– Да что вы, в самом деле?! Что тут может произойти? Мирная деревня, все друг друга знают…
Кровавые пятна на белоснежном покрове. Распахнутые глаза, на которых не тают снежинки.
– Вроде бы, несколько лет назад…
Гордей схватил Блохина за локоть и выволок из террасы на улицу. Ручка покатилась по полу.
– Ты до чего старуху довести хочешь?! Чтоб её на скорой отсюда увезли? За словами следи, лейтенант!
Блохин охнул, когда Гордей с силой ударил его лопатками о стену дома. Милицейская рубашка сбилась, лицо участкового раскраснелось.
– Н-нападение…
Гордей выпустил его нарочито грубо, чтобы тот с трудом удержался на ногах.
– Сыщик хренов. Сначала научись с людьми общаться. Найдётся девчонка, а ты уже старуху запугал до полусмерти.
Гордея прервали голоса, доносящиеся со стороны магазина. По лицу Блохина он понял, что тот тоже услышал. Переглянувшись, мужчины не сговариваясь прошли по дорожке, вышли за калитку и двинулись к магазину.
Прямоугольный короб сельпо остался таким же, каким его запомнил Гордей, разве что некогда розовая краска выгорела до невнятно-белёсого. На крыльце толпились деревенские и крутилось несколько дворняжек, растерянно помахивающих лохматыми хвостами.
– Да говори ты толком, что стряслось! – в сердцах воскликнула дородная женщина, прижимая пухлые руки к груди.
Приблизившись, Гордей увидел, что люди сгрудились около мальчишки лет десяти, который кривился в плаче, заикался и пытался что-то рассказать.
– Товарищ участковый, без вас никак, – произнесла, громыхая пустыми бидонами, другая женщина.
– Всем сохранять спокойствие, – пропыхтел красный Блохин, ещё не пришедший в себя от полученной взбучки.
Толпа расступилась, пропуская участкового к мальчику. Тот притих, увидев милиционера, даже как-то выправился и утёр сопливый нос.
– Раз взбаламутил столько народу, рассказывай, в чём дело.
Блохин присел на корточки перед ребёнком, а Гордей остался чуть в стороне, под раскидистой сиренью: там стояли небольшие столики, где сельчане активно торговали излишками собственных урожаев, а в удачные лета – собранными грибами и ягодами.
– В овраге девчонка л-лежит, – отрапортовал мальчик. В наступившей тишине его заплаканный голос прозвучал неожиданно громко.
Спустя секунду толпа взорвалась криками. Мальчик снова заплакал, уткнувшись лицом в халат дородной тётки, а в ушах Гордея тонко и противно загудело отключающим мозг звоном.
– Пошли, покажешь, – сипло ответил Блохин.
4.
Женщины остались позади. За мальчишкой вышли Блохин, Гордей и двое местных мужчин: крепко сбитый дед с палкой из нетолстого ствола и долговязый мужик в кепке, надвинутой почти на самые глаза. Шли довольно долго, пока, наконец, мальчишка остановился у оврага и махнул рукой в сторону смятой крапивы.
– Там она.
Его голос дрогнул, и мальчик убежал обратно к женщинам.
Блохин с Гордеем пошли первыми. Гордей и так подозревал, что они не найдут там ничего хорошего, но не ожидал, что всё будет… так.
Едва расступились заросли крапивы, он узнал ситцевое платье в цветочек, неуместно ярким пятном выделяющееся на землистом дне оврага. Вернее, ярким оставались лишь некоторые фрагменты платья – те, которые не были залиты буро-бордовым. Заскорузлая от засохшей крови ткань расходилась лохмотьями, рыжие косы растрепались, собрав комья грязи и листья, а от горла до живота по телу тянулись длинные раны, наполненные чем-то чёрным, сгустчатым.
Блохин тихо выругался и, кажется, перекрестился. Перед глазами Гордея всё стало чернеть по краям, сжимаясь в одну точку, словно мир затягивало в воронку. Он сделал шаг назад, затем ещё один. Ноги подкосились, и Гордей опустился на землю. Сердце стучало часто и мелко, в голове громыхали два имени разом:
«Нина»…
«Света»…
– Всем назад! – прокричал Блохин голосом, вновь обрётшим твёрдость. – Расходитесь по домам!
***
Следователи из райцентра опросили большинство красиловцев, а дольше всех – Гордея. О планах скорее вернуться домой пришлось забыть. Всё Красилово гудело ульем – местами испуганно, местами истерично, а кое-где – с плохо скрываемым смакующим восторгом. До позднего вечера горели огни в окнах, до полуночи местные кучковались у порога магазина, поглядывая в сторону дома Светы, где стояли две милицейские машины и одна карета «Скорой».
С третьей попытки Гордей дозвонился по единственному в деревне телефону-автомату на работу и предупредил начальника, что не выйдет в понедельник – обязан остаться в Красилове как важный свидетель. Закончив разговор, он с минуту стоял, упершись лбом в столб, а потом зашёл в новый ларёк и купил бутылку водки.
Пить у Букашкиных показалось Гордею кощунством: они и так вряд ли были в восторге от его общества (ещё и невольно затянувшегося), а тут ещё и с бутылкой… Не дойдя до калитки, Гордей сел на лавку и опёрся спиной о штакетный забор.
– Из горла пить собрался?
Гордей чуть не подпрыгнул. Из соседней калитки вышла баба Тоня и стояла, скрестив полные руки на груди. Зыбкий летний сумрак скрывал её лицо, темнели только пятна глаз и рта.
– Ну… да, – промямлил Гордей, покачав в руках бутылку. Не прятать же, в самом деле.
– Так заходи, мой Коля тоже налил. Хоть закусишь по-человечески.
Тонин голос звучал буднично, чуть устало, но в нём не было ни страха, ни паники, ни жалости – эти интонации доносились по всему Красилову целый день, и Гордея уже тошнило от них. Более того – она не шипела и не желала ему всяческих бед, как в первую встречу. Кинув взгляд на зашторенные, светящиеся тёпло-персиковым окна комнаты Анны Петровны с мужем, он пожал плечами и встал с лавки.
– Да почему бы и нет.
У тёти Тони Гордей бывал всего раз или два – заходил по ерунде, когда на летние каникулы к ней приезжала дочка, подруга Нины. Вроде бы ничего с тех пор не изменилось: по крайней мере, шторка из соломенных спиралек вместо двери на кухню была совершенно точно той же самой, что десять лет назад. Как и гобелен с Шишкинскими медведями.
– Здрасьте.
За столом сидел старый муж тёти Тони – дядя Коля, щуплый седой мужчина с пигментными пятнами на морщинистой голове. Перед ним стояла початая бутылка водки, открытая банка кильки и домашние солёные патиссоны. Дядя Коля молчаливым кивком благословил Гордея на компанию.
– А… вы? – спросил Гордей, оборачиваясь на хозяйку.
Тоня застыла при входе. Она выглядела неуместно довольной, словно исполнилось что-то, о чём она давно мечтала.
– Нет-нет, я не пью, – проворковала она и удалилась, бормоча что-то про варящуюся картошку.
Гордей поставил свою бутылку в компанию уже начатой.
– Закуски нет с собой, простите. Можно же так?
– Не вопрос. – Дядя Коля твёрдой рукой налил Гордею в гранёный стакан, который не вставая достал с серванта и обтёр об собственную рубашку. – Всё есть. Сейчас картошечки Тонька принесёт.
– Ага… картошечки…
В голове у Гордея звенела блаженная пустота. Стараясь удержать это состояние – наконец-то впервые за день страшные картины и воспоминания отступили – он залпом выпил водку и задрал голову, нюхая корку кусочка бородинского хлеба. Взгляд упал на толстый металлический крюк, торчащий под потолком из деревянной балки.
– Что это там у вас?
Коля неуклюже повернулся и мотнул головой.
– Да так, раньше свиней подвешивали, когда хозяйство большое было, – и поспешил перевести тему: – Ну ты что скажешь? Кто девку Лещицынскую убил?
Гордей кашлянул и скорее сунул в рот патиссон, уложив на хлебный кусочек.
– Следствие начнётся, разберутся.
– Не-ет, – покачал головой дядя Коля. – До сыщиков мне дела нет. Ты-то сам как думаешь? В прошлый раз так и не дало ничего твоё хвалёное следствие.
Под тиканье часов на Гордея снова нахлынула лавина. Белый снег, бордовые брызги крови. Внизу – речка, замёрзшая с краёв и тёмно-серая по центру. Нина с широко раскрытыми глазами, изодранная одежда, а тело, которое видно в разрывах ткани – такое же истерзанное, залитое кровью.
– Собаки, – прохрипел Гордей. – Пусть будут собаки.
– Голо-одные, – странно смакуя слово, протянул дядя Коля. – А не волки, нет?
– Волков в Красилове не водится, – не совсем уверенно ответил Гордей.
– Простых не водится. – Дядя Коля подлил водки в оба стакана и гостеприимно пододвинул к Гордею банку с килькой. – А что насчёт… непростых зверей?
– Что вы имеете в виду?..
Дядя Коля навалился локтями на стол, приближаясь к Гордею и, обдав алкогольным запахом, заговорщически шепнул:
– Волкудлаки.
В кухню спешно вошла тётя Тоня, держа перед собой дымящуюся кастрюлю. Ловко подсунув полотенце под дно, она водрузила кастрюлю на стол и сняла крышку. Пар от картошки закрыл от Гордея лицо дяди Коли, и последнее слово старика будто тоже растворилось в горячем паре с аппетитным запахом.
– В-вол… – Гордей поперхнулся.
Тоня сурово взглянула на мужа и едва заметно прижала к губам палец – молчи, мол, старый. Коля хитро сощурился и наколол вилкой картофелину.
– Люди-волки, они самые. Слыхал?
– Н-нет… Да разве бывает такое?
– Быва-ает, ещё как бывает. На свете чего только ни бывает. Это у вас там, в городе, все учёные да заумные стали, того не бывает, этого тоже не бывает. А у нас тут как было всё при дедах и бабках, так оно и осталось.
Гордей подумал, что на странный разговор дядю Колю натолкнула водка, а никак не несчастье, случившееся со Светой. Ему стало горько и зло: девчонку растерзал ни за что ни про что какой-то изверг, а этот плешивый старик распивает бутылку и городит какую-то ересь!
– И что, в Красилове эти ваши волкудлаки водятся? Они Свету убили?
Гордей под столом сжал руки в кулаки, чтобы дядя Коля не видел его злость.
– Не они. Он. Волкудлак не любит общества, если заводится, то один. По ночам разбойничает, а днём он человек. Ходит среди нас всех, так и не догадаешься, что непростой.