На поляне Айкони наблюдала, как Пантила и Емельян спускают лодку на реку и проверяют, держит ли воду смоляная конопатка. Айкони понимала, что калданка повезёт её на смерть, и смотрела на неё как на плаху. Она очень надеялась, что Покачей и Епарка сейчас вернутся и тотчас разрежут на ней верёвки. Тогда она побежит в тайгу, и никто её уже не поймает.
Кусты закачались – кто-то там шёл, и на поляну вместо вогулов вдруг вывалился Новицкий. Никто его сразу и не узнал. Он припадал на одну ногу и двигался кособоко, словно окривевший медведь. Ржавая кольчуга казалась лишайником, будто Григорий Ильич оброс, как мёртвое дерево. Чёрно-седая щетина превратила его лицо в звериную морду. Ввалившиеся глаза глядели из ям с такой тоской, с таким нечеловеческим отчуждением, что этот взгляд уже никто не смог бы выдержать. Даже серьгу Новицкому где-то оборвало, и по шее текла кровь из разодранного уха. Григорий Ильич держал в руке саблю – саблей он прорубал себе дорогу в зарослях.
– Григорий! – изумлённо охнул отец Варнава.
Владыка распрямился, тревожно всматриваясь в Новицкого.
Пантила и Емельян поспешили от реки на поляну.
– Гриша, ты кольчугу отыскал? – ещё издалека крикнул Пантила.
Новицкий не ответил ему, даже не услышал его вопроса. Покачиваясь, он остановился напротив владыки.
– Ты ли это, Григорий Ильич? – тихо спросил Филофей.
Новицкий направил дрожащий конец сабли на Айкони, и Айкони сразу заёрзала, в ужасе отползая назад.
– Володыка, я Аконю з собою забраты, – прохрипел Новицкий и перевёл конец сабли на калданку. – И чолон тэж забраты.
– Опомнись! – строго и твёрдо ответил владыка.
Новицкий жалко усмехнулся, полез к горлу и вытянул из-под кольчуги гайтан с нательным крестом. Рывком оборвав крест, Новицкий прижал его к воспалённым губам, а потом наклонился и положил к ногам владыки.
– Тобы выддаю, – сказал он. – Выдтэпэр сэбэ с Хрыстом розлучаэ.
Владыка, не веря, покачал головой:
– Не ты говоришь!
– Нэмаэ боле полховныка Хрыхорья Новыцкохо, владыко, – с горечью произнёс Новицкий. – Я ужо нэ вон. Аконю забраты, и ийдэ.
– А кто тебе её отдаст? – вдруг дерзко и громко спросил Емельян.
В руке Емельяна тоже была сабля.
– А хто мэны еи взяты помэшаэ? – развернулся Новицкий. – Ты?
– Знамо, я, – нагло оскалился Емельян.
– Не надобно того, Емельян Демьяныч, – попросил владыка.
– Лучше помолись за него, отче! – ухмыляясь, посоветовал Емельян.
Новицкий и Емельян закружились друг вокруг друга, выставив сабли и примеряясь для нападения. Даже на вид Новицкий уже проигрывал Емельяну – хромой, неуклюжий, какой-то растопыренный, как птица со сломанным крылом. А Емельян был ладным и крепко сбитым. Он ловко прокрутил саблю через ладонь, устрашая противника. Ему было весело.
– Эх, Гришаня, как тебя немочь-то развалила, – недобро подзуживал он. – Краше в гроб кладут!
Новицкий атаковал, и Емельян гибко отклонился, уходя из-под клинка.
– Григорий, в тебе бес! – вставая во весь рост, крикнул владыка.
– Бросай сабельку! – не унимался Емельян.
Новицкий снова атаковал. Сабли встретились с хищным шелестящим звоном, замелькали и засверкали. Емельян явно испытывал Новицкого, а у Григория Ильича на губах появилась пена. Отец Варнава беззвучно шептал молитву. Айкони смотрела как заворожённая. Движения сражающихся будто отзеркаливали друг друга в обратных разворотах, и было страшно от той ярости, что наполняла упругой силой плечи и локти соперников. Защиту сменяли натиски; клинки описывали блистающие дуги или на миг застывали в скрещении пылающими звёздами; рассечённый воздух свистел. Новицкий бился не в шутку, и Емельян озверел и заледенел, когда почуял это.
– Не надо, Емеля! – упрашивал Пантила, мечась за спиной Емельяна. – У Гриши Ермакова кольчуга!..
– Труха, а не доспех! – прорычал Емельян и в выпаде рубанул Новицкого поперёк груди.
Сабля Емельяна звякнула о ржавое железо кольчуги и лопнула пополам. Григорий Ильич тотчас скользящим ударом умело полоснул Емельяна по открытой и подставленной шее – и отскочил. С его клинка падали в траву раскалённые алые капли. Емельян замер, зажимая ладонью страшную и смертельную рану – меж пальцев вскипела кровь, – и потом упал на колени, стискивая бесполезный обломок сабли. Владыка, Пантила и отец Варнава не могли оторвать взглядов от Емельяна. Служилый рухнул лицом вниз.
– Господи!.. – простонал отец Варнава.
А Новицкий уже держал Айкони за шкирку, будто щенка. Никто не успел заметить, как он схватил её, как разрезал путы на ногах и руках.
– Что же ты, Гриша?.. – беспомощно прошептал владыка.
– Я не Хрыша! – чужим утробным голосом ответил Новицкий. – Прощай, володыко!
Он потащил Айкони к берегу, ногой столкнул калданку на воду, бросил в неё свою пленницу, подобрал весло и запрыгнул сам. Не оглядываясь, он мощно загрёб, и лодка полетела по реке.
День был прекрасный. В высоте сияло солнце, мягко сверкала вода, и плотная и густая тайга по обоим берегам дышала пьянящей свежестью хвои. Поляна исчезла за поворотом, дым от костра растворился в синеве, и всё вокруг истекало медовым зноем, однако Айкони колотило, точно от холода. Новицкий мощно орудовал веслом, будто исцелился и помолодел, и на каждый его толчок нос калданки журчал, взрывая волну. Григорий Ильич говорил, не умолкая, подобно счастливому жениху, что украл невесту:
– Бачишь, як добрэ, кохана моя? Ты врятована! Воля навколо! Я з тобою!.. Ми разом пыдэмо далэко-далэко в лисовыще. Будэ жыти яко муж и жинка… Будэмо щаслывы! Нам ныхто не завадыть, не потрывожить… Тильки ти йи я, навыть боха нам нэ трэба! У нас все життя попэрэду!..
Айкони смотрела на Григория Ильича расширенными глазами. Слов она не понимала, но их смысл ей был ясен. Новицкий пел, как птица. А на дне калданки валялась окровавленная сабля. Мохнатое, звериное лицо Новицкого было заляпано высохшей пеной. В глазах клубился багровый дым. И ржавая кольчуга словно приросла к телу, как заскорузлая кора.
Айкони сидела в носу лодки, цепляясь за борта. Между нею и Новицким прежде всегда стоял русский бог – это он не позволял им соединиться. А теперь русского бога не стало. И без него Айкони так боялась Новицкого, как не боялась никаких демонов в ночной тайге и даже Когтистого Старика.
Айкони закачалась с боку на бок, будто завыла, но не голосом, а всем телом, и потом отчаянным рывком перевернула калданку. Оба они – Айкони и Новицкий – рухнули в воду. Айкони вынырнула первой. Она изо всех сил сразу отпихнула лодку, плывущую вверх деревянным днищем, чтобы Новицкий не вцепился в борт, пытаясь удержаться. Новицкий тоже вынырнул, замолотил руками и ногами, забултыхался, бешено захрипел, в поисках спасения бросаясь то к Айкони, то к удаляющейся лодке, и наконец погрузился с головой. Вода забурлила над тем местом, где он исчез, и Айкони увидела, как в тёмной толще реки растворяется чёрная тень человека.
И Айкони сажёнками понеслась к берегу. Теперь она была свободна. Только об этом она и молила всех таёжных богов.
А Григорий Ильич ещё бился, однако на его плечах висела кольчуга – проклятая кольчуга, которая когда-то уже утянула Ермака в пучину. Измученный и больной, окованный тяжестью железа, Новицкий уже никак не мог вытолкнуть себя наверх. Он медленно опустился в глубину и вдруг почувствовал, что ноги его коснулись зыбкого илистого дна. Всё вокруг было серебристым и жемчужным, и повсюду стремительно взлетали цепочки крохотных пузырьков. Григорий Ильич встал на дно, взмахнул руками и, поднимая бурую муть, сделал невесомый шаг в ту сторону, где должен был находиться берег, а потом сделал и другой шаг, и третий. Он побрёл по дну, наклоняясь вперёд, чтобы преодолеть сопротивление воды. Но из сумрака перед ним русалочьей синевой внезапно осветилась подводная девушка с распущенными волосами, колыхающимися вокруг головы, словно облако.
– А-о-а? – без воздуха спросил её Григорий Ильич.
– Я не Айкони, я твоя Хомани, мой князь, – улыбаясь, ответила девушка.
И Хомани наконец обняла его так крепко, как давно мечтала обнять.
Глава 10Покидая губернию
Настоечкой не побрезгуешь? – лукаво спросил Матвей Петрович.
– Когда солдат от чарки отказывался? – широко улыбнулся служивый.
Матвей Петрович кивнул Капитону, стоящему у дверей в кабинет.
– Как звать-то по батюшке?.. – Матвей Петрович смотрел на столичного майора уже почти влюблённо – как на дорогого и долгожданного гостя.
– Иван Михалыч.
– Будь как дома, Иван Михалыч.
Капитон поставил на стол поднос с кувшином и серебряными чарками.
Майор Лихарев прибыл ещё вчера, и Матвей Петрович дал ему день на обустройство. Майор не отказался от жилья, приготовленного губернатором, и у Матвея Петровича отлегло от сердца. Похоже, с этим офицеришкой он сговорится по-хорошему. Разносолы, банька, баба, осенняя ярмарка, тугой кошель в подарок – и низкий поклон очередной розыскной команде.
Майор охотно выпивал и охотно закусывал, с одобрением разглядывал кабинет князя Гагарина. Он был из гвардии, можно сказать, прямо с войны, и Матвей Петрович решил, что сей долдон ничего не смыслит в бумагах.
– До тебя тут поручик Шамордин шнырял, – дружески сказал Матвей Петрович, – только на Троицу уехал. Всякой приблудной козе под хвост заглянул, а не выдал мне, чего нашёл.
– По мелочам, – пренебрежительно поморщился Лихарев.
– Выходит, не по его дознанию твоя комиссия?
– Его лыко тоже в строку. Но зуб на тебя у обер-фискала Нестерова.
– Это тигор прожорливый, – вздохнув, согласился Матвей Петрович. – А он за какой мой карман уцепился?
– Мне того не ведомо. Я же не фискал.
– А кто же ты? – удивился Матвей Петрович.
Лихарев рассказал. Оказывается, доверие государя к фискалам изрядно пошатнулось. Слишком много доносов на них летело в Сенат. Да и господа сенаторы, немало изнурившие казну, назойливо жужжали Петру Лексеичу, что все фискалы – сучьи прохвосты и облыжники. И государь придумал новую каверзу против повреждений государственного интереса: майорские комиссии. Оных было шесть. Отчитывались они уже не Сенату, а самому царю. Возглавили их презусы из майоров гвардии; у презусов подручными были асессоры, тоже гвардейские офицеры. Пётр Лексеич своей рукой вручил презусам списки дел, которые желал иметь в немедленном расследовании. Дело губернатора Гагарина, заявленное поганцем Лёшкой Нестеровым, принял презус Иван Иваныч – майор Дмитриев-Мамонов. Асессором при нём и служил майор Иван Михалыч Лихарев.