ничего не изменишь.
Я: (piu mosso) Но если невозможно ничего сделать, ничем нельзя посодействовать, что-то все-таки надо предпринять? Ведь было бы бесчеловечно ничего не делать совсем.
Малина: Вносить спокойствие в беспокойство. Беспокойство в спокойствие.
Я: (dolente, molto mosso) Когда же наконец наступит время и мне удастся этого достичь, когда мне удастся одновременно и делать что-то и больше ничего не делать? Когда наступит такое время, что я найду для этого время! Когда наступит время не ошибаться больше в оценках, не бояться и не страдать попусту, не вдумываться бесцельно, не задумываться беспрестанно и бесцельно! (una corda) Я хочу понемногу выпутаться из этих мыслей, (tutte le corde) Это верно?
Малина: Если тебе угодно.
Я: Не задавать тебе больше вопросов?
Малина: Так ведь это тоже вопрос.
Я: (tempo giusto) Ступай еще поработай до ужина, я тебя позову. Нет, готовить я не буду, зачем мне тратить на это время. Я хотела бы куда-нибудь пойти, куда-нибудь недалеко, в маленький кабачок, куда-нибудь, где шумно, где едят и пьют, чтобы я еще раз воочию увидела мир. К «Старому Хеллеру».
Малина: Располагай мною.
Я: (forte) Мне еще предстоит тобой располагать. Тобой тоже.
Малина: Дорогая моя, давай этого дождемся!
Я: Дело тем и кончится, что я смогу располагать всем.
Малина: Это мания величия. Так ты только будешь бросаться из одной мании в другую.
Я: Нет. (senza licenza) Действие станет бездействием, если все и дальше пойдет так, как ты мне показываешь. Тогда это будет уже не растущая, а убывающая мания.
Малина: Нет. Ты вообще вся растешь и, если перестанешь взвешивать, перестанешь взвешиваться, будешь расти все больше и больше.
Я: (tempo) Что может расти, когда силы иссякли?
Малина: Растет испуг.
Я: Стало быть, я тебя пугаю.
Малина: Меня нет, но себя — наверняка. Этот испуг порождает истина. Но ты сможешь наблюдать за собой. Наблюдать почти безучастно, ибо тебя уже здесь не будет.
Я: (abbandonandosi) Почему меня здесь не будет? Нет, я тебя не понимаю! Но тогда я совсем ничего не понимаю… Значит, я должна сама себя устранить!
Малина: Потому что принести себе пользу ты можешь, только причинив себе вред. Это начало и конец всякой борьбы. Ты теперь достаточно себе навредила. Это будет тебе очень полезно. Тебе, но уже не той.
Я: (tutto il clavicembalo) Ах! Я другая, ты хочешь сказать, что я еще стану совсем другой!
Малина: Нет. Какая чепуха. Ты — это точно ты, и этого тебе уже не изменить. Но одно «я» томится, а другое действует. Ты же больше действовать не будешь.
Я: (diminuendo) Действовала я всегда неохотно.
Малина: Но все-таки действовала. И позволила совершать действия с тобой, и подвергать тебя воздействию, и оказывать тебе содействие.
Я: (non troppo vivo) Этого я тоже никогда не хотела. Я не совершала никаких действий даже против моих врагов.
Малина: Ни один из твоих врагов никогда тебя не видел, этого ты не должна забывать, и ты никогда не видела ни одного из них.
Я: В это я не верю, (vivacissimamente) Одного я видела, он меня видел тоже, но все еще не в истинном свете.
Малина: Что за странная претензия! Ты еще хочешь, чтобы тебя видели в истинном свете? И твои друзья, может быть, тоже?
Я: (presto, agitato) Перестань, кто хоть когда-нибудь в это верил, у человека нет друзей, время от времени, возможно, да, на какой-то миг! (con fuoco) Но враги у него есть.
Малина: Возможно, и этого нет… и этого нет.
Я: (tempo) Есть, я знаю.
Малина: Это вовсе не исключает того, что враг у тебя перед глазами.
Я: Тогда им должен быть ты. Но это не ты.
Малина: Тебе надо перестать бороться. Против чего бороться? Теперь тебе надо не идти вперед или назад, а научиться бороться по-другому. То будет единственный вид борьбы, который тебе дозволен.
Я: Но я ведь уже знаю как. Наконец-то я нанесу ответный удар, ибо я обретаю почву под ногами. В последние годы почва у меня расширилась.
Малина: И это тебя радует?
Я: (con sordina) Что ты сказал?
Малина: Какая прелестная манера всякий раз отвечать вопросом на вопрос. Ты должна оставаться на месте. Это должно быть твое место. Не пробивайся вперед и не отходи назад. Тогда на этом, единственно подобающем тебе месте, ты победишь.
Я: (con brio) Победишь! Кто здесь еще говорит о победе, когда потерян знак, под которым можно было победить.
Малина: Но речь по-прежнему идет о победе. Она тебе дастся без малейших ухищрений и без насилия. Только победишь ты не с помощью твоего «я», но…
Я: (allegro) Но?.. Вот видишь!
Малина: Ты сделаешь это не с помощью твоего «я».
Я: (forte) Чем мое «я» хуже других?
Малина: Ничем. Всем. Ибо ты способна делать только бесполезные вещи. Вот что непростительно.
Я: (piano) Даже если это непростительно, я хочу по-прежнему разбрасываться, заблуждаться, запутываться.
Малина: То, что ты хочешь, больше не имеет значения. На твоем настоящем месте хотеть тебе будет уже нечего. Там ты станешь настолько собой, что сможешь отказаться от своего «я». Это будет первое место, где кому-то удастся исцелить мир.
Я: И начать это должна я?
Малина: Ты уже все начинала, так что должна начать и это. Ты все и прекратишь.
Я: (pensieroso) Я?
Малина: Тебе все еще нравится произносить это «я»? Ты все еще его взвешиваешь? Так определи же его вес!
Я: (tempo guisto) Но я только-только начинаю его любить.
Малина: И насколько сильно, по-твоему, ты сможешь его любить?
Я: (appassionato е con molto sentimento) Очень сильно. Даже слишком сильно. Я буду любить его, как ближнего своего, как тебя!
Сегодня, идя по Унгаргассе, я думаю о переезде: в Хайлигенштадте как будто бы освобождается квартира, оттуда кто-то выезжает, друзья друзей, квартира, правда, не очень вместительная, только как же мне уговорить Малину, ведь я один раз уже предлагала ему переехать в большую квартиру, из-за его бесчисленных книг. Но он никогда не уедет из Третьего района. Одна-единственная слеза появляется у меня в уголке глаза, но не скатывается по щеке, а кристаллизуется в холодном воздухе, становится все больше и больше, второй гигантский шар, который не желает вращаться вместе с Землей, а отделяется от нее и падает в бесконечное пространство.
Иван уже не Иван, я смотрю на него, как врач-клиницист, изучающий рентгеновский снимок, и вижу его скелет, пятна от курения в его легком, его самого я больше не вижу. Кто вернет мне Ивана? Почему он вдруг позволяет так себя разглядывать? Пока он спрашивает счет, мне хочется рухнуть на стол или свалиться под стол, а заодно стянуть с него скатерть со всеми тарелками, бокалами и приборами, даже с солонкой, хотя я так суеверна. Не делай со мной этого, скажу я, не делай этого, не то я умру.
Вчера я была на танцах в баре «Эдем».
Иван меня слушает, — да полно, в самом деле? Надо бы ему все же послушать, что я говорю: была вчера на танцах, хотела кое-что разрушить, ведь напоследок я танцевала только с одним отвратным молодым человеком и смотрела на него так, как никогда не смотрела на Ивана, а парень танцевал все более самозабвенно и страстно, хлопал в ладоши и прищелкивал пальцами. Ивану я говорю:
— Я жутко устала, слишком долго пробыла на ногах, я просто больше не выдержу.
Но слушает ли меня Иван?
Иван, между прочим, спрашивает, поскольку мы с ним давно не виделись, не хочу ли я пойти с ними в кино, там идет «Микки Маус» Уолта Диснея. К сожалению, у меня нет времени. Дело в том, что я не хотела бы сейчас видеть детей, меньше всего детей, самого Ивана — всегда, но не детей, которых он у меня отберет. Не могу больше видеть Белу и Андраша. Пусть зубы мудрости растут у них без меня. Я уже не буду присутствовать при том, как их станут удалять.
Малина мне шепчет: «Убей их, убей их».
Но другой голос заглушает первый: Ивана и детей — ни за что, они неразрывное целое, я не могу их убить. Если произойдет то, что должно произойти, то Иван, как только он дотронется до кого-нибудь еще, перестанет быть Иваном. Я, во всяком случае, ни до кого не дотрагивалась.
Я говорю:
— Иван.
Иван говорит:
— Счет, пожалуйста!
Это, наверно, ошибка, ведь это же Иван, а я все смотрю мимо него, на скатерть, на солонку, я уставилась на вилку, я могла бы выколоть себе глаза, я смотрю в окно поверх его плеча и отвечаю ему невпопад.
— Ты бледна как смерть, — говорит Иван, — тебе что, нездоровится?
— Просто не выспалась, мне надо бы поехать отдохнуть, мои друзья едут в Кицбюэль, Александр и Мартин — в Санкт-Антон, без этого я просто не приду в себя, зима с каждым годом длится все дольше, кто в силах выдержать такую зиму!
Выходит, Иван и впрямь полагает, будто во всем виновата зима, ибо он настоятельно мне советует поскорее уехать. Я уже вообще не смотрю на него, я вижу кое-что другое — рядом с ним есть какая-то тень, Иван смеется и разговаривает с тенью, он гораздо веселее и развязнее, таким ужасно развязным со мной он никогда не был, и я говорю, что да, конечно, Мартин или Фриц, но у меня еще жутко много дел, нет, я не знаю, мы созвонимся.
Думает ли Иван тоже, что раньше у нас с ним все было по-другому, или это только мне кажется, что раньше было не так, как сегодня. В горле у меня застрял дикий смех, но я боюсь его выпустить, ведь мне потом его не унять, оттого я молчу и становлюсь все мрачнее.
После кофе я окончательно немею; я курю.
Иван говорит:
— Ты сегодня очень скучная.
— Да? Правда? Я что, всегда такая была? — спрашиваю я.
У дверей дома я не сразу выхожу из машины и предлагаю все же при случае друг другу звонить. Иван не возражает мне, он не говорит: ты что, с ума сошла, что ты такое говоришь, как это «при случае». Он уже считает естественным, что звонить друг другу мы будем при случае. Если я сию же минуту не выйду, — но я уже выхожу, — он, чего доброго, еще скажет «да», однако я хлопаю дверцей и кричу: