— Мой! Сама отойди!
С двух сторон ухватившись за белый сверток, тянут его каждый к себе. Никто не хочет уступать.
Петр взял верх. Силой забрал малыша, наклонился к нему и поцеловал.
Теперь Петр шагает по тропинке. Идет не спеша, чтобы Нина не устала. А она идет сзади, велосипед толкает.
— Что ты ноги колешь? — советует Петр. Голос его звучит грубовато, с хозяйской ноткой. — Садись и поезжай потихоньку.
Нина не отвечает. Потом вдруг останавливается, тычет пальцем в Петра и спрашивает сердито:
— Послушай, откуда ты взялся на мою голову?
— Оттуда же, откуда и ты, — смеется Петр и идет вперед.
Нина тоже рассмеялась. Догнала его, пошла с ним рядом по стерне. Теперь недолго осталось шагать — уже виднелись верхушки деревьев над Кораксолой.
Они вышли на дорогу. По ней машины снуют. Водители, увидев у Конакова белый сверток, сбавляют скорость, чтобы поменьше пылить. А некоторые даже останавливались, спрашивали:
— Когда на крестины позовете?
— Скоро! — бодро отвечает Петр. — Приходи, выпьем за его здоровье.
Дорога опустела. Он спросил у Нины:
— Почему не кричит? Не случилось ли с ним чего, а?
— Я перед выходом покормила, вот и спит, — ответила молодая мама, а сама засмеялась. Потом почему-то тяжело вздохнула.
Он несет сверток легко, никакой тяжести не чувствует. Очень ему хочется посмотреть, кто же в свертке и каков он.
— Можно, одним глазком гляну?.. А не простынет?
— Посмотри, если так уж хочется… Теплынь стоит…
Он осторожно развязывает сверток. Увидев лицо ребенка, долго и удивленно смотрит на него. Даже боится дыхнуть.
— Каков он? — она тоже приблизила лицо к ребенку, пощупала пеленку — не мокро ли там.
— Вылитый я! — протяжно говорит Петр.
— Или ты очень умный человек, или же ума никогда не было… — обиженно тянет Нина, очень расстраивается.
— Никуда не денешься — чистый Конаков!
На его бестолковые слова она хотела ответить зло, решительно, чтобы раз и навсегда оттолкнуть непрошеного отца от себя, но тут ребенок потянулся, хотел открыть глазки — тотчас же зажмурился от прямых солнечных лучей, подал писклявый голос.
— Есть просит… — Нина отняла у него сверток, отошла на обочину, села на бугорок. Не стесняясь, выставила свою полную грудь, сосок поднесла ко рту ребенка.
Петр опустился на корточки напротив Нины, радостно смотрит, как ребенок жадно сосет молоко, и не обращает внимания на белую грудь женщины, хотя та старается прикрыть ее одной рукой. Потом она отняла руку, посмотрела на Петра умиленно… И злость на него куда-то пропала, и забыла те слова, которые она хотела высказать.
— Крепкий мариец будет! — как-то гордо, для себя говорит Петр.
Ребенок наелся, Петр тотчас же отобрал у нее сверток, а на Нину посмотрел добро, любовно, будто давным-давно считал ее своей женой. Нина тоже поняла это, поэтому быстро отвернулась от него.
— Ума не приложу, что мне с тобой делать… — свои мысли сна сказала вслух, когда они подходили к околице Кораксолы.
— Как это что?! — искренне удивился он. — Будем жить с тобой. Как муж и жена…
— Э, не-ет… Так, дорогой мой, не делается… — покачала головой Нина.
Некоторое время опять шли молча. Потом Нина робко произнесла, не оглядываясь на него:
— А это не мальчик…
— Ну и что? — спокойно ответил Конаков. — Все равно моя!
— Не говори, чего не следует! — снова рассердилась она. — Хватит, наигрались… Не всю жизнь в жмурки играть… У меня все игры кончились… Досыта наигралась… У моей дочери отец есть…
— Где же он?
— Далеко…
— Ну, а все же, где?
— Не знаю…
Прошли полевые ворота. Нина оставила велосипед, потянулась к младенцу — решила сама дальше нести.
Петр не отдал. «Не дам — и все тут. Моя дочь!»
Снова шагают рядом, переругиваются, но голоса не повышают, чтобы люди не услышали. В руках у Петра Конакова белый сверток с ребенком, рядом Нина велосипед катит.
Глядя на них, на эту пару, старухи говорили меж собой:
— Ну вот, еще одна семья в Кораксоле появилась…
ПРОЗРЕНИЕ
Перевод В. Панова
Четыре часа утра. В избе тихо. Только на столе мелодично тикает будильник. И еще слышно, как на кухне хозяйка по крынкам разливает молоко. Она, видимо, давно встала и, уже успев подоить корову, начала готовить завтрак.
— Баба, а баба? — из спальни позвал Прокой.
— Что? — сердито подала голос хозяйка.
— Самовар поставила?
— Поставила, поставила.
…Вчера вечером Прокой изрядно выпил. А что еще делать? Жать нельзя — полил дождь. По пути домой зашел в магазин, купил поллитровку. Пить одному не хотелось. Он позвал жену. Но та наотрез отказалась. И вдруг Прокой увидел идущего по улице совхозного бригадира Афанасия и, не медля ни минуты, зазвал его к себе. Сразу дело пошло. Разговорились, посмотрели на донышко бутылки — не хватило. Бригадир позвал его к себе домой… Утром Прокой никак не мог вспомнить, когда и как вернулся домой.
У Прокоя пятеро детей. Самый младший сын служит в армии, двое учатся в городе, в институте. Одну дочь выдал замуж в свою же деревню. И другая на выданье.
По всем статьям хорошо у Прокоя, добротно и ладно. Только одно удивляет деревенских кумушек и соседей: кроме работы он ничего в жизни не знает. День и ночь изматывается на поле, а приходит домой — ест, пьет и ложится спать. Даже телевизор не смотрит.
Окончательно прогнав дрему, он встает с постели, чешет под мышкой, поправляет взлохмаченные волосы, выходит во двор, плещется под умывальником. Потом садится за стол, выпивает подряд пять кружек крепкого чая. Жена протягивает ему в руки обед, и он отправляется на работу.
Солнце взошло. Красное, большое, как огненный шар. День должен быть погожим. Небо чистое, светлое, будто до последнего облачка вымыто вчерашним дождем. Но земля еще не просохла. И дорога скользкая, и трава мокрая. Но эта сырость совсем ненадолго. Вот скоро солнце поднимется еще выше, ласково подует теплый ветерок — и земля снова просохнет.
Прокой подходит к совхозному стану. Здесь собираются трактористы, комбайнеры, шоферы, бригадиры. Привычно попыхивают сигаретами, самокрутками, шутят.
— Голова, чай, болит? — вспомнив про вчерашнее, спрашивает Афанасий.
— Не очень-то, терпимо, — отвечает Прокой и смотрит на волнующуюся от ветра рожь.
— Сегодня тут кончишь?
— Посмотрим. Рожь сильно полегла.
— Если кончишь, завтра езжай за деревню Тошлем. Там пшеница поспела.
— Ладно, — говорит Прокой. Тушит папиросу, плюет, давит носком сапога и, подойдя к комбайну, поднимается в кабину.
Загудел комбайн всем своим нутром, плавно тронулся с места.
Будто стараясь прикинуть, с какой стороны начинать жатву, Прокой быстрыми глазами оглядывает все поле, прикидывает в уме.
Крутящиеся крылья комбайна мягко подминают под себя густую рожь. Срезанная острой пилой, она падает в большой клин и длинный ковш, обматывается вокруг крутящегося кардана, ползет к центру, ко рту комбайна, и быстро проглатывается. А барабан комбайна лущит колосья ржи до единого зернышка, потом выбрасываем солому еще дальше — в копнитель. Если к барабану подается много ржи, он урчит, как бык, на мгновение останавливается, потом начинает крутиться с удвоенной энергией, будто эта порция свежего хлеба ему понравилась.
Прокой смотрит направо через маленькое окошечко. И круга не проехал, а буккер наполнился ядреным, чистым зерном.
Он нажимает кнопку — и раздается дрожащий глухой звук, от которого как бы просыпаются машины, стоящие на краю поля. Они мчатся к комбайну, как ошалелые, резко останавливаются, и в кузов одной из них сыплется золотистое зерно…
Уж сколько лет Прокой проезжает совхозное поле вдоль и поперек, сколько собрал хлеба! Теперь он знает совхозное поле так, как не знает дорогу. И зачем ему дорога, там хлеб не растет. Дорога для мотоциклов, машин. Прокой знает поле, знает, где, в каком месте яма, ложбина, где комбайн пустить побыстрее, а где снизить скорость. Он с одного взгляда определит, сколько хлеба можно собрать с гектара, сколько скирд надо поставить. Сегодня Прокой не завтракал и поэтому остро почувствовал пустоту в животе. Солнце высоко, давно пора обедать.
Он вытаскивает из сумки хлеб, зеленый лук, колбасу, сочные огурцы. Не останавливая комбайна, ест на ходу. И вниз, на колени, не смотрит. Что надо — рука сама находит и подносит ко рту…
И вдруг Прокой увидел две машины — они мчались по стерне прямо к нему. Одна-то «Волга» — директора совхоза. Но позади «Волги» — автобус. «Что им надо? Кого ищут? Наверное, в лес? Там, говорят, сейчас появились грузди», — догадался Прокой.
Но машины не проехали мимо него, остановились. А Прокой решил, что он им не нужен, даже не притормозил, все жнет и жнет.
Из «Волги» выскочил директор совхоза, Виктор Николаевич. Размахивая рукой, побежал за комбайном.
Пришлось Прокою остановиться. Он не вышел из кабины, лишь приоткрыл дверь.
— Слезай, слезай, к тебе приехали, — кричит Виктор Николаевич. Одет он в черный костюм. Белая рубашка. И при галстуке.
— Ну, здравствуй, Прокопий Игнатыч, — протягивает директор руку.
Стесняясь подать свою грязную пыльную ладонь, Прокой вытирает ее подкладкой пиджака.
— Ничего, — отвечает директор, берет тяжелую пятерню, пожимает ее и поднимает высоко вверх.
— Смотрите, — кричит он. — Жаль, не поэт я. Про эту руку я бы написал поэму, стихотворение. Ну, ничего, вместо меня другие напишут.
Рука Прокол видна всем. Большая, тяжелая, широкая ладонь. Из-за того, что эта рука день и ночь держала штурвал комбайна, она затвердела, как железо. А тыльная сторона потрескалась, сморщилась. В каждой ямочке, в каждой морщине прошлогодняя, даже позапрошлогодняя грязь и машинное масло.
Совсем застеснявшись, Прокой отнимает свою руку и снова прячет за спину. К нему выходят из автобуса парни и девушки, поздравляют его. Они совсем незнакомы ему, за их плечами висят какие-то аппараты. А толстый и грузный мужчина в темных очках уже успел обойти раза два комбайн, залез в кабину, по-хозяйски осмотрел поле. А Прокой стоит растерянно, будто он в гостях у какой-то важной персоны. Стоит, оглядывается кругом, не понимает ничего и удивляется.