ты не будешь нужна тоже.
Я: (arioso dolente) Кто-то мне уже говорил, что у меня нет никого, кому я нужна.
Малина: Этот «кто-то», видимо, имел в виду нечто другое. Не забудь, что я думаю иначе. Ты слишком давно забыла, как я существую рядом с тобой все это время.
Я: (cantabile) Чтобы я — и забыла? Забыла тебя?
Малина: Как ловко ты умеешь обманывать меня своей интонацией и одновременно как бы невзначай выбалтывать правду!
Я: (crescendo) Чтобы я — и забыла тебя?
Малина: Пошли. Ты все взяла?
Я: (forte) Всего я никогда не беру, (rubato) Обо всем думай сам. О ключе, о том, чтобы запереть дверь, чтобы выключить свет.
Малина: Сегодня вечером мы еще поговорим о будущем. Необходимо как-нибудь навести у тебя порядок. Иначе в этом хаосе никто не разберется.
Малина уже у дверей, а я торопливо иду обратно по коридору, потому что перед уходом должна еще раз позвонить, из-за этого мы никогда не выходим вовремя. Я должна набрать номер, это наваждение, фантазия, в голове у меня только один номер, но это не номер моего паспорта, не номер отеля в Париже, не дата моего рождения, не сегодняшнее число, и невзирая на нетерпение Малины, я набираю 726893, число, которое кто-то просто держит в голове, а я могу продекламировать, пропеть, просвистеть, проплакать, беззвучно прохохотать, мои пальцы в темноте могут найти его на диске, и мне даже не надо повторять этот номер про себя.
Да, это я
Нет, только я
Нет. Да?
Да, ухожу
Я позвоню тебе позже
Да, значительно позже
Я еще позвоню тебе попозже!
Малина: Скажи, наконец, откуда у тебя берутся такие мысли. Ведь я никогда не ездил в Штокерау с Атти, никогда не плавал с Мартином и Атти ночью в Вольфгангзее.
Я: Я всегда все вижу перед собой совершенно отчетливо, я это себе расписываю, так ведь говорят, — например, в точности представляю себе массу длинных бревен на грузовике, все они сразу начинают скатываться назад, а я сижу в машине с Атти Альтенвилем, эта масса скатывается прямо на нас, а подать назад мы не можем, — вплотную за нами выстроилась целая вереница машин, и я понимаю — сейчас эти кубометры леса рухнут на меня.
Малина: Но мы же оба сидим здесь, и, говорю тебе еще раз, я никогда не ездил с ним в Штокерау.
Я: Тогда откуда ты знаешь, что я имела в виду дорогу на Штокерау? Ведь вначале я вовсе не упоминала Штокерау, а говорила вообще о Нижней Австрии, я только о ней и думала, из-за тети Мари.
Малина: Я в самом деле боюсь, что ты сошла с ума.
Я: Не совсем. И не надо говорить, как (piano, pianissimo) Иван.
Малина: Не говорить, как кто?
Я: (abbandonandosi, sotto voce) Люби меня, нет, более того, люби меня больше, люби меня безоглядно, чтобы скорей пришел конец.
Малина: Ты все про меня знаешь? И про всех других — тоже все?
Я: (presto alla tedesca) Да нет, ничего я не знаю. Про других-то уж точно ничего! (non troppo vivo). Что я себе все расписываю, это одни слова, я вовсе не хотела говорить о тебе, специально о тебе. Ведь именно ты никогда, никогда не знал страха. Мы действительно оба сидим здесь, но я боюсь, (con sentimento ed espressione) Я бы не стала тебя давеча ни о чем просить, если бы ты когда-нибудь испытывал такой страх.
Я положила голову на ладонь Малины, он ничего не говорит, не шевелится, но и не проявляет никакой нежности к моей голове. Другой рукой он зажигает сигарету. Моя голова больше не лежит на его ладони, и я пытаюсь сидеть прямо, так, чтобы по мне ничего не было заметно.
Малина: Почему ты опять прикладываешь руку к затылку?
Я: Да, кажется, я это делаю часто.
Малина: Это у тебя из-за того самого, с того времени?
Я: Да. Да, теперь я уверена. Это определенно из-за того самого, а потом еще много чего было. И оно постоянно повторяется. Мне приходится поддерживать голову. Но я это делаю так, чтобы по возможности никто ничего не заметил. Я запускаю руку под волосы и подпираю ею голову. Другой человек тогда думает, что я особенно внимательно его слушаю, а это мое движение — нечто вроде закидывания ноги на ногу или подпирания рукой подбородка.
Малина: Но это может выглядеть и как дурные манеры.
Я: Такая у меня манера цепляться за самое себя, когда я не могу уцепиться за тебя.
Малина: Чего ты добилась в последующие годы?
Я: (legato) Ничего. Вначале ничего. Потом я начала снимать напластования лет. Это было самое трудное, потому что во мне царила такая растерянность, у меня даже не хватало сил отсечь то, что случайно примешалось к моему несчастью. До самого несчастья я не добралась, мне пришлось убирать уйму второстепенного — аэропорты, улицы, рестораны, магазины, определенные блюда и вина, множество людей, всевозможные сплетни и разговоры. Но главное — фальсификация. Я вся была фальсифицирована, мне сунули в руки фальшивые документы, гоняли с места на место, потом снова пригла