Пантила расспросил Айкони и узнал, что она сбежала от Новицкого ещё на ручье Вор-сяхыл-союм. Она не тронула Гришу – просто бросила его. Значит, Новицкий встретит владыку там, где и условились: под Упи-горой. Хорошо, что Гриша жив. И плохо, что он воссоединится со своей дикой возлюбленной. Владыка понимал, что эта любовь – проклятие для Гриши.
Филофей рассматривал Айкони. Она не вызывала никаких иных чувств, кроме бесконечной жалости. Разве она враг? Разве она дьявол? Судьба была к ней непомерно жестока, и девчонка закостенела в язычестве. Даже добрый Гриша не сумел поколебать её упорства. И как же поступить? Гриша может выжить после своих ран, но не выживет, если его кохану казнят. Что владыке дороже: жизнь Гриши или возмездие для язычницы? Конечно, жизнь Гриши. Господь сказал: «Мне отмщение, и аз воздам». Пусть Господь и воздаёт, а он, владыка Филофей, должен спасти девку. Он покрестит её против воли. Это неправильно, однако иначе ему не вымолить у князя Гагарина прощения для лиходейки. А потом девку можно отослать в какую-либо дальнюю обитель, скажем, в Туруханск, где новокрещенов принимают в крепость и делают монастырскими работниками. Без сомнения, Гриша уедет вслед за своей остячкой. Горько расставаться с Гришей. Но так будет лучше.
Емельян помог владыке забраться в лодку, а Пантила усадил Айкони. Покачей и Епарка столкнули калданку с отмели и запрыгнули в нос. Четыре весла разбили гладь воды. Лодка скользнула прочь от рогатой деревни.
В это время в десяти верстах от Балчар на берег Конды под Упи-горой, шлёпая по руслу ручья, выбрался Григорий Ильич. Ноги его заплетались, он то и дело падал. Одежда его превратилась в лохмотья, он потерял один башмак, зато поверх камзола напялил рваную и ржавую кольчугу Ике-Нуми-Хаума. По спине Новицкого, чуя под кольчугой гниющую рану, ползали мухи; штанина на вздутом бедре пропиталась бурой сукровицей. Григорий Ильич уже не понимал, где он. В Батурине в хоромах Мазепы? В Варшаве при дворе короля Августа? В Тобольске в своём убогом домишке? Или на дощанике владыки посреди Оби?.. И почему вокруг всё так странно? В гнойно-белом небе с шипеньем ворочается зыбкое солнце, похожее на клубок змей. Деревья шевелятся, вытягивают ветви, срамно ощупывают друг друга, оплывают вниз, как восковые свечи, и тотчас отрастают обратно. Обомшелые валежины ползут поперёк пути, будто сказочные звери крокодилы. Упи-гора вздымается огромным нарывом и мелко дрожит. А по Конде течёт бурое тесто, усыпанное кровавыми звёздами. Смрадный ветер облизывает лицо.
– Почекай, почекай, Аконя, я зараз прыйду и врятую тэбэ, звыльню, – бормотал Новицкий. – Сам пыду з тобою навики в дрэмучу гущавину…
Григорий Ильич запнулся и полетел в воду, окунувшись с головой. Холодная вода вернула его в чувство. Тайга позеленела, небо посинело, река заблестела, только белое солнце осталось шипящим клубком змей. А на коряге возле Григория Ильича сидела Хомани в бухарском платье куйлак и в шароварчиках лозим. Волосы у неё были заплетены во множество косичек.
– Гириша! – ласково позвала она.
– Аконя? – вскинулся Новицкий, просияв.
Он стоял в воде на четвереньках.
– Я Хомани.
– Хоманя… – разочарованно угас он.
Он начал подниматься. С рукояти сабли свисала какая-то водоросль.
– Я скучать тебе, Гириша, – жалобно сказала Хомани.
Григорий Ильич уже потерял к ней интерес.
– Я поспышаю, Хоманя, поспышаю… – отцепляя водоросль, пояснил он. – Мэнэ трэба врятуваты твою сэстру…
– Я знать, Гириша, – согласно закивала Хомани.
– Колы владыко зловыв ие, трапытся быда… – Григорий Ильич говорил уже сам себе, направляясь вверх по течению. – Якщо вона нэ приймэт хрещення, ие у Тоболэску и страчують смэрттю. А якщо вона приймэ, то помрэ моя любов. Я спасыння моэ любовы, Хоманя…
Хомани уже стояла на берегу в осоке, и он, бултыхая, прошёл мимо.
– Иди, мой князь! – вслед ему сказала Хомани.
– Прощай, Хоманя, – не оглядываясь, бросил Новицкий.
– Не прощай! – крикнула сзади Хомани. – Я скоро обнять тебя, Гириша!
Тропы вдоль берега не было, и Григорий Ильич лез через густую траву, карабкался по обмытым корягам, принесённым паводком, или перебирался через упавшие деревья, отчаянно ломился сквозь кусты или брёл по воде – то по колено, то по пояс. Его мысли заняло одно всепоглощающее желание: бежать с Айкони в тайгу. Тайга укроет их обоих. Никто не сможет спасти Айкони – одна лишь тайга сможет. А ему больше ничего не нужно от этого мира: не нужны люди, не нужно своё дело, не нужен Христос. Он, бывший полковник Григорий Новицкий, невыносимо устал. Страдания источили его сердце. Душа изнемогла в усилиях многолетней борьбы. И теперь он бросит всё. Надо только забрать Айкони. Отнять её у владыки Филофея. Воля тайги, которая теперь стала его собственной волей, приведёт его к владыке. Айкони победила. Не он перетянул её к себе, а она перетянула его на свою сторону: от Христа – к лесным демонам. И ладно. Лишь бы с ней. Лишь бы с ней. Айкони – его солнце и его луна, его земной круг и небесный свод.
– Я бижу до тэбэ, Аконя… – твердил он, обращаясь к Айкони. – Я тэбэ нэ залышу… Заощадыту… Я повынэн встыгнути…
Он шёл и шёл в бреду по краю таёжной реки, утратив и разум, и душу, и не ощущал, что жизнь в нём догорает. Его вёл чужой приказ, овладевший помрачённым сознанием. И остановить его могла только смерть.
А лодка владыки стремительно двигалась по Конде навстречу Григорию Ильичу. Четыре гребца дружно махали вёслами. Владыка не хотел терять время, но к полудню выяснилось, что калданка протекает. Видимо, её пересушили на солнце, и днище треснуло. Лодку требовалось починить.
На берегу подвернулась небольшая поляна. Емельян разжёг костёр и подвесил котелок. Епарка и Покачей пошли в лес собирать смолу-живицу. Пантила перевернул долблёнку, отыскал щель и оторвал от рубахи полосу, чтобы извалять её в смоле. Он рассчитывал остриём ножа запихать ткань в трещину и замазать поверху живицей – до ночлега этого хватит. А ночью он сварит рыбий клей и к утру починит лодку так, как следует.
Владыка задремал на припёке. Отец Варнава помешивал в котелке оструганной палочкой. Емельян с треском ломал дрова. Айкони сидела поодаль, связанная по рукам и ногам. У неё болели сломанные рёбра и отбитый живот, но боль не возвращала ей ощущения жизни. Это не жизнь. Это не люди вокруг, не Конда, не солнце. Это что-то другое, ненастоящее, потому что оно – из того мира, где Нахрач умер, а он не может умереть, то есть умереть совсем, без остатка, без призрака. Нахрач как-то жив. Он где-то в тайге. А в землю на окраине рогатой деревни закопали никому не нужную корявую колоду, а вовсе не Нахрача. Если убежать в тайгу, то она, Айкони, снова встретит Нахрача. Пускай даже мёртвого, как мертва Хомани, но всё равно такого Нахрача, который ходит, говорит, ничего не боится и всё умеет. Айкони зажмуривалась и напрягала душу, пытаясь силой мысли порвать тонкую преграду и вывалиться в мир, где мертвецы живы, где нет русских, где существуют только леса и болота, люди тайги и боги тайги.
Мимо Айкони прошли Епарка и Покачей. Они принесли Пантиле живицу, срезанную с кедров и намазанную на берестяные лоскуты.
– Емелян Демьяныч, пособи, – позвал Пантила.
Оба они, Пантила и Емельян, занялись лодкой, а Епарка и Покачей сели у костра неподалёку от Айкони.
– Епарка, Покачей, – негромко окликнула Айкони по-мансийски. – Отпустите меня. Разрежьте мои верёвки.
Вогулы хмуро покосились на неё.
– Ванго велел охранять тебя, – ответил Покачей.
– Ванго вам не князь.
– Князь был Сатыга. Ты его убила.
– Я мстила за Нахрача! – гневно выдохнула Айкони.
– Ты не из рода Евплоев, – сказал Епарка. – Ты не могла мстить.
– Я ему жена! Нуми-Торум хотел, чтобы Сатыга умер!
– Никто не знает, чего хотят боги, – угрюмо возразил Покачей.
– Я знаю! – Айкони прожигала вогулов взглядом. – Боги говорят со мной через мою уламу! Возьмите её у меня и спросите сами, чего они хотят!
Емельян, услышав голоса, оглянулся от лодки.
– Эй, вы! – прикрикнул он на вогулов. – Неча с ней кулдычить!
Епарка и Покачей отвернулись от Айкони, но Айкони почувствовала, что смутила их. Они трое были отсюда, из тайги, а русские – чужаки. И любой человек в Балчарах, даже Ванго, понимал, что Сатыга убил Нахрача подло, и девка Нахрача отомстила Сатыге справедливо. Почему же девку надо казнить? Потому что так хотят русские?
– Мы ходить ещё за дрова, – сообщил Емельяну Покачей.
Он поднялся на ноги, и Епарка тоже поднялся. Проходя мимо Айкони, Покачей незаметно наклонился и сдёрнул с неё уламу.
Покачей и Епарка друг за другом пробирались вдоль Конды – им был нужен ветерок с реки. Когда деревья и кусты надёжно скрыли их от русских, они остановились. Покачей встряхнул уламу, расправляя, и набросил на ближайшую маленькую ёлочку. Улама повисла на ветвях. Вогулы ждали.
– Я ничего не вижу, – сказал Епарка.
Ветерок потянул посильнее, деревья зашумели, и улама зашевелилась. По ней побежали складки – и вдруг сложились в подобие человеческого лица. Дух мертвеца смотрел с уламы на вогулов, словно оценивал их.
– Это Нахрач? – шёпотом спросил Епарка, чуть отступая.
– Две зимы назад Нахрач дал мне целого глухаря, – боязливо ответил Покачей. – Нахрач меня любил. Он не будет говорить мне плохое!
Колеблющийся, непрочный лик на уламе приоткрыл рот. Не сводя взгляда с уламы, Покачей тоже открыл рот, повторяя движения губ.
– Что он говорит? – заволновался Епарка.
Порыв ветра стёр демона с уламы, перемешав складки.
– Он сказал, чтобы мы уходили! – потрясённо признался Покачей.
– Ванго будет очень зол.
– Дух приказал нам уходить! – повторил Покачей. – Я видел это сам! Я не хочу спорить с духом!
– Никто не хочет спорить с духами, – согласился Епарка, напуганный смятением товарища. – Уйдём прямо сейчас. Вечером мы уже будем дома.
– Пусть Ванго сам плывёт в Тобольск за волосами! – с отчаянной, но непреклонной решимостью сказал Покачей.