Вогулы ещё не осознали, что такое Сатыга сотворил со своим гостем, а чуткая Айкони уже всё поняла. Она пронзительно завизжала и всем телом кинулась на распластанного Нахрача, хватая его за лицо, словно пыталась пальцами удержать в его чертах убегающие движения жизни.
– Нахрач! – в тоске закричала она.
Глаза Нахрача не дрогнули, затопленные красным оловом заката.
Растерянно расступаясь в разные стороны, вогулы глупо таращились на лежащего Нахрача и Айкони, а Сатыга больше не обращал внимания на мертвеца и его девку. Оправляя кожаную рубаху, он повернулся к русским.
– Не будем врагами, старый шаман, – с важностью сказал он Филофею.
Владыка ничего не смог ответить.
Айкони осторожно взялась за костяную рукоятку ножа, что торчал из груди Нахрача, и медленно вытянула его. Лезвие размыто блестело от крови. И вогулы увидели, как девчонка с Ен-Пугола собирается в какой-то косматый и ощетиненный ком – сплошной сгусток ярости и ненависти. Никто из вогулов не уловил её рывка, но Айкони вдруг очутилась за спиной Сатыги. С нечеловеческой стремительностью она принялась бить Сатыгу ножом – под лопатку, в шею, в рёбра, в печень, в живот, в грудь, в горло. Она вертелась вокруг Сатыги, как бешеная рыба, а острый локоть её работал с быстротой воробьиного крыла. В этом было что-то ведьмачье: ошеломлённый Сатыга стоял, словно не успевая умереть, – удары Айкони опережали саму смерть. На миг показалось, что Айкони не одна: здесь две, три, пять девчонок с Ен-Пугола, и они бьют Сатыгу ножами сразу со всех сторон.
Кто-то из вогулов наконец отшвырнул Айкони от Сатыги, и она легко покатилась по земле, взметая волосы, а потом замерла ничком, но вдруг поползла, как ящерица, и начала пучками с треском выдирать траву.
– Боль! Боль! Боль! – выла она по-русски.
Сатыга упал, будто лишённый подпорок.
Воин Ванго широко замахнулся, чтобы пронзить обезумевшую Айкони копьём, но его руку остановила рука владыки Филофея.
– Довольно крови! – гневно крикнул владыка.
Глава 8Семеро в башне
Лихой острожек оказался меньше Гостиного двора в Тобольске. С Годуновского переката он выглядел вполне исправным, хоть и обветшалым, но вблизи было ясно, что эта крепостица – просто бревенчатые руины. С напольной стороны стояли три башни, а над обрывом – две, и только они более-менее уцелели. Одна угловая напольная башня съезжала в сухой ров, заросший малиной. Другая угловая напольная башня покосилась, словно стопа подушек. Воротная башня расползлась, обрушившись внутрь себя; из её короба торчала высокая зелёная берёза. Частоколы почти все полегли, будто о них, как о плетни в загоне, почесались какие-то огромные свиньи. Внутри дыбилась свирепая крапива, в которой громоздились груды брёвен и трухлявых плах – всё, что осталось от амбаров и осадных дворов. Если бы неподалёку от острожка имелась какая-нибудь деревня, тамошние мужики непременно вытоптали бы здесь бурьян, растащили тёс для своих нужд, выдернули бы гвозди и скобы, распилили бы тут всё, что можно, на дрова; но острожек возвели в диком месте без всяких селений, и потому он разрушался привольно и безоглядно – так, как пожелали степные ветра, осенние дожди, приблудные деревья и равнодушное время.
Ремезовы саблями косили дорогу в крапиве, репейнике и чертополохе.
Похоже, что для обороны годились лишь две башни возле обрыва, соединённые последним устоявшим пряслом частокола. Леонтий, Ерофей и Ваня пробились к двери ближайшей башни и с порога заглянули внутрь. Войти не было никакой возможности. Башня изнутри была беспорядочно завалена упавшими сикось-накось брусьями матиц и досками. Ремезовы направились к другой башне. Пяточную дверь у неё переклинило, но башня сохранилась куда лучше: настил-подмёт; крутая лестница на ходовой ярус; ещё прочные балки – треснула только одна; щелястый, но надёжный потолок.
– Хоть в чём-то повезло, – удовлетворённо сказал Ерофей.
Ремезовы друг за другом протиснулись в узкий проход.
Семён Ульяныч сразу отметил, что башня выстроена по всем правилам оборонного искусства. Нижний ярус предназначался под склад разных боевых припасов; его освещали два волоковых окошка, сейчас заслонённые снаружи крапивой. Леонтий сразу взял у Маши топор и принялся колотить обухом по дверному косяку, чтобы освободить дверку, закрыть и запереть на засов. Семён-младший помог отцу подняться по лестнице.
Средний ярус назывался ходовым, потому что с него две двери вели на боевые ходы вдоль частоколов. Один частокол давно догнивал в бурьяне, и отверстый дверной проём зиял пустотой. Однако другой частокол – который тянулся вдоль обрыва – стоял ещё крепко. С внутренней стороны в него были врублены брусья-выпуски, подпёртые снизу укосинами, и на этих опорах держалась вымостка, по которой защитники острога перебирались из своей башни в соседнюю – ту, которую Ремезовы осмотрели первой. Любопытный Табберт тотчас сунулся на боевой ход, но Ваня схватил его за плечо:
– Не стоит напрасно подвергать себя опасности, господин капитан.
Семён-младший снимал с плеча сестры тяжеленные ружья. На ходовом ярусе внутрь острога и наружу глядели по две бойницы.
Семён Ульяныч, Ваня, Табберт и Ерофей полезли на третий ярус – огневой. Здесь было просторно, как в часовне. Потолка не имелось: верхнюю клеть башни перекрывал шатёр, с которого уже ссыпалась половина досок. Каждую стену рассекали три бойницы. Под ногами хрустело: ветра́ нанесли пыли и разного мусора. Башня была выстроена с повалом на восточной стороне, и Табберт наклонился над длинной щелью облама под ногами. В щели далеко внизу виднелся земляной склон холма.
– Каков причин сей промежуток? – поинтересовался Табберт.
Ерофей тоже посмотрел вниз, в просвет меж венцов.
– По обрыву забраться можно, – объяснил он. – Ежели кто полезет, по ним через облам стреляют. Или смолу на них льют. Или ещё какую дрянь.
– Смола очень горячо, бр-р-р! – поёжился Табберт.
Семён Ульяныч стоял у бойницы в мрачной задумчивости.
– Что-то неладно? – осторожно спросил Ваня.
Из бойницы открывался обзор на всю равнину от острожного холма до мреющего окоёма. По равнине извивался Тобол, с обоих берегов охваченный зарослями чилиги. На большом протяжении узкая речка раздавалась вширь, словно её раздавили и размазали, – это и был Годуновский перекат. Там всё искрилось и сверкало под солнцем. Белые облака пылали лохматыми краями.
– Степняков на перекате нет, – сказал Ремезов. – Ушли, дьяволы.
– За нами?
– Ну не орехи же рвать.
– Батюшка! – снизу, с ходового яруса, негромко окликнул Семёна Ульяныча Семён-младший. – Глянь-ка на полудень.
Семён Ульяныч передвинулся к другой бойнице.
– А вот и потеря наша сыскалась, – ухмыльнулся он.
В острог через прогал в поваленном частоколе длинной вереницей неспешно въезжали конные джунгары.
Ваня тоже приник к бойнице. При виде степняков его с головы до пят окатил жар узнавания, словно обдуло горячим степным ветром. Это были не скотогоны Онхудая, как попало вооружённые для набега. Это были опытные и закалённые воины, для которых война являлась главным и единственным делом. В сёдлах с высокой лукой они сидели небрежно, с ленцой. Железные шлемы с яловцами на остриях. Тёмные лица. Чешуистые доспехи из кожаных язычков, прихваченных клёпками. Прямоугольные оплечья. Нагрудники с зерцалом, покрытым чеканкой. Широкие пояса. Небольшие круглые щиты-халхи с медными яблоками. Хвостатые знамёна с орлами и драконами. Саадаки, ощетинившиеся оперением стрел. Страшные сабли, отяжелённые елманью. Пики с цветными конскими хвостами. Остроносые ноговицы.
– Крас-савцы! – недобро восхитился Ерофей.
Степняков было с полсотни, может, и больше. Среди них возвышалась белая Солонго, на которой восседал нойон Цэрэн Дондоб. А рядом с нойоном ехал пузатый Онхудай – целый и невредимый. Степняки заполонили весь острог, рассыпавшись среди бревенчатых развалин. Кони спотыкались на обломках и хламе, скрытом под бурьяном. Нойон мановением руки послал двух воинов проверить башни, которые выглядели пригодными для укрытия. Один воин направился к дальней башне по тропе, выкошенной Ремезовыми в одичалых сорняках; свесившись с седла, воин заглянул в дверной проём, обернулся к своим и что-то крикнул – наверное, сообщил, что сюда не войти. Другой степняк подъехал к башне, в которой укрылись Ремезовы, пнул в дверь пару раз, поглядел наверх, придерживая шлем, и торопливо отъехал назад. Все джунгары повернулись к башне Ремезовых.
Нойон что-то сказал Онхудаю.
– Эй, старик! – крикнул Онхудай по-русски. – Ты здесь!
Семён Ульяныч, стуча палкой, сердито поковылял от бойницы к лестнице, чтобы спуститься на ходовой ярус к сыновьям.
– Отдай Оргилуун, и будете жить!
– Сей башен иметь авантаж, – сказал Табберт Ване и Ерофею.
Ремезов едва не сверзился с крутой лестницы, но сыновья подхватили его. Семён Ульяныч был злой – он всегда злился, когда что-либо мешало ему доделать хорошее дело. А дело с кольчугой было задумано превосходно.
– Дверь надёжно закрыл? – Семён Ульяныч зыркнул на Леонтия.
– Плаху отодрал и на упор вколотил.
– Ещё одну вколоти!
– А по боевому ходу они не пролезут? – спросил Семён-младший. – Там-то двери вовсе нет.
– Не подымутся на боевой ход, – подумав, успокоил брата Леонтий. – К нему с земли шиш подберёшься. А в развалинах чёрт ногу сломит.
Ваня, Табберт и Ерофей спустились к Ремезовым.
– Не поджарят ли они нас, Ульяныч? – Ерофей говорил как бы в шутку.
– Дурак ты, им кольчуга нужна! Спалят башню – кольчуга сплавится.
– Может, отдать? – испытующе прищурился Ерофей.
Семён Ульяныч едва не испепелил его яростным взором.
– Отдадим – и потом точно зажарят, – за Ремезова ответил Ваня.
В плену он изучил нрав степняков. Вероломство и кровожадность у них почитается за доблесть. И победитель у них обязан быть свирепым к тому, кого победил, иначе победа не в честь и не в радость.