Даже первенец государя, царевич Алексей, сбежал к австриякам, а потом в Неаполь: ждал, когда отец помрёт и освободит ему престол. Все затеи отца были царевичу не по нраву – аукалось воспитание в обиженной боярской Москве. Вскоре после возвращения Пётр всё-таки выманил крысёныша из норы, сцапал и отдал под суд. А суд был таким же, как и всё в державе, – лишь видимость Европы: камзолы иноземные, порядок отеческий. Пётр ещё до суда определил царевичу смерть, и все вокруг это знали; немудрено, что судьи – вельможи и сановники – постановили казнить Алексея. Государь пожелал, чтобы казнь не стала потехой для черни, и царевича то ли отравили, то ли задушили в каземате Петропавловской крепости. Под приговором Алексею среди прочих имелась и подпись князя Матвея Гагарина.
К тому времени Матвей Петрович уже обжился в столице. Розыск за ним иссякал. Майорская комиссия Дмитриева-Мамонова почему-то молчала, и Матвей Петрович потихоньку уверил себя, что офицеры ничего не нашли. А фискал Нестеров размахивал бумагами Бухгольца да признаниями купцов Евреиновых. Евреиновы дали покаянные показания аж по сто одному пункту, однако Матвея Петровича это не пугало. Он уже приготовил деньги, которые заплатит в казну, ежели царь посчитает, что свидетельства купцов подлежат возмещению из кармана князя. Обоюдно с Яков-Фёдорычем Долгоруковым, генерал-пленипотенциар-кригс-комиссаром, своим товарищем по китайским караванам, Гагарин перекупил ярославского провинциал-фискалишку Савку Попцова, чтобы Попцов рассказал правду о том, как даёт Нестерову взятки, – так что Нестеров сам ходил под топором, хотя и не ведал об угрозе.
Пётр Лексеич заявился к Матвею Петровичу вскоре после похорон сына – пьяный и с гвардейцами. Матвей Петрович в тот час в гостиной играл в дурачка с Евдокией Степановной.
– А по носу тебя, матушка, хлоп! – сбрасывая карты, весело и ласково приговаривал он. – И ещё разочек хлоп!
В глубине дома зазвенела разбитая посуда и затопали разбегающиеся слуги. Портьера отлетела, лакей Платон шарахнулся в сторону, государь в грязных сапогах прошагал по ковру и повалился в кресло. Гвардейцы остались стоять у входа, как болваны, – они уже очумели от выпитого.
– Ехал мимо, дай, думаю, заверну, – с усмешкой сказал Пётр. – Всё одно Гагарина под стражу брать надобно.
– Твоя воля, государь, – поклонился Матвей Петрович, убирая карты, и шепнул жене: – Дуся, уйди.
Евдокия Степановна, подобрав юбки, тихонько удалилась, кланяясь.
– Мальвазии дай, – буркнул Пётр.
– Платон, беги в бюфет! – не оглядываясь на лакея, велел Гагарин.
– Лёшки Нестерова сын в Амстердам ко мне притащился, – сообщил Пётр. – Всучил донос, что ты сорок тыщ упёр. Верно?
Матвей Петрович быстро смекнул, как себя сейчас вести.
– Может, и сорок пропало, государь, – согласился он. – Не считал.
– Ого! – злобно и весело удивился Пётр. – Уже и рук не прячешь?
– Дел в Сибири невпроворот, государь, – пояснил Матвей Петрович доверительно, но с достоинством. – По сотне бумаг в день подписывал. Небось чего-то недосмотрел, не то подмахнул второпях. Искать надо. Ежели какой урон вышел, так я своими возмещу. Но умысла на кражу не имел.
– Врёшь! – уверенно возразил Пётр. – И не сорок тыщ за тобой! Сорок тыщ – тьфу, бога гневить! – Пётр плюнул на ковёр – ловко, как грузчик на пристани. – Четыреста тыщ – вот это по-гагарински!
Подбежал Платон с открытой бутылкой на серебряном подносе. Пётр цапнул бутылку огромной ручищей и глотнул прямо из горлышка.
– Кубок дай, дурак! – вытирая рот, бросил он лакею. – И гвардейцам моим по бутылке!.. Слыхал, Петрович, я архангельского вица Курбатова от губернии отставил и под суд отдал? Казню, наверно.
Матвей Петрович молча кивнул. Вице-губернатор Курбатов был не князь, а прибыльщик из крепостных. И он поссорился с Меншиковым.
– Курбатов тоже лихоимец. Так что ты, Гагарин, не первый будешь. Все вы воруете. И Голицын, и Куракин, и Яшка Брюс, а Сашка хлеще всех.
– Наговоры, государь, – твёрдо ответил Матвей Петрович.
– Корсакова, вица питербурхского, я велел кнутом на площади высечь. Опухтину и Волконскому калёным железом языки прижгли, – Пётр сверлил Матвея Петровича немигающим взглядом. – А всё мои майорские комиссии! Там офицерики что кремни – мелкие и крепкие! Искрой бьют! Вот кто люди для державы, а не вы, мздуны!
– Мы все тебе служим, – смиренно поклонился Матвей Петрович.
– Служите? – ухмыльнулся Пётр. – Ну да! Где же мой Яркенд? Ты должон был его мне на блюде поднести!
Гневным взмахом руки Пётр сбросил с карточного столика бутылку мальвазии. Вино потекло, впитываясь в ковёр.
– То Бухгольц струсил. Но ты сам его назначил.
– Бухгольца не в солдаты, в петлю пошлю, – пообещал царь. – А вторую петлю рядом с ним для тебя привешу!
– Прикажешь виновным быть – сам её надену, – тихо сказал Гагарин.
Выпученные глаза государя казались лишёнными разума.
– Может, и прикажу, – вздохнул Пётр и тяжело поднялся с кресла. – Сиди в столице, жди! Разберусь ещё с розысками на тебя!
Матвей Петрович понял, что его судьба скоро решится. А Пётр не забыл своих слов – потребовал довести до итога следствие по делу Бухгольца.
Полковник давно изнывал в бездействии. Он жил в домишке на берегу Невы, его на собственное жалованье содержал брат, да жена огородничала. Конвой доставил Ивана Дмитриевича в Адмиралтейство. Незнакомый Ивану Дмитриевичу офицер начал заново выяснять все подробности похода, однако посреди допроса в кабинет стремительно вошёл Пётр. Бухгольц вскочил. Государь, ухмыляясь, уселся на стол, прямо на допросные листы.
– Признавайся, что труса отпраздновал! – напрямик заявил он.
– Не было того, государь, – кратко ответил Бухгольц.
– Тогда почему не погиб? Не исполнил приказ – сдохни, как Бекович!
Иван Дмитриевич знал историю князя Бековича-Черкасского. О нём много болтали среди офицеров. В 1717 году князя Бековича отправили в поход на Хиву. У князя было две тысячи солдат и столько же казаков, гребенских и яицких. От Гурьева войско князя на судах перебралось через Хвалынское море и двинулось к оазису Хорезм, вернее, к урочищу Карагач. Лазутчики говорили, что раньше золотоносная река Дарья текла из Арала в Хвалынское море, но в Карагаче хивинцы преградили ей путь огромной плотиной, чтобы золото Дарьи не доставалось русским или туркам. Дарья потекла в другую сторону; опустевшее русло азиаты называли Узбой.
Хивинский хан Ширгази встретил Бековича в Карагаче с войском. Бекович разбил хана. Ширгази склонился в мнимой покорности, пригласил русских занять весь Хорезм и заверил, что гости будут в безопасности. Офицеры возражали, но Бекович разделил своё войско на пять частей и отправил в разные города. И коварные хивинцы перерезали русские отряды по одному. Из отрубленной головы Бековича хивинцы сделали чашу, и Ширгази послал её в подарок хану Бухары. Словом, поход Бековича на Хиву закончился куда большим поражением, чем поход Бухгольца на Яркенд.
Иван Дмитриевич угрюмо молчал. Он помнил страх, который овладел им в ретраншементе. Тот страх терзал его солдатскую совесть. Беда была в том, что воинская наука советовала ему сделать то, к чему страх подталкивал и сам по себе. Это и не позволяло Бухгольцу защищаться так, как следовало для чести командира. Тот давний страх бросал тень на доблесть и превращал честную правду в красивые оправдания. Но согласиться на казнь тоже было нельзя, ведь казнили бы его за трусость. Трусость только царям не позор.
– Голову сложить – невелика заслуга, государь, – глухо и медленно произнёс Бухгольц. – А Бекович не токмо свою голову хивинцам отдал, но и знамёна, которые от твоего имени ему были вручены. Я же все свои знамёна вынес и преклонением пред врагом их не осквернил.
Царь фыркнул – то ли признал справедливость слов Бухгольца, то ли оценил хитрость обороны.
– Сядь, Бухгольц. Почему же летом заново на Яркенд не пошёл?
Иван Дмитриевич сел.
– Силы недостало, государь. На Ямыше я без боя две тыщи потерял.
– Брал бы десять тыщ! Две положил – восемь до Яркенда дошли бы!
– Такого числа рекрутов господин губернатор не изыскал.
– Значит, Гагарин виноват? – Пётр соскочил со стола, схватил Бухгольца за подбородок и заглянул в глаза. – Гагарин поскупился на новое войско?
– Я как есть говорю, государь, – Иван Дмитриевич старался не моргать. – Новое войско пребывало в недостаточности. А судить об основаниях оного мне не в полномочии, ибо сие не моя дирекция.
Пётр оскалился, словно радовался тому, что раскусил Бухгольца.
– Думаешь, коли вину принял на себя, так я честью твоей восхищусь, слезу сроню да помилую тебя?
– О милости молить твоему солдату недостойно, – тихо сказал Бухгольц.
Пётр выбежал из кабинета и хлопнул дверью.
Через неделю князь Гагарин узнал, что воинский суд оправдал Бухгольца. Полковника назначили комендантом в крепость Нарву, которая уже утратила былую важность шведского пограничья. Новость о Бухгольце произвела на Матвея Петровича дурное впечатление. Следовало ждать беды.
Но за Матвеем Петровичем пришли ещё не скоро.
В тот день он возился с графом Гаврюшкой – внуком. Графу было восемь годочков. Он сидел у деда на коленях, болтал ногами и разглядывал букварь. Матвей Петрович, нежно придерживая графа, тыкал пальцем в картинку:
– Это кто нарисован?
– Дядька голый.
– Что за грех ты ему показываешь, батюшка? – возмутилась Дашка.
Дашка играла с матушкой в карты.
– Молчи, дурёха, – сказал Матвей Петрович. – Ты читай, Гаврюшка.
– А-дам, – по слогам прочитал малолетний граф.
– Первочеловек, понял? – Матвей Петрович поцеловал внука в висок. – Его Господь прежде всех создал, вот так. А это кто нарисован?
– Змея с крыльями.
– Прочитай, – наставительно подсказал Матвей Петрович.
– Ас-пид, – прочитал Гаврюшка.
За портьерой затопали и зазвенели шпорами, тихо запричитала прислуга. Твёрдая рука откинула бархат. В гостиную вступил офицер в шляпе.